 |
Сказание 10. О разумных решениях и осознанном безумии
|
|
|
|
Мать Богов, Звездоглазая Рея, что ты твердишь свои глупые сказки ветру и морю?! Кому охота слышать о Кронидах? О том, как Посейдон проспорил Афине Аттику. Или как Зевс зачинал очередного ребенка три ночи. Как Гера мстит любовницам мужа, или как Деметра однажды попробовала мясо смертного…
Придумай что-нибудь поинтереснее – и у тебя найдутся слушатели.
Придумай о женах и невестах, которые дожидаются мужей с войны.
Достаточно будет даже одной сказки: о воюющем муже – царьке какого-нибудь острова. Пусть он воюет себе долгие годы, а потом еще дольше плывет домой, пробираясь мимо чудовищ и любовниц, а его верная жена пусть сидит на острове и ждет. И не отвечает на притязания многочисленных женихов.
Придумай такую сказку, Мать Богов, – и смертные аэды с упоением подхватят ее и разнесут по Элладе и за ее пределами…
И всем будет плевать, что это сказка.
Чаще всего они не дожидаются.
Если дожидаются – с ножом в руках, чтобы подарить его мужу (спина – лучшие ножны для дара).
И встреча – не горячие поцелуи, а холодное ложе и укоры: где был? зачем воевал? да пусть бы вообще правили, а нам – пусть бы дали жить…
Гестия, ты не дождалась меня с этой войны – может, понимала, что она не закончится?
Жаль.
Может, если бы тебе достало еще немного терпения – и…
- И? – спрашивает тот, в черной воде.
Этой линии в бесконечном рисунке твоей памяти бы не было?
Ее и так нет – стала прошлым, потому что все уже кончилось.
Вот только память не желает вливаться в переполненный ею Амсанкт.
Есть боль, которую трудно отделить от тебя самого.
Ее глаза не полыхали яростью. Не леденели двумя драгоценностями. Не пылали отвращением.
Просто смотрели – и из них убийственной истиной глядела эта фраза: «Не хочу от тебя детей».
|
|
|
Обыденный росчерк в высшей ненависти.
Новая битва бесконечной войны, проигранная еще тогда, когда зажимал ей рот, вспрыгивая на колесницу, нет, раньше, когда увидел ее танцующей и искалечил этим все.
Ее. Себя. Деметру – в Тартар Деметру…
Свой жребий – Владыки не должны проигрывать битвы…
Отыграй, - простонал мир. – Давай. Так просто. Поднять руку. Ударить. Нет, сначала сказать. Что? Ну, хотя бы – «тебя не спрашивают». Достойно Владыки. Потом ударить. Вон, она голову наклонила, знает, что сейчас будет. Рвануть ее хитон.
Она не будет сопротивляться – ты же ее муж… царь.
А даже если будет – тебе что, в первый раз насиловать, что ли?
- Иди, - сказал я, когда понял, что уже не сижу на кровати в онемении, а стою возле нее, держа двузубец.
Факелы чадили, как четырнадцать мелких злобных Тифонов. Оранжевые языки пламени с них стремились под потолок.
Персефона стояла по ту сторону ложа, с мрачным вызовом глядя на меня.
- Куда ты прикажешь мне идти… царь мой?
- Куда угодно. На поверхность. К матери. На Олимп. Иди.
Она неспешно подняла расшитый цветами гиматий. Потом сандалии. Маргаритки с ожерелья собирать не стала.
Возле двери задержалась и обронила почтительно:
- И ничего не скажешь напоследок?
Спальня вокруг преобразилась в беседку, зазвенела музыка камня, и зажурчал неподалеку ручеек. Она – со злорадной улыбкой у входа («ухожу, дядюшка!»), гранат вместо двузубца в пальцах… «ничего не скажешь напоследок?»
И так легко – не целовать ее, отправить назад к матери, чтобы отравленная золотая дрянь, угодившая мне в сердце годы назад, не жгла сейчас страшнее Кронова серпа…
Только ничего не говорить напоследок.
- Я буду в своей спальне… царь мой, - добавила она, не дождавшись ответа.
Ушла – вместе с утешительным наваждением, оставляя наедине с проигрышем.
Потому что ни один бог не проигрывал еще так.
|
|
|
Потому что ни богу, ни титану – никогда еще – откуда я знал это?! – никогда еще…
Гея ненавидела мужа-тирана. И рожала от него. Рея, мать богов – наверняка шептала слова ненависти, после того, как Крон делил с ней ложе.
И рожала.
Деметра, изнасилованная Посейдоном.
Все.
Потому что никто из них не ненавидел своего мужа с такой силой и страстью.
Почему я думал, что эта ненависть погаснет со временем?!
«Ой… мне достался такой ужасный муж!!»
Наверное, она смеялась громче других, слыша жалобы Амфитриты.
Факелы были объяты пламенем. Как я.
Стена, к которой я прислонялся, опаляла холодом, как ее кожа в день после похищения…
А там внутри, вместе с обжигающим ядом по венам расходилось понимание, что бой я проиграл себе же самому… почему себе?!
