 |
Сказание 11. Об искусстве забывать
|
|
|
|
Я слышу тебя отсюда, сын Зевса. С этого берега прошлого. Ты стоишь там, на берегу Леты, сжимаешь в горсти воду забвения, хохочешь и повторяешь: “Оно – от всего!”
Я верю тебе. В моей чаше еще осталась половина, я пью ее неспешно, как ты тогда – смакуя, по глотку, от ледяной воды ломит зубы и почему-то сушит горло, каждая капля – драгоценна, каждая проникает внутрь ядом и норовит оставить внутри памятную пустоту – и не оставляет.
Потому что здесь, на берегу прошлого я слышу другого сына Зевса. “Я не хочу забывать”, - сказал он мне в день похорон его брата-близнеца (не героя, а так, просто хорошего брата). “Потому что это - я, - сказал он. – Каждый день - я. Каждая женщина, война, побежденная тварь… все это – я!”.
И ему я тоже верю.
Потому и не отдаю ее до конца.
Память, срываясь каплями с пальцев, уходит в черные воды – чтобы кануть в них навсегда.
Память прорастает в кожу и кровь, выжигает свои письмена изнутри – с яростным намерением остаться навеки. «Не отдашь!» - кричит память. «Не оторвешь!» - вопит, надрываясь, каждой каплей. – “Оставишь! Иначе ты станешь – не ты!”
Ты не знаешь, как это – быть не собой, Дионис, сын моего Владыки-брата. Я узнал это слишком хорошо.
И пока острие клинка не вывело последний узор – я не смогу решить, что там делать с этой чашей: до дна? или все-таки…?
Я уже знаю, что на дне чаши лежит два простых жребия.
Я отчаянно хочу забыть.
Так же отчаянно, как хочу помнить.
В последнее время у Гермеса Психопомпа появилась своего рода традиция. Вестник доставлял к Дворцу Судейств новую жиденькую группу теней. Пересчитывал (было бы, кого считать, когда всех в лицо уже помнишь!). Заглядывал в сиротливо приоткрытые двери главного зала, шепотом спрашивал даймонов: «Никого?» - и летел к кольцу Флегетона и черной твердыне, подымавшейся над ним.
|
|
|
Во дворце Владыки Гермес ожидаемо заставал свиту – тоже редкую и скучающую. При виде Психопомпа свита оживлялась и начинала приветствовать его со стигийским дружелюбием. И требовать новостей о верхнем мире.
Когда новости иссякали, свита умолкала и пялилась на Гермеса в ожидании вопросов.
Психопомп, уже переживший не один такой разговор, тяжко вздыхал.
- Ну, как у вас… тут?
На это обычно откликался Гипнос. Подробно и основательно. В болотах завелся новый вид змей, гарпии вот просятся на жительство – думаем, пускать или нет, Эринии и Керы опять подрались, Фобетор женится, Белая Скала стоит незыблемо, какой-то философ из Элизиума на поля асфоделя просится, чтобы душа блаженством не развращалась, но философы – они такие…
Гонец Олимпа очень скоро понимал, что ничего нужного ему не скажут. Даже с наводящими вопросами. Даже если с самыми коварными. Тогда он вздыхал и спрашивал:
- А где царица?
Свита откликалась услужливо. Ответы прилетали ясные, четкие: в саду, в купальне, в гостях у Гекаты, бродит в компании Стикс где-то у той во владениях, катается на ладье по огненному Флегетону, пребывает у себя в покоях…
Гермес выдыхал и неминуемо подбирался к самому страшному.
- А царь?
Свита замолкала. В свите спешно шли поиски Эвклея. Этот ответ должен был дать непременно Эвклей – потому что никто не мог с таким важным видом посмотреть на Гермеса в упор, подумать и выдать под конец:
- Нема.
- Опять?!
Точно-точно, опять, - шумит, подтверждая, свита. Нет царя. Царь где-то по поверхности шатается.
Самым наглым образом отлынивая от всех обязанностей, которые только можно отыскать.
- Но он же – судит?! – в отчаянии взрывается Гермес.
Гермесу кивают. Гермесу протягивают утешительную чашу амброзии. Потом опять кивают: ага, судит. Споры разбирает. На Полях Мук бывает.
|
|
|
Все равно отлынивает. От чего – не понять, но от чего-то – точно.
- А точно – по поверхности? – щурит глаза Гермес.
