 |
Сказание 7. О кражах, сражениях и зернах граната
|
|
|
|
Воин не может быть вором. Кто сказал это? Памяти в венах все меньше, какая осталась – торопится стечь по капле в спокойные черные воды, и не помнится – от кого и когда услышал эту глупость.
Глупости застревают в тебе зазубренными наконечниками стрел, а потом их яд течет в твоей крови, если только вытравить не успеешь.
Деметра перед троном Зевса кричала, что я вор. Мне рассказывали. Заглушили ли ее крики тихий голос первого учителя: «Ты - воин»? Аэды, боги и смертные – хором уверены, что да. Есть очень много историй о том, как Аид воровал, и мало – о том, как сражался.
Они не учились драться у Железнокрылого. Не шагали в подземный мир просить помощи у Нюкты. К ним не заявлялось пьяным гостем через порог понимание, что оружием в битве может быть все, что возьмешь… в случае надобности. Твое дело, чтобы это обернулось в руке – мечом.
Я был не разборчив в оружии и успел посражаться всем: клинком, собой, молвой, обманом, страхом, шлемом-невидимкой… Двузубцем и миром и еще раз – собой.
И воровство было в этих поединках острее меча. Может, поэтому я и Гермес понимаем друг друга. Понимали.
Аид-вор, Аид-воин…
Искусство воровать привычным средством висело где-то на поясе, я сроднился с ним и перестал его ощущать и привык к нему до того, что пытаюсь красть даже и сейчас – по капле, исподтишка.
Интересно, обворовать себя – это как, можно?!
Мнемозина – суровая надсмотрщица – грозит издалека: знаю я тебя… Ничего, отвернется рано или поздно, уткнется в свои вечные таблички.
И тогда я украду немного того утра. Несколько капель росы, которую она разбрызгивала в танце. Пару лепестков – мне не нужно много – дельфиниума, хранящего отпечатки ее поцелуев. Соловьиную трель из тех, что путались в ее волосах перед тем, как…
|
|
|
Я спрячу украденное в глубины памяти, куда не просочатся воды Леты. Я не дам этой капле кануть в глубь Амсанкта: унесу с собой, куда бы ни пошел – чтобы собраться с силами и честно отдать остальное.
Отзвуки ее смеха в трелях соловья, огонь волос – в росинках, нежность губ – в лепестках… вы как там? Со мной? Надежно? Вот видите, битвы закончились, а я так и не разучился воровать.
С некоторых пор у меня получается самое ценное для себя приобретать только так.
Смешно: на самом деле боги верят в чудеса гораздо меньше, чем смертные. Для смертного дуб от молнии загорелся – чудо. Баран, отбившийся от стада, нашелся? Так это ж добрый даймон рода поспособствовал – чудо! На камне чья-то рожа отпечаталась?! Вообще споров не может быть.
Боги же живут в диковинном для смертного мире и вдыхают чудесное чаще, чем воздух – а кто станет удивляться дыханию и воздуху?! Что – кого-то в цветок превратили? Подумаешь, мы и не такое делали… Ах, на другой край света за пять шагов? А спорим – я за четыре сгоняю?! Стену воздвиг за день?! Ой, не смешите, видали мы ту стену, рассыплется от одного звука моего кишечника. Как – не веришь?! Да я…
Для смертных – чудеса, для богов – обильно приправленная скукой рутина.
Я прожил всего-то четыре сотни лет, взял свой жребий и сел на трон подземного мира. Я видел восстание Гекатонхейров, пиры Олимпа и ужасы подземелий… а потом я выбрался на Элевсин солнечным утром и понял, что чудеса существуют.
Одно - так точно.
Чудо в веселеньком зеленом хитоне и тяжелом, расшитом золотом гиматии, прощалось с Деметрой возле светлого, увитого травами и поросшего цветами грота.
Чудо мило дуло губки, украдкой посматривало в сторону подружек-нимф и не давало матери расчесать свои волосы и напоследок заплести в них цветы.
- Мама, ну зачем ты, - шептало чудо, выворачиваясь их цепких рук Деметры. – Давай ты лучше потом, когда они не видят? Я же уже не девочка…
|
|
|
Деметра оглаживала дочку, покрепче закутывала в гиматий, а Кора норовила извернуться и показать язык Иахо или Каллигенейе, или как там еще этих подружек зовут.
И совершенно очевидно было: едва только Деметра удалится, как тяжелый, расшитый золотыми розами плащ будет сброшен на траву, а на его месте воцарится коротенький зеленый хитон.
- Почему ты все время бегаешь босиком? В сандалиях твои ножки еще красивее. Я ведь принесла тебе такие, как носит Афродита – не понравились?
- Понравились, очень. Только в них неудобно танцевать в траве, они цепляются. И болтать ногами в воде. За бабочками бегать в них тоже неудобно.
Деметра качает головой, увенчанной тяжелыми пшеничными косами. Ворчит: «Ох, дитя мое, вот что у тебя в голове? И когда уже ты повзрослеешь?»