- Ты захотел слишком многого, маленький Кронид… - голос из прошлого толкнулся в виски. Зазвучал привычными интонациями. Заговорила все-таки…
Лучше б молчала.
- Чего?! Чего – многого? Женщину?! Дочь Деметры? Отданную мне в жены Громовержцем?! Это – много?!
- У тебя есть женщина. Она твоя. Пользуйся. Разве она не покорна тебе? Разве не почитает тебя как мужа и Владыку? Разве не приходит в условленный срок, не выполняет любые приказы? Будь доволен – она ведь твоя…
Я не отвечал, чувствуя, как настойчиво клокочут в груди веками сдерживаемые слова. Выкрикнуть, выплеснуть хотя бы глазами…
- Но ведь тебе этого мало, невидимка? Ты захотел не женщину – ты захотел ее любви.
- В чем разница?
- Разница между обладанием телом и обладанием духом, властью данной тебе и властью, тобою негласно полученной из ее же рук… Ты задумался о том, о чем задумываются лишь смертные, невидимка… ты хочешь слишком многого.
- Почему я не могу хотеть этого?
- Запомни, маленький Кронид: у Владык не бывает любви. Только жены и любовницы. Запомни: у Владык не бывает друзей – только подданные или враги.
- Тогда – что?! Что есть у Владык?! Что такого есть у Владык, что…
Осекся, подавился ответом, простым, как просяная лепешка. Власть. Безграничная – над миром, который достался тебе по жребию. Сам жребий. Пиры, лесть подданных и зависть детей, и благоговение и страх смертных, и величие, и золотые престолы; песни аэдов и рапсодов, ненависть побежденных, слава, вечная память… тебе что – мало, невидимка?!
|
|
|
- Титаны, их дети… поэтому? – закрыл глаза, проехал спиной по стене. Смешно: к обнаженным плечам холодным гиматием липнет мрамор, а голос Судьбы все равно слышен оттуда… вот, и пальцы ее на плечах. – Поэтому никто из них не пытался сделаться Владыкой? Они поэтому не стали оспаривать царствование Посейдона и Зевса?
- Еще был страх…
Да уж, вещего Океана, небось, аж колотило от ужаса. И Нерей – ахал-охал, пять десятков дочерей, куда уж тут против Посейдона!
Или, может, просто не считал, что за власть можно заплатить такую цену. Прямодушные титаны слишком ценили ту малость, которую нужно отдать за возможность стать Владыкой.
Крон начал было платить, да тут война грянула.
- Есть что-то еще. Из-за чего они позволили нам сесть на троны. Помогали… направляли… толкали к правлению. Эреб сказал: когда мир проходит определенный виток, ему нужен Владыка, как племени нужен вождь. И тогда его выбирают или призывают, или он находится сам. Племя может бунтовать. Но потом вождь становится царем, а племя – народом, и твой свиток разворачивается как должно… Но должно быть еще что-то, из-за чего они поставили царями нас.
- Может быть, они просто знали, что вы можете выдержать это, маленький Кронид …
Конечно. Они будут нежиться в своих дворцах, рожать детей, наслаждаться мирной жизнью – а эти пусть себе сидят на тронах, в конце концов, у них есть власть, вот пусть и радуются…
Рука дернулась, и два светильника с противоположной стены с грохотом обрушились на пол. От искр занялись какие-то подушки, потом перекинулось на кресло…
Пойти? Сказать им? Глупо.
- Братья знают?
- Чтобы принять такую простую истину – не обязательно знать. Достаточно ценить преимущества своего положения.
Огонь раздувался клобуком змеи, с шипением, оскаливая ядовитые зубы бросался на все новую утварь, наконец плюнул клубком искр в кровать – вспыхнула простынь. Горело ясно и ярко, подогреваясь от огня, который еще не отпылал в моей крови.
- Да, - сказал я пламени. – Братья – Владыки.
|
|
|
Добродушные и нетребовательные хозяева в своих домах. Хозяину принесли обед, разложили на столе: вот власть, а вот поклонение смертных, там на драгоценном блюде зависть, в амфоре плещутся песни аэдов, не налить ли немного? Хозяин потирает ладони, берет полную чашу, ни от чего не отказывается: свое - да не попробовать… хозяину всего хватает.
А я вот приперся капризным гостем, начал ногами топать, орать, что стол неполный, позабыл скинуть обувь-дружбу, входя в дом, да еще съездил на поверхность, оттуда какую-то золотую гадость в сердце приволок.
Ложе пылало весело: ненужная рухлядь, свидетельство многих ночей позорной слабости, - слишком нежных прикосновений к медным волосам, непростительно долгих объятий, поцелуев, недостойно теплых для Владыки…
Это хорошо. Пусть горит.
Двузубец оставался в ладони холодным, как кровь настоящих царей.
- Ты ведь уже понял, невидимка? Понял, почему я молчала все это время? Почему заговорила сейчас?!