Гермесу мотают головой. Гипнос, белокрылый и ехидный, добавляет, что точно – это у Гефеста в кузнице, а с этаким Владыкой…
Может, он вообще на поверхности не бывает. Может, он шатается по Стигийским болотам, или между вулканами время проводит. Хочешь – сам проси. Не хочешь?! Вот и у нас нет дураков такое спрашивать.
- Так с какого тартара вы решили, что он наверху?
Подземные переглядываются – ох, эти олимпийские, они такие тупые! И вперед выталкивают Мнемозину – ту, которая всеведущая. Правда, никто толком так и не знает, всеведущая она или нет, потому что Мнемозина все больше пишет, чем разговаривает.
Мнемозина, не поднимая головы и чиркая стилосом по табличке с воском, скромным голосом сообщает: ну да, на поверхности… Ну, нет, она не уверена… мудрые вообще ни в чем не уверены… Может, Владыка откуда-то из других мест является с листьями, приставшими к хитону и с пальцами, перепачканными травяным соком. И еще – не знает ли Долий-хитрец, где в подземном мире можно загореть? Не знает? Вот и она ничего не знает, ни в чем не уверена, и вообще, может, ему поискать кого-то более осведомленного?
Здесь у Гермеса – великого мастера доводить других– заканчивается терпение.
- Да зачем ему на поверхность?!
Свита глазеет так, будто Психопомп ляпнул глупость размером с Олимп. Потом вперед прокрадывается Гелло и дает ответ:
- Хс-с, нужно.
И все опять дружно кивают, а Гермес уже не может сообразить: то ли над ним издеваются, то ли эти подземные взаправду такие…
- Так ведь можно ж, наверное, как-нибудь узнать… уследить…?!
Здесь настает очередь Эмпусы, потому что в подземном мире она признанная мастерица по ржанию. Ахерон бухает раскатистым хохотом, Гипнос смеется заливисто и звонко, но эта…
- И-гы-гы-гы! Олимпиец, а ты не забыл, про кого сейчас говорим-то?!
И свита расходится – все в приподнятом настроении, кроме, понятное дело, Гермеса. Психопомп подозревает – и не без оснований – что подземные вообще каждый раз собираются во дворце только чтобы на него посмотреть.
Вестник Олимпа летит обратно, досадливо бормоча что-то под нос, и чаще всего роняет все то же – «уследить»…
|
|
|
Уследить? Шутите вы, что ли.
Был невидимка – нет невидимки.
Верный хтоний на голову – а там уж…
Не все ли равно – откуда держать Тартар, когда он всегда с тобой? Сядешь на берегу Коцита – вон, по плечам ерзает. Приткнешься в горах, среди останков проклятого Офриса – и там с тобой, в каждом шорохе камешка: «Помнишь, сынок, да? Ну ничего, рано или поздно…» Выберешься побродить в лесу – кипарисовом, платановом, еловом, любом! Тут же услышишь хохот Великой Бездны в пьяном гоготе сатиров: «Сбежал!»
Кто, я?
Бросьте. Жребий взят годы назад, куда уж нам с ним теперь друг от друга. С таких битв не бегут. Воин никуда не собирается. Воину просто тесно, душно в своем лагере, воин, кажется, приболел: ядовитые золотые стрелы в грудь – очень опасная штуковина, знаете ли.
«Невидимка, ты знаешь, что я права».
От нее тоже никуда не денешься, как от Тартара. Верная свита, нечего сказать (хотя, может, это я им – свита?).
Сегодня вот мы втроем выбрались к устьям Коцита и уселись в сосновом лесу под можжевеловым кустом.
Гелиос гикает и подгоняет своих жеребцов в вышине, рассеянный и неяркий свет густыми сливками льется на землю, а по-осеннему поблекшая зелень по берегам лесной речушки – ловит лучи, свивает в легкие золотые ожерелья, бросает в воду сочные блики, раззадоривает Гелиосову упряжь: «Что-то мало солнца, ну-ка еще». Упряжка вошла в раж, забыв, что природе время умирать: становится все жарче, тень пристыжено отползает к деревьям, к кустам, и приходится подбирать под себя ноги, чтобы не выставлять их на солнцепек. Давно пора плюнуть и поискать место потенистее, но уж очень хорошо сидим: я, Тартар и Ананка…
«Невидимка, ты знаешь, что я права. Ты знал это, еще когда брал свой жребий. Ты знал, что для тебя теперь нет ничего, кроме жребия, так что творится с тобой сейчас?!»