Но меня не обманешь шелухой слов. Я стою от них за двадцать шагов, скрытый зеленью и хтонием, но могу рассмотреть в глазах у сестры мольбу: «О, дочь моя, хоть бы ты такой оставалась вечно…»
- А Артемида сегодня не придет?
Кора уже перестала вертеться, поняла, что ей так или иначе расчешут волосы и переплетут цветами, и теперь решила извлечь из этого пользу.
Вопрос так и звенит лукавой невинностью.
- Нет, доченька, она в своих лесах…
- Она обещала мне дать пострелять из своего лука. Хотя бы раз. А Афина тоже не придет?
- Только не говори мне, что Промахос обещала тебе дать метнуть ее копье, - смеется Деметра, и в ее грудном смехе – счастье быть рядом с частицей себя. – Ох, что там такое?
Колесница Деметры, запряженная крылатыми змеями, тут же, и упряжь беспокоится. Наверное, чувствует мое присутствие, а может, просто торопится размять крылья.
Страховитые твари с настойчивым шипением подпрыгивают в оглоблях, никогда не понимал, почему Деметра таких уродов выбрала.
Впрочем, она с некоторых пор крепко не любит лошадей.
- Нет, я просто думала, что сестра опять расскажет что-нибудь интересное. Про Олимп. Или вот про этого, как его, который недавно – про Тифона…
- Зачем тебе такие ужасы? – Деметра мягко гладит дочь по медным локонам. Оборачивается к великолепному гроту за своей спиной: не сходить ли еще за притираниями или гребнем?
|
|
|
Моя будущая жена вертится, косится туда, откуда выглядывают лукавые рожицы нимф и бормочет: «Ну, просто интересно, а то я уже соскучилась».
- Когда ты принесешь обет, тебе не придется скучать, - пип! материнский палец надавливает на вздернутый носик. – Мы будем вместе обучать людей сеять рожь и пшеницу, вместе выращивать новые цветы… будем… вместе…
Кора, доверчиво улыбаясь, бодает головой материнское плечо. Прежде чем ее отпускают на волю, и она со всех ног несется к подругам, путаясь в слишком длинном плаще. Деметра остается у пещеры, мгновение смотрит вслед дочери с тревогой…
Ты зря тревожишься, сестра, я уж позабочусь о том, чтобы маленькой Коре было нескучно.
В моем мире вообще не особо соскучишься: тени стонут уныло? – да; асфодели, чудовища, муки? – да; скука? – да какая там скука!
Море тоже кажется спокойным и скучным в штиль, а сунь в него голову – и тебе ее откусят.
Крылатые змеи поднимают в воздух колесницу, изукрашенную драгоценными цветами – нимфы встречают это действо восторженным визгом. «Купаться!» - громче всех визжит юная Кора.
И скидывает гиматий, в который ее так заботливо закутала мать, – с очевидным желанием избавиться и от хитона и в таком виде нестись к ближайшему озерцу
О, Хаос Животворящий, этого не хватало, я ведь просто сгорю от нетерпения, а вместе со мной полыхнут кусты на сто шагов в округе: страсть Владыки – опасное дело…
Черная вертлявая нимфочка заливается смехом.
- Ты слишком нетерпелива. Вода еще не нагрелась. Давайте лучше насобираем цветов. Дельфиниум сейчас такой красивый!
Остальные соглашаются: да, давайте собирать цветы и петь!
- И танцевать! – загорается Кора. Уносится зеленым вихрем с медной окантовкой: искать самую-самую цветочную полянку!
Я не иду следом, пока с полянки не доносится песня. Тогда выхожу из зарослей, бреду, переступая через вышитый Деметрой гиматий…
Я отчаянно пьян близостью момента, когда наконец под ногами окажется колесница, а на руках – дочь Деметры и Зевса, испуганная, бьющаяся… моя.
|
|
|
Я даже не прочь продлить эту пытку ожиданием, потому что это позволяет дольше представлять ее в моих объятиях, трепещущие от первого поцелуя губы, испуганные глаза, робкие попытки сопротивляться…
Если Зевс горит хотя бы половиной этого любовного сумасшествия, я понимаю, почему он вечно меняет любовниц.
Нимфы расположились среди маленького озера дельфиниума, возле рощицы осин, обильно пересыпанной лавром. От рощи убежала и разбросала ветки над прекрасными головками престарелая яблоня. Двое или трое собирают дельфиниум в корзины, но озеро цветов не убывает: ходит ароматными волнами, белыми, голубыми, розовыми, и волной прокатывается песня еще двух подружек: подружки поют о том, что мужчины, в сущности, и не так уж нужны.
Почему-то мне кажется, что их репертуар одобрила Деметра.
А Кора не поет и не собирает цветы, она с визгом носится за светло-рыжей нимфой помоложе: «Ущипнууууу!» - время от времени подхватывает чужую корзинку и надевает на чью-нибудь голову (следует возмущенное: «Кора!!!»), осыпает подруг цветами, кружится в танце, будто свобода вдруг ударила в голову…
Или будто она понимает, что танцует вот так в последний раз.