Потому что я был слепым и глухим – мне указали путь, подвели: идти только прямо! – но я же еще и дурак, а потому своротил на нехоженую тропу и продираюсь сквозь колючие заросли. И вот теперь, изорвав одежду и кожу – решил продрать глаза и оглядеться.
- Невидимка, ты упустил много времени, тебе нужно решать …
Ничего нет проще, чем – решать. Вышвыривать ненужное из-за котомки за плечами: что там мешает взбираться в гору? В пропасть! Кора оказала мне сегодня услугу услуг брошенной в лицо истиной.
Легко разлюбить, когда тебя ненавидят.
Я махнул рукой, и пламя погасло. Отгорело, оставив от ложа черные, подернутые проседью пепла останки. В воздухе носились обугленные перья недосожранных подушек. Огонь вернулся на место – в светильники, свернулся там и улегся прикормленным Цербером. Можно было втягивать ртом и носом воздух без опаски: в таламе больше не было ни запаха нарцисса, ни легкой горечи притираний, ни свежести, которую она всегда приносила, заходя.
- В пепел, - сказал я тихо – как изрекал на судах: «На Поля Мук».
Покачал в пальцах двузубец – что ты там, Эреб, говорил о бесконечности битв? Ну да, эта обещает быть довольно жестокой, но я уж как-нибудь справлюсь.
Вот и Ананка уже в упоении шепчет из-за спины: «Бей как бог, маленький Кронид», и верное оружие в пальцах – как влитое, да и противник всего один.
И всего делов-то – доказать себе, что он – это больше не я.
* * *
- Трехтелая, признавайся – твоих рук дело. И не прячь от меня глаза… ну, хоть одну-то пару можешь не прятать?! Чем ты его опоила?! Чтобы к жене… в талам… ни разу за месяц, я подсчитал!
Эмпуса ржет: «И как подсчитывал: изнутри? снаружи?!». Громко, у этой все громко, как когда-то – у Посейдона. Топочет копытами, хватается за бока и первым делом опрокидывает на себя со стола чашу с каким-то снадобьем.
|
|
|
В снадобьях у Гекаты весь дворец, который, как и положено Хозяйке Перекрестков, торчит в самом центре Стигийских болот, будто единственный больной зуб во рту у старика. Зуб повыгнил, поисточился от старости, зарос зеленоватой гадостью, так ведь он не для красоты – для необходимости…
Весь дворец – сплошное сборище клетушек-комнатушек, набитых восковыми табличками, шкурами невиданных даже в Стигийских болотах зверей, комнаты пропахли дикими травами. Все просторные залы, сколько есть – не для пиров, для колдовских ритуалов, там несут неусыпную службу мормолики, шныряют крылатые псы со злыми глазами, в темных одеждах проплывают печальные юноши, взятые из числа теней «для услужения и развлечения»…
- Ну, разве я осмелилась бы пошатнуть такой крепкий союз, - в каждой нотке голоса Трехтелой – двусмысленность. – И поднять руку на Владыку.
Гипнос громко кашляет в чашу – за кашлем слышится: «Ага, легче факелом в него пульнуть!»
В маленькой комнате среди кровавого сияния рубинов и колдовских отсветов аметистов – полутьма, даже огонь в очаге синеват. Стола нет, иначе гостям было бы негде поместиться среди сундуков, каменных и деревянных алтарей (столиков?!), заставленных шкатулками, кувшинами, чашами, мешочками… Приходится тулиться к очагу: Ламия и Онир в креслах, Немезида и Тизифона из Эриний – на волчьей шкуре перед самым огнем, Эмпуса на низкой скамье, а Гипнос наворовал где-то подушек и обложился с ног до головы. Геката плавает между столиками и гостями, оделяя желающих амброзией и доставая какие-то снадобья, а мне места не досталось: невидимкам не положено. Пришлось приткнуться у двери, рядом со связкой сухих болотных лилий.
- Ну, не его, так ее… Нет, ну кого-то ты все-таки опоила?! Раньше меня Владычица такими просьбами не удостаивала. Вообще ничем не удостаивала, если точнее. А тут вдруг: хайре-хайре, не хочешь ли ты взглянуть на мой сад?!
- А меня не звала, - стонет Ламия. Она вообще всегда стонет, когда не стонет – плачет, когда не плачет – собирается. Прерывается только на земле, когда крадет и ест чужих младенцев.
- Ну и спасибо скажи, что не пришлось, - огрызается белокрылый и топорщит перья. – Геката, признайся – это ты ее…?
- Она показывала тебе свой сад? – Немезида многообещающе улыбается – интрига! - Что с того? Может, ей некому похвастаться новым видом цветов? Она дитя Деметры, а ты весь такой беленький у нас…
- О, великая Немезида, ты всегда даешь дельные советы. Сотейра! Мне нужны твои чары. Наколдуй мне крылья и рожу, как у Чернокрыла – и я буду вечно в долгу у тебя, ибо избегу высокой чести… ходить по садам царицы.
В очаге тлеют ароматные травы, воздух плывет сизым дымом, и голос Гекаты доносится совсем не из того места, где она была только что: когда успела?!