«А ты его спроси, спроси, - с деланным возмущением помогают из Тартара. – А то эта скотина в последнее время совсем никому не полсловечка…»
Гудят толстые, сытые пчелы, с обреченностью меняя один осенний цветок за другим, с запоздавшей надеждой исследуя последние метелки чабреца и мотающие сиреневыми головами безвременники. Гудят виски, в которых прочно обосновались то ли стоны, то ли шепот, то ли надоевший вечный диалог.
|
|
|
«Какая разница, ненавидит она тебя или нет и насколько? Владыка не стремится к тому, чтобы его любили. Владыка не задает себе таких вопросов».
«Ага-а, я вот не задавал. Тьфу, как-то стыдно даже. Как подумаешь – вокруг столько баб…».
«Маленький Кронид, взгляни на своих братьев. Они сполна наслаждаются тем, что дали им их жребии. Взгляни, сколько у них любовниц, сколько детей …»
Да, я слышал: когда начали заканчиваться смазливые бессмертные – братья переключились на смертных, а когда отпрысков потянуло на подвиги – возгласили, что пора начинать эпоху героев. Это, мол, приумножит вящую славу богов, а заодно уж укрепит веру людей в самих себя.
Думают ли они, что после станет с их смертными сыновьями и дочерьми? Понимают ли, что всем нельзя дать бессмертие?
Я не хочу быть отцом героя, который потом предстанет перед моим троном усталой тенью. Я не хочу выносить суд – в Области Мук или в Элизиум.
У меня не будет детей. На моих потомков не ляжет пятно Кронида: младший против старшего, старший – против младшего…
«Невидимка, ты забываешь о самом главном…»
«Ага. Я – самое главное. Вот и не забывай».
Не открывая глаз, я провел перед лицом ладонью - отогнал пчелу, которая приняла хтоний за новый цветок.
«Заткнитесь уже».
Удивительно – умолкли.
В висках, опять же, гудит, но это пчелы, любимицы Деметры. А вот у левого плеча неторопливо проковылял по воздуху шмель, один в один перебравший Гермес. Полоса воды среди высоких зарослей мигнула солнцем прямо в глаза – я поморщился. По спине под хитоном прогулялся муравей: деловито протопал от шеи к правой лопатке, потом замешкался – и с отчаянием воина бросился вниз по позвоночнику.
Кажется, оставаться в одиночестве – единственное, на что Владыка имеет право.
Трава под пальцами оказалась на удивление крепкой. Я отрывал по кусочку стебля, скатывал в шарик, бросал в речку, до которой было два шага – течение медленно уносило буроватые клубочки ко входу в подземный мир. Через полдня пути невинная лесная речушка вольется в серый неприветливый поток, там просочится под землю – и наполнится стонами и жалобами, понесет воды к Стиксу между берегов, заросших тоскливыми ивами…
Гибкая лента скользнула между кустов, бросилась в воду, обдав брызгами. Змея? Великовата для змеи, разве что – недобитое отродье Ехидны…
- Аха-ха-ха! – зазвенело «отродье», высовываясь из реки по пояс и победно вздымая полные нагие руки.
|
|
|
В мокрых блестящих волосах нимфы запутались травинки, да и сами волосы отливали зеленью – листва платанов в ночи. Пухленькая, с пышной грудью, чуть раскосыми зелеными же глазами – поскользнулась на мягком дне, звучно булькнулась в воду опять с головой, вылезла, отфыркиваясь и хохоча в голос. По смуглой коже лили прозрачные потоки, капли скользили медленнее, чем нужно было бы, словно на плечи нимфе плеснули маслом: кругляшки влаги скатывались между ключиц к животу, капали с лиловых сосков, украшали серебром и золотом недвусмысленную дорожку…
Во рту пересохло, мускулы, привычно подобравшиеся при шуме, не желали расслабляться. Что ж ты, невидимка, не жалуешься, - хмыкнуло что-то внутри, - мол, покоя нету, уединения не дают. Ты б собрался, да ушел, раз уж так восхотел покоя.