Медно-зеленый вихрь с пунцовыми губами и стройными ножками. Ты веселишься так безмятежно, что над тобою хочется сжалиться. Представить твой ужас, когда ты поймешь, какую участь тебе приготовил отец; вообразить твои рыдания, когда ты увидишь мою вотчину; наконец, помыслить о беспросветности горя Деметры – и вернуться к себе ни с чем…
Только вот меня уже давно назвали Безжалостным, а потому ты будешь моей женой.
Квадрига близко. Мне достаточно шевельнуть губами, чтобы она откликнулась на мой безмолвный приказ, если бы не дурацкое напоминание Зевса о том, что я – Владыка – я бы уже так и сделал, я бы сделал проще, я бы просто зажал тебе рот и перенесся бы под землю, хтоний бы скрыл нас от посторонних взглядов, и теперь ты бы уже плакала на ложе, осознавая, что принадлежишь мне. Но…
Запыхавшаяся Кора упала в цветы, раскинув руки.
- Сплетницы, - сообщила она нимфам, которые негромко переговаривались за плетением венков. – Разве вам не скучно?
- Нам очень даже нескучно! – отозвалась пышногрудая Левкиппа. – Мы обсуждаем, почему цветок назвался дельфиниумом.
- Потому что он похож на дельфинью голову, - донеслось из травы.
- А ты знаешь, чем знаменит дельфин?
На яблоню начали слетаться соловьи. Наверное, порадовать пением юную богиню. Даже какая-то ворона приковыляла по воздуху – тоже порадовать, чем могла: «Карррр!!!»
- Тем, что он тоже сплетник, как вы, - со смехом отозвалась Кора. – Дядя Посейдон начал у него спрашивать: куда это Океан девал свою дочку Амфитриту? А глупый дельфин взял и проболтался.
|
|
|
- Зато теперь в почете у владыки морей, - отозвался кто-то. – Когда тот увез Амфитриту на колеснице… - «Карррр!» - и сделал ее своей женой… - «Каррр!!!» - то потом он вспомнил, кому обязан… - «Карррр!!!» - Да лети уже ты, чего раскаркалась?!
- Подумаешь – великий почет, - с пренебрежением отозвалась золотоволосая худышка. – Иахе, расскажи лучше, как у тебя с Аполлоном прошло. Ведь прошло же?
- Ахахаха, что точно, то точно! Было – и прошло!
- Ну, у Мусагета-то таких тысяча – на любой вкус. Кто только за ним не бегает…
Девчачьи разговоры везде одинаковы. Стражникам только дай о бабах помечтать, а девушкам…
- А как он целуется?
- Кора, а ты разве с ним…
- Не-ет… мы не успели, - дочь Деметры бережно срывает цветки дельфиниума, белые, только белые. – Когда он ко мне пробрался тогда… то сначала стал говорить, как я прекрасна и что он очень хочет на мне жениться… а потом уже совсем собрался, даже обнял… а тут…
- Тут?
- А тут вдруг мама! – хором помогают сразу трое или четверо, и хохот тревожит соловьев на яблоне. Кора смеется громче всех и корчит на милом личике рожицу – старается показать, как хлопал глазами Аполлон, а потом еще – как Сребролукий улепетывал от разъяренной Деметры.
- Артемида мне говорила, что Пифон его вполовину так не напугал!
Охотно верю. Что там какой-то дракон, вот если Деметру разозлить…
- А Арес?
Нимфы опять закатываются до небес.
- Левкиппа, а ты не знаешь? Он сунулся сдуру как раз когда тут Афина гостила! Да еще и вперся к ней в пещеру, а не к Коре…
- Это было кровавое зрелище, - подтверждает Кора важно.
- И после него он передумал свататься!
- И решил, что ему хватит Афродиты!
- Да он вообще месяц после этого ни на какую женщину смотреть не мог!!
Соловьи уже поняли, что мелодичные трели обречены погибнуть в звонком хохоте, оскорбились и улетели. Нетерпеливые – у них уже есть все, что надо, кроме слушателей для их песен.
А я готов терпеть и дальше: моя ставка выше…
Терпеть солнце, ароматы, веселье, кустарник барбариса, который пытается изодрать мне плащ – о, Кора, ты же знаешь, что рано или поздно тебе придется отойти от охранниц-нимф, а тогда…
- …так вот, а он улыбается мне так завлекающе, и у меня просто колени слабеют, а он меня подхватывает…
- Давайте еще споем, а?
- … нет, мне говорили, что если умыться из того озера – волосы будут блестеть как драгоценные камни…
Кора морщит нос. Взгляд задерживается на белке-трещотке, возбужденно подающей хвостом тайные знаки (спасайся! он здесь!), потом свирепо обегает маленькую разленившуюся армию.
- Ну, все! – дочь Деметры хлопает в ладоши. – В прятки! Давайте в прятки!