- О чем она говорила с тобой?
- О цветах, конечно. Ах, вот крокусы у меня почему-то не растут, а вот смотри, какие гиацинты, а эти розы специально для меня вырастила мама, чтобы я о ней вспоминала, ты не знаешь случайно, что это с моим мужем, если не знаешь – узнай, иначе я скажу ему, что ты ко мне приставал…
Смешок Гекаты донесся уже из другого угла (углов в этой комнате что-то многовато). Чернокрылый Онир наморщил нос, отпил из чаши в руке с таким видом, будто делает чаше одолжение.
- А он бы поверил?
- Что у меня совсем нет мозгов? Вроде как он в этом убежден твердо. Но вот что я жить не хочу – в это, наверное, не поверил бы.
Эмпуса басовито смеется и опять что-то опрокидывает.
- Ага! Он бы не поверил! В Тартар сгоряча… на пару лет! а потом бы подумал: да нет, неправда!
- Так я это к чему… - бормочет Гипнос. – Геката, если ты ее еще ничем не опоила – умоляю, сделай это в ближайшее время. Мне… чтобы к нему… сейчас!!
Тизифона ежится. Сестру свою вспоминает. Мегару. Непочтительный смешок под руку, удар двузубцем… летает старшая Эриния все еще кривовато.
А Немезида ухмыляется до того широко, что кажется: дурное настроение Владыки – ее рук дело.
- Что – зол?
Геката опять смеется – теперь уже из разных углов, будто три ее тела поссорились и разошлись в разные стороны. Бесплотная рука подбрасывает в очаг душистых трав.
- Хуже! – визжит Гипнос. - Он – не зол! Он – непредсказуем! Помнишь, пять ночей назад… просил у тебя целебный отвар? Это я ему под руку подвернулся. По своим делам летел, ничего не сказал даже!
- Ты – и ничего?! – грохочет Эмпуса.
- А что ему скажешь, когда к нему Гермес боится являться?! Гермес! Он мне заплатить пытался, чтобы я… чтобы какие-то вести передал! Я! Вести! За него!! Дурака нашел!!!
- Цыц… гусак, - бурчит Тизифона, которой в запале прилетело от бога сна белым крылом по лицу. – Расхлопался, разорался. Все уже знают. Всем хватает ума не соваться. А если тебе интересно, отчего это все – то вон, Пролопос[16] попроси путь указать. Неужто она не знает?
Таинственный смешок звучит уже с потолка, хотя на потолке решительно ничего нет, кроме двух-трех летучих мышей. Да еще в фиолетовых и рубиновых отсветах мечутся тени.
- Отчего царь не смотрит на царицу? Отчего зол? Спросите у Гермеса. Если найдете, чем подкупить его – он может многое рассказать… из олимпийского.
Если поймаете – вот тогда спросите. Ибо Психопомп в последнее время неуловим: провожает жалкую горстку отловленных где-то теней до ладьи Харона и торопится побыстрее на солнышно. Туда, где, говорят, скоро грянет великий пир на Олимпе, такой, что даже Мойры притомились резать нити: мне судить почти некого…
Вестник старательно избегает Владыки – да и Владыка не менее старательно бегает от вестника: слишком велико искушение воззвать к хитроумию сына Майи, закончить все как воину, одним ударом: дочь – Деметре, мне – память о ненависти и свободу быть настоящим Владыкой, как братья.
Гипнос клятвенно обещает, что найдет, чем подкупить олимпийского вестника. Можно отдать Эмпусу. Как – зачем? А пригодится для чего-нибудь. Ну, или Ехидну («Ламию он задаром не возьмет, плачет много, да ее ж и не прокормишь!» - «О, Эреб и Нюкта, он назвал меня то-о-о-лстой…»). Тизифона старательно пересказывает, что слышала от подружки-Эриды: говорят, на Олимпе-то – совсем не редкость, когда царь зол и на жену не смотрит!
- Это ж, понимаете, Гера… От ее козней Лисса совсем с ума сходит: вон, и сейчас ее с нами нет, носится где-то, бедная. А еще говорят, что у нее то голова заболит, то устала она за заботами – вот Громовержец на нее и не глядит, по другим бегает! Потом-то у Геры голова перестает болеть. Она этих других – кого куда: Ио в корову превратила, Семелу Зевс сам из-за Геры спалил… вот Громовержец потом и злится на царицу!
Эмпуса молчит, только копытами постукивает: до нее еще не дошло, что это там Гипнос про то, чтобы ее Гермесу отдать… Ламия всхлипывает еще пуще, теперь уже о временах, когда они с Зевсом были любовниками. Сейчас детей своих вспомнит – после этого ее разве что моим двузубцем уймешь.
Нюхательная соль возле носа Ламии появляется из воздуха.
Трехтелая уже у очага – вешает бронзовый котел, наполняет молоком черной овцы из глиняного сосуда.