Собираюсь. Ухожу. То есть, уже почти, но пока что время может повременить – по старой-то памяти, а? Я никогда не любил охоту, но в этом есть что-то завораживающее: безмятежная дичь, полагающая себя в полной безопасности – полная жизни, радости, юности. Не чувствующая, что по ней уже скользит тяжелый, холодный, немигающий взгляд, что невидимый охотник выбирает уязвимое место для удара – их много, уязвимых! – что воздух полон хищным предвкушением трапезы, что каждая капля пота, скользящая по щеке добычи – отмечена, засчитана…
Что голод шепчет напрягшимся мышцам: «Давай!» - застарелый, десятимесячный голод…
Нимфа, напевая что-то, прошла по течению речки с полдесятка шагов – и оказалась прямо напротив меня. Потянулась, колыхнув бедрами – сорвала безвременник с берега. Чмокнула сиреневую головку, измазав губы нектаром, потом сунула в волосы.
Под сжавшимися пальцами неожиданно громко хрустнула ветка, и две сороки тут же подняли тревожную трескотню над головой: «Вор он, вон он, вор он!».
- Кто здесь? – спросила нимфа, с веселым удивлением глядя сквозь меня. Наклонила голову – заметила примявшуюся траву. – Ах так – подглядывать? И-и-и-и!
И заплескала руками по воде, поднимая каскад брызг, от которых – будь ты хоть три раза невидимка – не скроешься.
Ругнулся сквозь зубы, вскакивая на ноги – где это видано: плескать во Владык?!
Добыча сморщила нос, услышав нерадивого охотника. И вместо того, чтобы обратиться в бегство, решительно двинулась к берегу, протянув вперед руки.
- Невидимый соглядатай? – голос потяжелел, стал грудным, насмешливым. – И кто же это меня так почтил, скромную? А ну-ка посмотрим, посмотрим, если еще не удрал…
Она бестрепетно ступила босыми ногами на траву – небрежно обмахнула с тела капли воды. Вызывающе выпятила вперед грудь – решишься тронуть или подождешь, пока эти два копья наткнутся прямо на тебя?
Почувствовав мои ладони – захихикала.
- Не Гермес. Руки воина, а не посланника. Не Аполлон – у него руки любовника… Арес? - провела по плечам. – Ух ты. Арес повыше ростом, но не так силен. А какая грудь – уж не Гефест ли? Нет, ты такой прыткий – куда там Гефесту…
Черные, с прозеленью волосы щекотали губы, руки, обдавали странным запахом – терпкая сладость, смешанная с режущей, морозной свежестью. Пухлые пальчики оказались цепкими и на редкость проворными: только что – на плечах, через миг – под хитоном, секундно огладили хтоний, послушно испаривший нащечники – чтобы было удобнее…
- Целуешься как молнии бросаешь… не сам ли Громовержец? Он не обжигает так… ах, в шлеме… неудобно… ничего, так даже интереснее… да, сюда… невидимка…
Холодные капли скользят по золотистой коже – воды Леты-забвения; вода забвения сладкая: припадешь – унесет, куда пожелаешь, сотрет мучительные вопросы, от которых хотел избавиться, закружит в водовороте вздохов, все расставит по местам, на все ответит…
Я знаю, почему теней так тянет к Лете.
Я знаю, почему ее воды опасны для живых.
Для живых забвение, хоть и целительно, но постыдно: бездействием, уходом от реальности, разрывом связи с окружающим миром. Это – как если бы тонущий в море перестал бороться за жизнь, разжал пальцы и с блаженной улыбкой ушел в глубину, надеясь перед смертью пережить все что было лучшего. В забвении, как в Элизиуме, закольцовывается в блаженстве время, прошлое сливается с настоящим, по кругу плавают отрывки прозрений, перемешанные с клочками памяти, фразами, тяжелым, дурманным, наркотическим наслаждением…
Забвение все смешивает, все смазывает и притупляет. Забвение пахнет дурманом, сладостью, свежестью, забвение слегка царапает кожу спины, гудит в висках полным ульем, заливается птичьим пением над головой: «Твоя! Твоя!» - тут же всплывает: «А какая разница, царь мой? Я – твоя жена. Я – твоя…»
- Молчун какой… так… ничего… не скажешь?