Эта музыка слаще соловьиных трелей. Это значит – близко. Значит…
Я больше не хочу длить ожидание, я устал. Мне, ждавшему столько лет победы в Титаномахии, трудно подождать еще хоть несколько минут теперь, я хочу коснуться ее…
Я хочу, чтобы эта игра стала равной: не только я принадлежу ей, но и она – мне.
- Тебе водить!
- Нет, тебе!
- А считалка на тебя указала!
Нимфа Йахе, оставшаяся водить, разочарованно грозит подружкам кулаком, закрывает глаза, а подружки кидаются в разные стороны.
И звонкий медно-зеленый вихрь проносится в десяти шагах от меня, углубляясь в рощу, задыхаясь и радуясь: ну, сбежала! Ну, не поймаете!
Мне тоже пришлось перейти на бег, чтобы не упустить ее из виду. Вилять между осиновыми, а потом сосновыми и еловыми стволами, бесшумно прыгать через поваленные деревья… молодость вспоминать.
Кора тихонько засмеялась, оглядываясь назад. Показала язык невидимке (получилось, что мне) и побрела медленнее, что-то тихонько напевая про себя.
Не подозревая, что в пяти шагах от нее по ее следам беззвучно течет ее рок, скрытый древним хтонием.
Наверное, я мог бы сейчас его снять. Сказать, что не причиню ей вреда… что там еще такое говорят? Только кого я обманываю, напрямик – это же не путь для ученика Аты, для того, кто сошел в подземный мир, чтобы просить совета у Ночи. Да она закричит, как только меня увидит: даже если Деметра не пугала ее рассказами про Аида Ужасного, годы в подземном мире отнюдь не украсили меня.
Сосны, стоявшие плотной стеной, расступились, явили укромную полянку с озерцом, поросшим маргаритками по берегам. Над озерцом нависала расцвеченная мохом скала, на которой, наверное, было удобно греться, когда жара наверху спадает.
Ну что ж, место подходит. Отсюда нас услышат не сразу.
Я перетек на другое место – дымом, огнем подземного мира. Опустился на одно колено, касаясь пальцами нагретой травы, прошептал: «Здесь».
Странно было видеть, как цветок поднимается будто бы от прикосновений твоих пальцев. На самом деле это Мать-Гея выполняла мою необязательную просьбу, но ведь играть нужно до конца – я и играл.
Многоголовый нарцисс выпрямился, ослепляя жемчужной белизной лепестков и множеством царских золотых венцов в центре. Качнулся, словно лавагет, дающий сигнал к наступлению, послал вперед тайное оружие – одуряющий аромат.
Кора, которая как раз пробовала босой ножкой воду, вдохнула воздух и обернулась удивленно. В очарованной зелени глаз кивали два невиданных нарцисса, и дочь Деметры медленно, будто перебарывая себя, подошла к чудесному цветку, вытянула тонкую ручку, коснулась…
Я стоял теперь в двух шагах и мог любоваться вблизи и блеском медных локонов, и приоткрытыми удивленно губами, нежной кожей без единого изъяна… я сдержал себя еще на миг – миг очарования, мой подарок ей, последнее прекрасное мгновение прошлой жизни, перед тем как…
Я неторопливо потянул хтоний с головы дрожащими пальцами, и мы с моей судьбой наконец встретились глазами – по-настоящему.
Это был миг удивительного понимания, какого мы достигнем потом лишь однажды, когда не станет слов и придется разговаривать взглядами.
«Ты - моя», - сказал я без единого звука. И увидел, что она поняла и прочитала на моем лице свой приговор – потому что она попятилась, и с побелевших губ сорвалось тихое, отчаянное: «Нет».
Она шарахнулась дальше, в сень спасительных сосен, и тогда я свистнул, и разверзлась земля. Золотая колесница на солнце полыхала жаром, и в глазах у черных скакунов жили отблески подземных вулканов: золото, тьма и огонь, - мелькнуло у меня в голове, пока я в два шага настигал бегущую девушку.
Черные одежды, золотая стрела в сердце… и пламя, которым я невольно обжег ее, подхватывая на руки.
Она закричала только когда я шагнул с ней на колесницу. Негромкий, но отчаянный и полный страха вскрик отразился от скал и улетел в небо; второй вскрик оказался заглушен моей ладонью (лучше бы губами, но когда целуешься, не так-то просто держать вожжи и следить за дорогой); четверка рванула с места, увозя колесницу с двойной ношей, недалеко, только до разлома в земле, во вратах которого нас встретила нянька-тьма, принял мой мир…
Аэды, конечно, потом будут врать. Они найдут три тысячи разных мест похищения, они распишут мгновенный путь моей квадриги в длиннющий переезд с похищенной девушкой на борту, только потом будут удивляться: почему никто ничего не заметил?!
Ногти вспороли кожу на щеке. Я рано задумался об аэдах.