- Кто я, чтобы обсуждать Владык? - игривый и мечтательный шелест. – Всем известно, что в небесах и в воде не в чести постоянство: цари меняют женщин чаще, чем хитоны. Разве не всегда наш мир был исключением? Не хлопай крыльями, Гипнос, не сдувай огонь. Будь уверен, царь скоро навестит царицу…
Непременно, о Трехтелая. Как только золотая мерзость, засевшая в сердце, расплавится и вытечет наружу, оставляя холод после себя, – тогда непременно. Я, одержавший еще одну победу, войду в талам, чтобы владеть женщиной, которая мне принадлежит, и мне будет наплевать на то, насколько она меня ненавидит. Тогда занесенные на таблички Мнемозины слова: «Не хочу от тебя детей» поплывут воском и изгладятся из памяти… скоро. Я обещаю: скоро.
А пока – я, пожалуй, пойду, пока ты, чего доброго, не наварила приворотного по просьбе царицы, которая совершенно не понимает, что же такое с ее ужасным, ненавидимым мужем: подумаешь, раз всего-то правду в лицо! Так разве ж это повод ей пренебрегать?! Чего доброго, так остальные богини смеяться начнут.
Ламия уже перестала хлюпать, вытягивает шею, пытается заглянуть в котел:
- Что? Видно что-то? Он – здесь? Скоро будет здесь?
Кипит молоко, в которое Геката неспешно, щепоть за щепотью подкидывает трав из мешочков, подливает снадобий из флаконов. По покою от котла плывет винный дух. В тени на стене мерещится лоза.
Голос Трехтелой задумчив.
- Дионис, сын смертной Семелы и Громовержца, рожденный отцом из бедра… Скоро явится. Скоро. Ему указали вход. Жаль, что ни одно зелье не может показать: зачем ему подземный мир.
- Может, от родственников отдохнуть захотел, - кривит губы Онир, - или от их шуточек. Я слышал, Арес и Аполлон твердо уверены: этот Дионис рождался не из бедра, а из…
Подземные с наслаждением хохочут над крамолой. Ну и что, что про верховного царя. Мы тут чудовища, нам можно!
Геката стала столбом, глядя в причудливые завитки пара над котлом. Остальные теперь будут до восхода солнца гадать – откуда все-таки рождался Дионис и каково это далось Зевсу. Делать больше нечего.
Правда, Гипнос все еще стоит на своем:
- Ну, может, хотя бы этот кого-нибудь чем-нибудь опоит… Да, ему ж и по должности положено!
* * *
Бог вина хорошо знал, что ему там положено по должности. И на то, чтобы просто опаивать, не разменивался.
Он спаивал. Сразу и до свинячьего визга.
Всех, кого ни встречал – при этом виртуозно умудряясь не попадаться на глаза мне.
Впрочем, я и не присматривался, хватало зрелищ в мире.
Началось с окосевшего и радостного Гипноса, продолжилось пьяными песнями Эвклея и грандиозной гулянкой в Стигийских болотах. Гулянка вылилась в драку, драка – в Эмпусу, которая заявилась к трону своего царя и, разя вином, с достоинством подала жалобу на Ламию: «Она сказала, что у меня ноги как у осла, и-и-ик!» Разбора своей жалобы Эмпуса не дождалась, подумала, известила мир о том, как она преклоняется перед грозным Владыкой, и громко зацокала копытами к выходу.
С третьего раза попала в дверь.
По берегам Коцита вдруг обнаружилось множество нимф. Раньше сидели в ивовых зарослях и не высовывались, а теперь принялись водить хороводы с визгом и пением. И вить ивовые венки. Воды несчастной реки сначала охрипли, пытаясь переорать пение нимф, но к третьему дню смирились.
К пятому воды стонали уже не с горестными, а с пошлыми интонациями.
В бурных потоках Ахерона плавали еловые шишки. Изредка на берег выносило изломанный тирс. Сам Ахерон разгуливал по своим же берегам, размахивал могучими руками и искал, кому бы дать по шее «от дружеских чувств». Горгира ходила в синяках – жене от дружеских чувств мужа перепадало больше всех.
Следы Хароновой лодки пересекали Стикс причудливыми зигзагами.
Тени – и те перестали стонать и вдыхать полной грудью асфоделевые ароматы, подняли бесплотные носы, принюхались к несущемуся отовсюду душку попойки и подозрительно повеселели.
Дионисовых чар удалось избежать разве что Убийце – тот отсиживался где-то во внешнем мире. «И хршо», - справедливо заметил Гипнос, явившийся после очередной гулянки. – А то я… п-пловину прливаю… а если б Чернкрыл напился – ой…»
И старательно спрятал осоловевшие глаза.
Мир трясла лихорадка разнузданного веселья, впору было брать незваного гостя за шкирку и вышвыривать на поверхность… только вот гость не торопился сводить знакомство с царем.
Хотя его, конечно, видели.
Пляшущим нагишом в окружении заросших волосом чудовищ, в пламени вулканов.
Расплескивающим вино из сложенных чашей ладоней в толпу восторженных теней.
С нимфами у Коцита (как его там видели, мне не описывали. Гелло только сопел, мычал и плевался).