«Ты молчишь даже во время любовного пика. Только смотришь, но в твоем взгляде больше…»
Что больше? Ничего больше, больше – уже ничего, мысли мешаются, путаются волосы – не черное с серебром, не черное с бронзой… Черные с прозеленью волосы, которых теперь не видно, черным с прозеленью бывает море, когда оно вконец разойдется в буре – так и затягивает на дно, в омут, в забвение, забвение мурлычет, тычась в плечо: «Минта… я Минта…» - подсказывает слово, которое должно вырваться из груди с последним выдохом, перед полным погружением…
И губы, покорно приоткрываясь, чтобы отдать последний воздух, – складываются в слово, рисуют имя…
«Кора…»
«Минта», - шепчет увлекающий на дно водяной вихрь, но я молчу: давлюсь другим именем, проклятым, непрошенным; последний, неотданный глоток воздуха оборачивается глотком жертвенной крови, разрывающим забвение. Непроизнесенное, ненужное имя льется в грудь расплавленным свинцом, превращая кульминацию страсти в пытку…
Интересно - теням так же больно, когда к ним на время возвращается память?
Эрос[18], родившаяся из Хаоса сила, за каким злом ты явилась в этот мир? Пусть бы Хаос лучше породил два Тартара.
Покров забвения расторгнут. Глупо жужжит над ухом шмель. Постукивает неподалеку по шишке белка. Похмелье страсти тяжелее, чем от вина: вязкое, утлое безразличие, которым я карал бы грешников, если б знал – как.
- …нет, Посейдон бы не смог так долго молчать. Он непременно что-нибудь рассказывает – про свои чертоги или про свою колесницу. Я исчерпала разгадки. А ну-ка давай, посмотрю на тебя…
Минта потянулась к хтонию, попутно, хихикнув, коснулась плотно стиснутых губ.
- А то сам ты мне свое имя, конечно, не назовешь.
- Оно тебя испугает. Оставь как есть.
- Я не заметила у тебя на спине железных крыльев, - ухватилась за края хтония и настойчиво потянула. – А имена, которые могут испугать… так вот ты какой.
Она изучала мое лицо без страха, с долей восхищения и вызывающей бесшабашностью. Отложила в сторону хтоний. Нахмурилась и подобрала губки под вздернутый нос.
- Мог бы сойти за подземного владыку.
- Мог бы, - нетерпеливо дернул углом рта, - сойти.
Когда она уже поймет и с визгом унесется в кусты, чтобы можно было убраться к себе?
- А имя твое…?
- Аид.
- Ты шутник. Разве не слышал, что поют рапсоды? А какие ходят сплетни – не знаешь? Владыка Аид – старик, да еще уродливый. А ты…
- Не Аполлон.
От ее хохота с ветвей на двадцать шагов в округе вспорхнули птицы. Заполошная белка отшвырнула шишку и кинулась по стволу сосны спасаться – подальше от буйного звука.
- На тебя только раз взглянуть – и уже не до аполлонов. Ты будто из древних песен – черное пламя, которому сам отдаешься, чтобы – до костей… - помолчала, изучая пальцами щеки, нос, проводя по лбу. – К тому же, этот… Владыка… не интересуется женщинами – у него там всё тени и псы трехголовые.
И подпрыгнула, всплеснула руками в восхищении при взгляде на мое лицо:
- Ой! Еще так сделай! Дух захватывает, какой ты красавчик, когда грозный!
Поймала взгляд исподлобья (свита уже во Флегетон бы поныряла, только чтобы на стадию возле меня не находиться!), тоже притворно набычилась, потом переплавила напускную суровость в нагловатую улыбочку. Осмотрела волосы – кроме прозелени, в них теперь еще были иголки, земля, несколько шишек и даже запутавшаяся стрекоза. Покачала головой – непорядок.
Стоило мне попытаться подняться, как пухлая ладошка придавила к земле.
- Куда? – промурлыкал голос над ухом. – К теням и псам? А не потерпят они там без тебя, Подземный?
Одевался я уже в сумерках – медленно, не сразу попадая руками в рукава хитона. Невидимый обруч сжимал виски, закатное солнце расплывалось в глазах огненными кругами, а ноша на плечах еще потяжелела.
- Помочь?
Минта водила пальчиком по шлему. Задумчиво дуя губы, всматривалась в завораживающие жутью узоры.
Бессовестно подставляла нагое тело под алые блики с неба, как еще недавно – под поцелуи.
Вышитый ворот хитона был порван, пояс делся не пойми куда. Лежал же на берегу, возле примятых цветков ястребинки, то есть, они еще тогда не были примятыми? А теперь тут гадюка греется.
Взмокшие волосы топорщились, а каждый поворот шеи отзывался тупой, похмельной болью в висках.