Глаза испуганной жертвы во тьме расселины, по которой мы спускались, горели зеленым бешенством, она вырывалась, как молодая самка леопарда, угодившая в капкан, с абсолютным бесстрашием, будто ей было наплевать на то, кто ее держит, желая причинить как можно больше боли…
- Отпусти!
Это было все равно, что удерживать в объятиях пламя.
Одной рукой я натягивал вожжи – быстрее, пока я тут глаз не лишился! - а одной пытался притиснуть ее к себе так, чтобы у нее оказались прижатыми руки, а она извивалась змеей (какое! клубком змей!!), шипела, кусалась, пиналась и старалась вцепиться побольнее. Медные волосы душистой сетью упали на нее и на меня, отчасти, но не до конца смягчая удары; из волос выпадали цветки, которые так надежно заплетала Деметра; ветром их сносило с колесницы, и они падали во мрак моего мира.
Она не тратила времени на щипки или удары кулачками: извернуться, попасть в глаза, в висок, еще одна царапина пролегла по щеке, капли ихора упали на мой хитон, на ее волосы…
Медное яростное пламя билось в моих руках, когда я спрыгивал с колесницы. Когда, перехватывая и отводя ее кисти, нес ее по коридорам дворца (и ведь как назло будто все подданные решили навстречу попасться, и каждый – каждый! - вытянул шею. Спасибо хоть, торжественной встречи не устроили). Глаза медного пламени горели неизбывной ненавистью: «Нет! Не твоя! Только попробуй, ты!»
Еще и как попробую…
Пламя в моих руках – гибкое, в задравшемся хитоне – плавило разум, заставляя гореть нетерпением в десятки раз сильнее, чем до того.
Наверное, если бы она заплакала – я бы остановился. Начала умолять – опомнился бы.
Сбросил бы образ Владыки, как надоевший плащ, наговорил бы ерунды, которую несут влюбленные смертные (или боги, не знаю).
Но она боролась.
С неженской сосредоточенностью. Не издавая ни звука, будто понимала, что это лишнее, и не собиралась тратить силы на крики.
Или будто она готовила слова, которыми можно было хлестнуть больнее, чем девичьими кулачками.
- Тварь… подземная… не смей трогать меня!
Талам был убран роскошно, в духе Эвклея, то есть, драгоценности на каждом открытом месте, ну ладно, хоть факелы горят приглушенно. Роняя капли ихора со щеки, я прижал ее к пушистой шкуре на кровати, попытался поцеловать в губы – она дернулась, и поцелуй соскользнул по щеке на шею…
- Знаешь, кто я?
- Вор и насильник! Стервятник и трупоед времен Титаномахии! Царь мертвяков! Повелитель падали! Пусти… скотина!
Привычно окаменели скулы от брошенной в лицо истины. Вор? Еще какой, Крон мог бы порассказать… Насильник? Жительницы взятых Черным Лавагетом крепостей могли бы поведать. «Стервятник», - откликнулось далекое эхо от костра отца голосом Менетия.
- Мразь… чудовище!
И из глаз – потоком ненависти: «Нет! Мы воюем, слышишь?! С такими как ты можно только воевать!»
Я запустил пальцы в медные локоны. Дернул, прижимая ее голову к кровати. Прошипел в лицо:
- Чудовище. Мразь. Брат Зевса и твой муж. Твой отец отдал мне тебя в жены – и ты будешь моей женой.
- Нет!
Один бешеный удар по щеке (не ладонью – кулаком!) я снес, потом сдавил тонкое запястье… все, хватит игр, хватит нежностей, меня уже давно назвали и Безжалостным, и Непреклонным…
Рванул тонкий хитон, открывая нежную грудь, стиснул бедро, прижался губами к бешено бьющейся жилке на шее…
В этот момент сопротивление прекратилось. Она лежала неподвижная и внезапно холодная, как статуя, волосы разметались по ложу, словно живые змеи из меди, взгляд…
Во взгляде плескались воды Стикса – если бы эти воды могли быть зелеными. И если бы в них, помимо холода, могло плавать отвращение.
- Насилуй, - сквозь зубы бросила она. – Ты в своем праве… дядюшка.
Голос ожег в раскаленном сумраке спальни хуже плети. Я выругался мысленно (на берегах Ахерона от этого посыла скоропостижно завяла пара тысяч асфоделей) и отстранился. Поднялся с ложа, тяжело дыша и отбрасывая волосы с глаз. Она смотрела мимо меня – с торжеством безразличия.
Зевс мог три тысячи раз позволить мне это – от этого она не стала бы моей.
Это было внятно и сильно. Удар, достойный воина.
Остатки неровного дыхания со свистом покинули грудь. Я наполнил легкие воздухом уже ровно и полно, как учил меня Танат, как требуется перед затяжным боем…
Вот и хорошо, что достойный воина. Я – воин, даже когда не нужно разить.
Коснулся пальцами нежной кожи ее щеки, отмечая контраст с моей – нездорово белой и загрубевшей от поводьев.
- Ты будешь моей женой, - прошептал я.