Целующимся с Керами.
Пьющим с Эриниями.
Бог вина и веселья выпрыгивал из ниоткуда, приносил частицу дикого Хаоса – и опять скрывался. Впору было поверить, что он так и в Тартар сиганет – подпоить Гекатонхейров и порадовать узничков.
Нет, не совался.
Зато мог споить всех сыновей Гипноса разом, а потом белокрылый гонял потомков у себя во дворце, вопя: «Что вы там людям во снах напоказывали?! Вы хоть представляете, как они меня костерят?!»
Нездоровое веселье не коснулось лишь Гекаты и ее крылатых псов (мормолики перепились до единой), да еще Оркуса. Бог лживых клятв томно вздыхал и между делом бросал взгляды, явственно говорящие: «Доколе?!»
Я обустраивал новые Поля Мук, разрешал споры и ждал.
Дионис напрашивался слишком откровенно. Афина, что ли, упоминала о том, что в ранней юности у Гермеса была такая забава: перевоплотиться в смертного воина и попасться на пути здоровяку из ратей Крона. Прохвост сперва молил о пощаде, потом пытался драться, потом его якобы обезоруживали, он драл на груди хитон с воплем: «Бейте, суки, умру за Кронидов!!» - а когда на него уже рушился меч, взвивался в небеса, доставал свой настоящий клинок и провозглашал: «Нехорошо обижать слабых!»
К чему мне еще носиться за Дионисом, когда он и так ко мне придет? С каждым днем ведь все ближе пирует.
Карту Дионисовых пиров мне невольно рисовал их завсегдатай Эвклей – когда натыкался в коридорах и заявлял:
- С-сидели у Стикса на западе!
- У слияния с Ахероном!
- Сти-сти… стигийские болота…
- Озеро Мнемозины.
- Ва-а-пще не помню где, но… ик, дополз нормально…
Дворцы Кер, Аты, Лиссы, Эриды, асфоделевые поля – ближе, ближе…
Харон вбежал в главный зал на седьмой день начала вакханалии. Мир и благоденствие царили на земле, и судов опять было – самую малость, зато пьяных склок предостаточно, и нужно было рассудить размолвку между Керами и Эриниями.
Те и другие уже высказали запутанные обвинения и успели сцепиться – семеро на трое – когда двери распахнулись, и трясущийся лодочник оказался перед троном, распихав и Кер, и Эриний.
Веслом.
Весло Харон держал наперевес, а трясся от ярости. Щеки ходили ходуном, как прокисшее тесто, в полуистлевший хитон проглядывали тонкие ноги, а в сплошном колтуне бороды терялся гневный сип:
- Наз… назад!!! С разрешением ей… П-плыть!! Она позволила! Тени!
Пока перевозчик захлебывался пеной и размахивал веслом, я прикрыл глаза.
Тень у пристани, рядом с пустой лодкой. Тень, получившая память назад. Недоуменно хлопающая глазами: а где там лодочник?
И Гермес Психопомп рядом – ежащийся от неловкости и посекундно оглядывающийся. Мне даже показалось, он бормочет: «Будет тебе лодочник, как же. Вот Владыка узнает – и не понадобится нам перевозчика. В полете Стикс преодолеем…»
«Как это – в полете?!» - моргает юная тень. Красивая тень. Только дура. Все-таки, Семела-фиванка была отчаянной дурой, что до смерти, что после…
Семела, значит.
- Кто дал ей разрешение покинуть поля асфоделя?
Впрочем, что я спрашиваю, я не давал.
Когда я послал за женой, свита протрезвела. Случившийся Ахерон, потирая кулаки, шепнул кому-то: «А я б так в глаз бы за такое! Без мужа суд чинить!» Эринии и Керы позабыли обиды, зашептались подальше от трона: невиданное своевольство! Мертвых отпускать! Заскрипела стилосом скрывающаяся в тени колонн Мнемозина: такое нужно запомнить. И шесть глаз Гекаты горят предупреждением: что б ты там ужасное ни задумал, Кронид, а Деметра узнает! Все распишу, да еще в приукрашенном виде!
Жена явилась бледная и гордая, счастливая вызовом, брошенным в лицо. Вступила в зал царицей, и я залюбовался – как любуются величием храмов и красотой алтарей.
- Ты звал меня, царь мой?
- Ты разрешила матери Диониса вернуться к жизни.
Это не было вопросом – но она ответила:
- Да.
- По его просьбе?
- Да.
Керы и Эринии дружно задохнулись – по левую руку. По правую с треском переломился костяной стилос в пальцах Мнемозины. Дионис был во дворце! Дионис говорил с царицей!
- Мой брат пришел с просьбой. Вернуть его мать. Мне не дано постичь его боль… - пауза, - полностью… но я понимаю, что она безмерна. Зевс позволил ему это: на земле Семела обретет бессмертие.
Я спрашивал – холодный, как золото трона. Она отвечала. Царица-воин. Ни одна амазонка не могла бы так стоять перед троном разгневанного Владыки.
Особенно если этот Владыка еще и твой муж.