- Где ты хочешь чтобы я была в следующий раз? Тут хорошо, но я сюда захожу редко. Живу ниже по течению, где эта речка впадает в Коцит – поэтому подруги называют меня Котицидой. Там много укромных полян, а еще ручьи и холмы. С пещерами. Приходи туда, тебе ведь будет ближе?
Пояс наконец отыскался – блеснул золотом из густой травы.
- Не жди - не приду.
- Вы все говорите «не жди». Только по-разному. Арес говорил: «На кой ты мне сдалась?». Посейдон: «Ты что – смеешься?» Громовержец сказал «может быть», но имел в виду то же самое, что его брат. А потом вы царственно удаляетесь, чтобы вернуться.
Я нагнулся и подхватил хтоний – Минта тут же принялась водить пальцем по губам. Глаза горели насмешливыми болотными огнями: «Как же – «не жди!»
- Я не вернусь, - отрезал я, исчезая.
И Ата, богиня обмана, загостившаяся на Олимпе, покачала головой, порицая незадачливого ученичка, который разучился врать самому себе.
Забвение – детище Леты – вызывает привыкание: глотни – потянет еще.
А еще в него хочется уйти навсегда.
* * *
- Ты сегодня мрачен, Хтоний. Может, шлем наденешь, как в первый раз? Чтобы меня не пугать, а?
Подземный – по названию шлема. Ей это кажется смешным.
Птицы не пугаются звонких раскатов хохота. Здесь, у истоков Коцита, селятся только вороны да совы, и тех, и других непросто напугать.
Сладко-свежий аромат от волос вливает в кровь новую порцию дурмана. В глазах – черное с густой прозеленью, будто ночь покрылась плесенью.
Шуршит и стелется ручей, взрезает грудью берег, прокладывает себе путь в реку стонов. Луна, отражаясь в воде, осторожно посматривает в пещеру, украшает лучами собачьи морды на двузубце, поставленном у стены.
Только смотрит – но ничего, молчит себе и даже не прислушивается.
- Почему ты боишься быть грубым? Настоящая страсть всегда такова. Сатиры знают это. Твой брат Посейдон тоже. Он наслаждается своей силой… властью… каждую секунду. Давай же, сожми пальцы, вот так…
Ложе в пещере выстлано сорванными травами – умершими, мне под стать, запах туманит рассудок, притупляет боль – опять накатила, неуемная! Жужжит в висках роем мух над падалью. И сон будет опять – дурной, со стонами и рыданиями, с невнятными мольбами в нем…
Не хочу прислушиваться.
Не хочу прислушиваться ни к чему.
Только если к забвению, но это – так. Можно.
- А-ах! Сильнее! Разве не должен ты уметь причинять боль и получать от этого удовольствие? После встреч с Аресом у меня неделями не сходили синяки. Раз он избил меня так, что я не могла подняться – а потом брал целые сутки, не прерываясь, как обезумевший без самки вепрь. Это было, когда Зевс отдал Афродиту в жены Гефесту…
- Плевать.
Нет, не тянет на глубину. Не выйдет забыться. Крики и мольбы в снах приходят все громче, яснее, избавиться не получается, да я и не стараюсь: кто там знает, может, Владыке положено слышать стоны боли?
Вытянуться на царском ложе из мертвых трав, дышать запахом вереска и чабреца и вглядываться в неспешную поступь воловьей упряжки Селены-Луны по небу – чем хуже?
- …кто бы мог подумать. О тебе тогда разговаривали шепотом – в последнее столетие великой войны. А я думала: они глупышки. Думала – вот бы хоть раз увидеть!
- Ну? Насмотрелась?
Сквозь запах подвявших трав прорезается аромат ее волос, настойчиво щекочет ноздри. Волосы у нее оказываются повсюду: встань – и наступишь на них же. Путаные, за все силками цепляются: не текучие, как у Левки, не ковкая медь, как у…
Смех звонкий до того, что ему пытаются подпевать даже вороны.
- Нет, конечно. На свое можно смотреть до бесконечности. Я не могла насмотреться на Ареса, даже когда он избивал меня. На Зевса. На Аполлона, Посейдона и Диониса… но на тебя я готова смотреть дольше, чем на других.
- Я радоваться должен?
- Со мной тебе не нужно радоваться. И притворяться не нужно. Просто иди сюда, Подземный… да, вот так…
Ухожу я всегда молча, не оборачиваясь, накидывая гиматий, который еще недавно был постлан на ложе утех. Каждый раз хочется сказать: «Не жди, не приду» - но это значит – драться бездарно, значит – не просто лгать, а лгать неубедительно; она и я знаем, что вернусь непременно.