Решимость, которая прозвучала в этом шепоте, могла поколебать стены.
Она даже не моргнула.
А мне пришлось еще пару часов сидеть рядом с ложем, отвернувшись от нее – неподвижной и немой. Чтобы не выходить к недоумевающей свите слишком скоро.
Девочка, резвящаяся среди трав с подругами, доверчиво тянущаяся к новому цветку – на поверку оказалась тверже сердца Таната.
На следующее утро я застал ее в чертогах, которые сам же ей и выделил: в новых одеждах, более подобающих моему миру и моей жене, бледную, словно она жила под землей постоянно, неестественно выпрямленную и яростно глядящую на меня. Вернее, на любого, кто войдет в комнату, потому что она не давала себе труда поворачивать головы или переводить взгляд. Я собрался с силами и спросил какую-то чушь – вроде того, устраивают ли ее покои и слуги – и получил в ответ то, что ожидал: ледяное молчание. Я сел рядом и взял ее за руку – она не шелохнулась и не отстранилась, и ее рука была холоднее стен моего царства.
Она словно выжгла в себе жизнь – так, чтобы теплились только глаза – превратилась в идеальное изваяние с алебастровой кожей и волосами, сделанными из меди, я мог целовать ее, прикасаться к ней, как мне этого хотелось, – она молчала и не двигалась, разрешая себе только легкий румянец – если мои прикосновения становились уж слишком откровенными.
Я мог делать все что угодно – я только не в силах был зажечь ее… хотя бы согреть ее.
Умерла, - говорил холод ее тела. Умерла и в подземном мире. Воюй с мертвой, Владыка Аид.
Ничего, - отвечал я мысленно, проводя пальцами по ее плечам. Я владею царством мертвых, и тебе лучше не знать об участи тех, кто не подчиняется мне.
Так когда же ты нанесешь последний удар, который заставит меня подчиниться? – хрупкие пальцы-льдинки в моей ладони, сегодня ее взгляд уходит в прозрачный пруд, и серебристый тополь роняет на плечи листья.
Противника нужно измотать ожиданием, - я чуть сжимал ее руку и говорил банальную ерунду – что она прекрасна и что любой бы на моем месте пленился бы, и что она будет хорошей госпожой в моем мире. Измотать. Потом удар.
Союзников в этой войне у меня не было. Единственной богиней в Аиде была Геката – последняя, к кому я бы пошел докладываться о своей беспомощности.
Титанида Горгира, жена Ахерона, ходящая за Корой, заняла нейтральную позицию: она изо всех сил старалась расшевелить молодую хозяйку – и медленно вгоняла меня в коцитское уныние аккуратными отчетами по вечерам: все как обычно… все как обычно…
Что Кора не ест и не пьет – мне сказал Аксалаф больше чем через месяц после начала нашего затяжного поединка. Объявился… союзничек. Вырос словно из-под земли во время моей прогулки по обрывистому берегу Ахерона и прошептал несколько слов на ухо, исходя на ненависть к Деметре. В глазах у него была истовая и тайная надежда, что за такое неповиновение Кора понесет страшную кару.
Вместо этого я вызвал Горгиру.
«Почему ты мне не говорила?»
И получил в ответ искреннее изумление на лице подземной титаниды: ну как же, да чтобы Владыка Аид о таком не знал!
С неприятным чувством я ощутил, что пропустил второй удар в бою, и теперь придется занимать оборонительные позиции.
Это были дни, когда даже Танат не решался являться ко мне на глаза: я карал за любой звук, любого, кто влезал в круг моего одиночества и нарушал мысли. Явись ко мне Гекатонхейры, все втроем, – огребли бы и они. Я часами стоял у ее двери – собираясь с силами, чтобы придать голосу нужный тон – потом входил, чтобы произнести просяще:
- Пожалуйста… поешь или выпей чего-нибудь, - и натыкался на ее взгляд, в котором начинало – или казалось? – сквозить торжество.
Зевс отдал ее мне в жены – она считала себя пленницей и показывала мне яснее некуда. И насилие – последнее, что я смог бы использовать против нее, потому что силой овладевают пленницами, жена идет с тобой добровольно…
Визит на Олимп я планировал тщательно. Мне нужен был холодный ум, нужен был я, чтобы закончить эту битву… если это было еще возможно. Кора каменела с каждым днем все больше, и временами казалось – ее кожа обретает гладкость мрамора, и то, что творилось внутри меня, когда я видел ее, неподвижно глядящей перед собой, мешало думать и заставляло вспыхивать без причины. Я надел шлем еще до Стикса и поднялся на Олимп незамеченным, у меня не было в планах разговоров с братом или с племянницами, я знал, кого мне искать и кого за шкирку перетаскивать на мою сторону.
Он летел куда-то по своим делам, зловредно хихикая под нос, когда моя рука из пустоты сгребла его за крыло и втащила в пустующий чертог.