- Ты отдала ее ему просто так?
- Брат оставил мне ответный дар, - подняла ладони, в которых появился зеленый кустик, усыпанный белыми звездочками. – Благоухающий мирт. В моем царстве так мало зелени. Дар брата придется кстати.
Свита трезвела все стремительнее. Уже не слышно было икания Гипноса. Смолк грохот копыт Эмпусы.
- И ты приказала тени Семелы отправиться в верхний мир, в жизнь.
- Да. Я приказала. И она отправилась.
Она впервые смотрела с тревогой. Я – палач и каратель – слишком долго медлил с наказанием своевольной. Не указывал на ее место: «Участь мертвых подвластна лишь мне, женщина!». Не цыкал сквозь зубы: «Иди в свои комнаты. Поговорим позже».
Она ведь не принимала участие в настоящих битвах. Иначе бы знала, что пронзенному копьем уже нипочем укусы стрел.
- Перевези, - приказал я Харону. Тот взмахнул веслом, да так и замер. – Воля Владычицы – закон.
И мир принял ее как царицу, если по ее приказу тень обрела память и отправилась к реке
Харон замер на месте, потрясая веслом, из горла – только прерывистый сип и не одного слова. Свиту теперь если и напоить – не опьянеют…
Мнемозина отыскала новый стилос и успела и его сломать.
- Так решила царица. И так решил Зевс, - имя брата отозвалось неожиданной оскоминой. – Семела займет свое место среди бессмертных.
Среди них, конечно, много дур, но уголок еще для одной всегда найдется.
На ее лице вспыхнуло облегчение, жена подалась вперед… остановилась, глядя на мое равнодушное лицо. Лицо Владыки, оказавшего честь жене. Разделившего с ней ношу власти.
Все, хватит. Поднялся с трона, махнул рукой: у царя еще много дел. Вон, великанов усмирять, а то разбушевались, учуяли винные пары, так и лезут через границы своих горных владений. Требуют внимания моего двузубца.
Персефона не торопилась вслед за свитой. Стояла, уже не столь гордо подняв голову. Нарциссовый аромат смешивался с тонким запахом мирта: она так и держала в руках дар Диониса.
- Мне… ждать сегодня?
- Нет.
- Ты разгневан?
- Нет.
- Когда ты придешь?
- Извещу через слуг.
Сбежал все-таки от ее недоумевающего взгляда. Наверное, опять будет подсылать ко мне Гипноса: узнай, что с моим мужем, а не то…
Муж – будь он хоть три раза царь – обязан хоть немного времени проводить с женой. Чтобы владеть, а то ведь иначе толки пойдут. Неписанный закон царского ложа.
Вот только я не могу – владеть. Не научился. Вернее, пока не научился. Но сейчас мне еще рано, мне нельзя, потому что один только запах нарцисса – и пальцы сводит от жгучего желания коснуться, ощутить, забыть, обмануть самого себя тем, что мне хватит и того, что есть…
Это не я все-таки. Или все-таки это – слишком я? И если я болен – есть ли лекарство от этой болезни?
Обычно я избирал для прогулок каменистые пустоши Ахерона. Под плохое настроение расхаживал у Тартарской пасти, прислушиваясь: не сотрясаются ли железные стены? Еще был памятный уступ, несколько горных троп и гранатовые рощи на западе. Но в этот день я выбрал берег Леты.
Едва заметная радужная дымка над прозрачной гладью. Манящие пологие берега. Белые, начисто стесанные камни – яйца диковинных птиц. Кипарисы с выбеленными старостью и недостатком света стволами.
Падают к ногам шишки – мягко, без единого звука. На берегах Леты слышны только жалобы теней.
Ветка не колыхнется. Только ровные ряды стволов – будто специально высажены так, белеют частоколом в полумраке.
Веет прекрасным и жутковатым покоем. И вином.
Хотя вином – это, наверное, все-таки не из-за Леты.
Он появился внезапно и шел, приплясывая, среди белых кипарисов. Размахивая руками и ногами, потрясая какой-то трещоткой. Кощунственно нарушая здешнюю белизну яркой леопардовой шкурой через плечо и здешнее безмолвие – пением.
Пел он во всю глотку и слуха там не было близко. Да и смысла в его песне – тоже.
Он шел – и виноградные лозы победно оплетали кипарисы, и с них начинали свисать тяжкие гроздья.
Длинные вьющиеся волосы прикрывали плечи и делали его похожим на нимфу, и фигура тоже была не мужественной, и улыбка – странной. И только когда он приблизился, наткнулся на меня и заорал “Хайре!” – все стало на свои места.
- Ты безумец, - сказал я.
- Сам не красавец, – возвестил очередной сынок Зевса и плюхнулся на перепревшую иглицу. Икнул и извлек из-под шкуры призывно булькнувший мех.
“Выпьем?” – яснее ясного слышалось в бульканье.
Дурацкая выходила картина. Белое безмолвие кипарисов, зеленый плющ, юнец в золотистой шкуре вольготно расселся на мягком прахе. И я – стою весь в черном, как на поклон к господину явился.
Махнул рукой и присел напротив, попутно выудив из воздуха пару простых ясеневых чаш – раз уж пить, то не из бурдюка, что ли…
- Во! – просиял племянник. – Первая, стало быть, нормальная морда… ик! со своей тарой. Хотя и не красавец, но… ик… ма-ла-дец! Давай за веселье!
- Это подземный мир, - сказал я. – За веселье тут не пьют.
Гость, который вот уже семь дней опровергал это утверждение, икнул еще раз, огорчился, но спорить не стал. Поскреб кучерявую голову и призадумался.
- Тогда… что, за безумие? – приободрился. – А… и за безумцев! Споем мы песню хвалы… безумству… Лисса! Родненькая! Хай!
Не знаю, кто еще осмелился бы так призывать Лиссу – что в подземном мире, что на Олимпе. Она слишком охотно откликается на воззвание. Позовешь – тут как тут, жадные ручонку трясутся, серые волосы паутиной стелятся по плечам, чуть прикрытым изорванным плащом: “А? Чего? Служить буду, вот сейчас и буду…”
Правда, на этот раз что-то не торопится.
- Безумец, - сказал я, окончательно уверяясь в этом.
- Законный, - сообщил Дионис и с окосевшим достоинством стукнул себя в грудь чашей. – С рождения. Родился я вот у папочки из бедра… О! А ты знаешь, как я родился?! У папочки! Из бедра!!! Потому как папочка… ик… что ж такое-то… папочка на Олимпе… а мамочка…
- Здесь.
Вино было отличным. Живой струей расходилось по венам, тихим огнем поднималось изнутри. А еще благоухало верхним миром. Морскими бризами. Песнями виноградарей и летними грозами, поцелуями колесницы Гелиоса, горками фруктов в подолах крестьянок.
- Здесь? Э-э, это ты не скажи, это я тебе потом еще… но тогда – да, здесь. А папочка, значит, меня родил. А мачеха, значит, невзлюбила. Понимаешь? Я тут младенец! В… в… - он осмотрел шкуру и зачем-то помахал лапой, завязанной вокруг пояса. – В пеленках! А она меня… не любить. И служанку ко мне свою приставила. Лиссу. Хорошую служанку получила Гера, а?!
Лучше некуда. И не будем вспоминать, кто их познакомил. Да и зачем вообще что-то вспоминать, Кронид, ты ж забыться хотел? Вот у тебя в пальцах чаша с забвением – повкуснее вод Леты.
От вина тянет дымком вольных пастушьих костров, танцами, шишками тирсов…
- И… вот ты заметь… вот все ж довольны! Гера – она довольна. Она еще как довольна… “Пусть на этого недопырка проклятие ляжет! Бе-бе-безумие…” И Лисса – она еще как довольна. Потому что: “Служить! Госпоже Гере служить!”
- А ты?
- Я вообще больше всех доволен.
- С чего бы?
Чаша упорно не пустела. Ах нет, пустела все-таки. Просто гость наполнял ее с такой скоростью… и с таким изяществом… и вообще почти не двигаясь с места…
И не переставал улыбаться.
- Потому что Гера сама не понимает, каким сокровищем владеет! Потому что безумие – это свобода. Подарила мне свободу, а сама думает – сковала по рукам и ногам! Стал бы сын Зевса в здравом уме выбирать для себя веселье и виноделие? Беззаботно плясать по лесам с сатирами? А кто из больших да умных полез бы в подземный мир за своей матерью… что я забыл?
- Икать забыл, - отозвался я почти благодушно. – И в словах путаться.
Племянник огорчился и повесил голову – спутанная грива волос начисто закрыла лицо. Из зарослей невнятно донеслось:
- Это… выпил мало… трезвею быстро. Давай еще… за безумие, а? Не хочешь? Тогда за безумцев. Безумцев судьба любит.
Я молча приподнял чашу. Не хотелось спорить. Хотя ведь мог бы. Сказать, кого по-настоящему любит Судьба (если вообще умеет любить). Опровергнуть: ну, я-то с Лиссой не в ладах…
“ А у тебя, невидимка, своего безумия хватает ”, - неверным голосом донеслось из-за плеч. Будто и вечная спутница надышалась винных ароматов.
- Так я это о чем… а это – дар! И видеть истину! И быть свободным! От страха! От боли! Да от чего захочешь – от всего вообще…
- Персефоне ты тоже это нес? Когда мать у нее выпрашивал?
- Какой Персефо… а-а, сестрёнке…
Он весело затряс волосами – и я наконец-то рассмотрел его глаза. Цвета бешеного неба и веселого бесстрашия. Эгида безумия, скрывающая острый, безжалостный клинок ума, скрывающая так хорошо, что не подковырнешь, не увидишь…
- Да я как-то не помню, что я там нес. Сестрёнке. Сам не запоминаю, а этой, которая все время по своим дощечкам водит, как ее там, пили с ней три дня назад…
- Мнемозины?
- А-а, во-во… этой не был
|
|
|