- Молчи или крылья выщиплю, - шикнул я, снимая шлем. Юный нахал отошел на редкость быстро, угрозу мою не воспринял всерьез (подозреваю, что он в принципе неспособен помнить все, что сказано минуту назад) и с лукавым видом подергал тетиву.
- Владыка Аид! Ты – и на Олимпе…
- Не на Олимпе, - поправил я. – У себя. В своем мире. В своем дворце.
Помнить он не умел – а понимать прекрасно. Зацвел слегка недоуменной алой ухмылочкой.
- Ой! Значит, я у тебя во дворце! Вот неожиданность-то!
- А ты – на Олимпе, - внушил я. – И у нас с тобой не может быть никаких дел.
- Да уж, какие дела, - оценил Эрот, прикусывая верхушку лука. – А какие дела-то?
- Мне нужен один твой выстрел.
От счастья он взмыл к потолку и чуть ли не кувыркнулся.
- Кого?
- Меня.
Крылья отказались держать бога любви: еще чуть-чуть – и он бы грохнулся на узорчатый пол.
- Мне нужна одна стрела, отвращающая любовь. Надеюсь, у тебя они не кончились.
- А кого же это ты… - мрачный мой взгляд сказал, что лучше в такие вопросы не лезть, и Эрот охотно согласился: - Ладно. А ты мне точно потом шею не свернешь?
Еще один короткий взгляд.
- Мечта всей жизни: пальнуть в сурового владыку мертвя… подземного мира!
- Стреляй!
- Могу по выбору: в сердце, в голову – если кто не твердолобый – ну, и в другие какие места, если, конечно…
Я шагнул вперед, перехватывая двузубец, и в этот момент прозвенела спущенная тетива. Стрела трынькнула, звякнула и рикошетом ушла в окно. Под окном послышался крик.
Кажется, это был голос Артемиды.
Я ему не крылья – голову оторву вместе с золотыми кудряшками. Циклопы – и те лучше стреляют!
- Это не я! – зашипел златокрылый, пытаясь выдернуть у меня средство своего передвижения. – Я стрелял правильно, она от твоего сердца отскочила! Такое только у Таната, только от него любовь отскакивает, а тут – наоборот…
Нужно будет сказать Убийце при случае, что в него палили любовными стрелами. Эрот после этого не досчитается нескольких талантов наглости.
- Что это значит?
- Что уж больно крепко ты втюри… - я тряхнул его так, что перья полетели, а божок взвыл: - Владыка, я правду говорю! Ведь не моими же стрелами в тебя угодило, а незнамо чем, предвечным Хаосом… пусти, ведь Артемидка же!
Действительно, суровый глас дочери Зевса слышался все громче, и разыскивала она некого «мелкого поганца, который не знает, где упражняться в стрельбе». Я отступил от двери и надел шлем в последнюю секунду.
Потом выскользнул и за дверь, потому что сцен пыток мне хватает и на берегах Коцита…
Золотые перья, летающие в воздухе, отмечали весь мой путь до врат на Олимп.
Еще одно поражение, уже почти предвиденное.
Зная, что сон Эрота был крепок во время моего первого визита на Элевсин, я догадывался: раз не его стрела, значит, стихия матери. А эта сама над ней не властна. Олицетворяет – да, управляет чем-то – да, отменить решение стихии – не может… дочь Хаоса.
К себе я не спешил, побродив по пустынным полям. Под ногами перекатывались перепутанные стебли трав. Обнаженные деревья стыдливо прикрывали наготу клочьями бурых, скукоженных листьев. Ветер по временам налетал – швырял в лицо горсть белых холодных хлопьев. На севере такого добра – навалом.
Снег просыпался небрежно, неровно, сеялся мукой из распоротого разбойником мешка, но зато и не торопился таять. Лежал на полях дырявой, грязной простыней, прикрывал позорную картину – голые пашни с лежащими на них убитыми стеблями, не успевшими налиться колосьями.
Снег пытался скрыть следы нерадивой матери-весны, убившей свое дитя. Весны, не принесшей плодов.
А Борей горько и радостно завывал над пустотой полей, но выходило – не по-волчьи. Выходило жуткое подражание рыданиям, причитаниям… истошному, несущемуся отовсюду зову: «Вернись!»
И было в этом что-то еще – напрочь упущенное мною в последние дни, выпавшее, непонятное…
Толпы теней, бредущих к ладье Харона. Спустившись к Стиксу, я понаблюдал за ними, стоя чуть в стороне, прислушиваясь к стонам и жалобам и старательно не замечая впалых животов детей.
Потом снял шлем и шагнул, словно тень, в ладью.
- Много работы, - сказал вполголоса, когда Харон добрался до середины реки. Тени на том берегу толпились, как после войны. – Война?
- Мрут, - проскрипел Харон равнодушно, как уключины его весел.
Вот тебе правильная позиция – они мрут, а мне-то какое дело, от чего.
Тебе ничего. И мне ничего, я же царь подземного мира.
Какое мне дело, кого я там в тещи заполучил?!
Танат явился, предугадывая зов – просто вырос за плечами, словно Ананка или моя вторая тень.
«От голода», - подтвердил он то, что я давно понял.
Деметра стала тещей не только мне, но и всему Среднему Миру. Ее скорбь не знала предела, и она торопилась поделиться ею с окружающими.
У меня дочку забрали – пусть и у вас, смертные, позабирают. Туда же.
Или она еще не знает – куда?
Когда еще через месяц-другой Харон начал работать веслами вдвое быстрее, я понял, что кто-то все-таки проболтался. А также и то, что слово Зевса работает из рук вон плохо.
И что я окончательно проигрываю этот поединок, потому что он ведется уже не один на один.
Кора не взяла в рот не то что еды – воды, показав себя безжалостнее Кер. Добродушная Горгира просила ее со слезами (у нее были на то причины: я пообещал осушить Ахерон, если моя избранница так и не поест) – и слезы не тронули зеленоглазую, выкованную из белого металла. Аксалаф прибегал и приносил невесть откуда взятые вести – о том, как Зевс-Владыка гневается на Деметру…
О том, что думает Деметра по поводу решения Владыки Зевса, не говорилось. И хорошо. Не хотел бы я видеть ее лицо, когда она услышала о своем зяте…
Впрочем, земля была отражением ее лица.
Я сходил с ума от ярости, бессилия, ощущения того, насколько запутался этот клубок упрямства, разрывался между желанием коснуться Коры – моей по праву! - и нежеланием вновь увидеть застывшую маску и отвращение в зеленых омутах глаз. Стоял на обрыве, глядя на быстро увеличивающиеся сонмища теней, видел ликование свиты, успевал судить, слушать смешки из Тартара, видеть дым, испускаемый Тифоном, отмахиваться от жалоб Гекаты на распустившуюся Ехидну, приказывать Ламии перестать жрать младенцев с такой скоростью: они и так-то умирают…
Вскоре меня должны были явиться добивать. Я ждал этого как избавления.
Гермес, который прилетел с весьма двусмысленной миной, был принят мною наедине и почти что с радушием.
- Левую пятку Тифона он от меня получит, а не жену, - сообщил я с обманчивой мягкостью.
Гермес (на лице так и читается: «Ну, все на меня…») хмуро кивнул.
- А давай. Твоя-то жена ему и так без надобности.
Я нахмурился. Если он прилетел не с приказом немедленно вернуть Кору в объятия безутешной матери, то…
- Надежда, дядя, на тебя, - душевно заговорил вдруг душеводитель. – Понимаешь, Зевс ведь тебе слово дал. Повелел. Отдал дочку. И чтобы его слово – да против бабы…
И провел кадуцеем у горла. Слегка косящие глаза смотрели прямо и почти бесхитростно.
- Так что уж исхитрись и придумай, как ее оставить у себя – но так, чтобы и к матери возвращалась. Скажем, если она тебя безумно любит и об этом заявит…
Мне даже не пришлось на него смотреть.
- Понял. Она пила что-нибудь? Ела? Дары принимала – что-то, что связано с тобой или с твоим жребием?
Пауза.
- Жаль. Вот если бы она приняла что-нибудь от тебя, да свидетель нашелся… Хотя какой дурак с Деметрой свяжется?! Она там сейчас… сперва была в скорби, а потом как узнала, что это ты… небу жарко стало. Голосит в том духе, что кому ж вы отдали мою кровиночку, что ж он с ней там делает… Зевс еще не выдержал – брякнул, мол, известно, что. Теперь там мор.
Знаю. Мне хоть еще десяток ладей нужно ставить, чтобы была у Харона флотилия. А то он по Стиксу быстрее Гермеса летает, со всего аида толпами ходят смотреть, и тени – в том числе.
План финальной схватки обретал очертания на глазах. Только сражаться нужно не с мертвой – не выйдет.
- Владыка? Я ведь тебе даже времени дать не могу: клещом вцепились: веди сюда Кору! Конечно, вернусь и скажу, что ты не согласен…
- Ни к чему. После расскажешь, как я ногами топал, аж Стикс с Ахероном местами поменялись…
- И Харон очень озадачился, - косинка в его глаза вернулись. – Придумалось что-то?
- Тебя проводят, - я кивнул Горгире, возникшей в дверях в ответ на мысленный зов. – Скажешь ей, что ведешь к матери.
- А на деле?
- И на деле.
- Что еще сказать?
- Что хочешь. Только добавь, что придется со мной проститься.
- Еще пожелания?
- Можешь не торопиться.
- Сделаю, - сметливый племянник встал и твердым шагом, не думая даже прибегать к помощи сандалий, покинул зал. Проводив его взглядом, я глянул в левый угол.
«Слышал?»
«Хс-с-с, сложно…»
«Аксалафа сюда. Быстрее».
Раздался шипящий смешок, и Гелло исчез в другом дверном проеме.
Вскоре плацдарм заключительной схватки был готов. Я обдумал свои ходы, я подстраховался во всем – и теперь отмерял последние се<
|
|
|