Забвение пещеры с высеребренным луной потолком затягивает все больше, Тартар молчит, а Ананка одобрительно причмокивает: веду себя как следует. Владыка, видите ли, не должен сидеть восемь месяцев и ждать, пока к нему спустится жена. У Владыки должны быть любовницы (не веришь, невидимка, – у братьев спроси). Чем больше, тем лучше, но для начала и одна – неплохо.
- У Владыки должны быть любовницы, - журчит забвение, оглаживая пухлой ладошкой мою бороду. – Зевс говорил: Владыка должен быть велик во всем. Правда, тогда он еще не был Владыкой, но, наверное, готовился. И правда был – ах! – велик! А Посейдон потом спрашивал: как там брат говорил, когда спал с тобой? У него только и в мыслях – что брат. Что он сделал? Что говорил? Он и ко мне-то пришел только потому, что мной владел Зевс: как это – ему можно, а мне нельзя?! И наведывался долго, очень долго, потому что получал от меня то, что ему было нужно. «Ты не хуже его, - говорила я ему, - плечи у тебя даже шире. И лицо мужественнее». Я слушала о его подвигах и говорила: из него бы вышел хороший вожак, не хуже, а лучше Зевса!
Зевс, Посейдон, Аполлон, Гефест – я опять чувствую себя так, будто на Олимпе. Черно-зеленые волосы травяным покровом стелятся по обнаженной груди, Селена нынче вершит свой путь где-то далеко…
Двузубец стоит у скалы, и собачьи морды на нем усмехаются похабно.
- Всем что-то нужно. Аполлону – просто знать, что он лучший. Во всем. Аресу – что воинственнее не сыщешь. Гермесу – что он самый хитрый и может кого угодно завлечь в свои тенета. Дионису – что он удачно притворяется безобидным весельчаком. А Гефеста просто нужно слушать. Ему в своей кузнице поговорить не с кем, а жена не понимает, насколько это важно – работать руками, творить…
И хихикает, и опять увлекает на ложе – домашняя Лета с черно-зелеными волосами: «Скажи, я угадала твое желание, Хтоний?»
О, еще бы. Лучше его могла бы угадать только Лисса-безумие, так она меня сторонится, а потому сойдет и Минта-Котицида с пухлыми губками, перевидавшая всех олимпийцев и не только их.
Там, где ничего нельзя исправить – можно хотя бы забыть.
Ту, с ее непоколебимой истиной в глазах – «Не хочу от тебя детей». Золотая дрянь в сердце больше не дрыгается – утонула в мутном забвении страстью. Раньше я был раздражен – а теперь равнодушен: пусть себе смотрит с вопросом, с гневом, да как угодно пусть смотрит. У Владыки тысяча важных дел. Осталось дотерпеть пару дней до весны – а тогда забываться будет еще проще.
- Мужчины… почему вы вечно влюбляетесь в тех, кто вас не стоит?!
Ночь сегодня безлунная, только небесные глаза – звезды – сияют особенно ярко. Синим прошлым в душу заглядывают. Вот-вот прошепчет какая-нибудь: «О, сын мой, Климен» - и доказывай потом, что давно не сын, что Владыка, что имя не твое…
- Когда я спала с Эротом – я спрашивала его, куда он целит. Ты думаешь – в сердце, Хтоний?! В глаза. Вот потому-то вы и слепнете от любви. Что ты нашел в ней? Она ведь просто девочка, любящая цветы, танцы и мамочку. Дурочка, не способная тебя разглядеть…
- Не смей говорить о ней.
Голос обволакивает внезапной мягкостью – мягкостью темноты, тлена и холода. Пальцы почти нежно скользят по бархатистому горлу, каждое ласковое касание – синее пятно. И задыхающийся стон удовольствия.
- Ты все-таки умеешь причинять боль, Подземный… Еще как умеешь. И другим… и себе. Особенно себе. Скажи, она ревнует тебя? Следит за твоими отлучками? Расспрашивает слуг? Или она и на это неспособна?
- Мне плевать, на что она способна.
Зачем ревновать, когда можно ненавидеть? У Коры тысяча других дел: сад, наряды, перешептывания с Гекатой, сборы на поверхность к маменьке. Может, еще какие-то, не знаю: в последний месяц мы почти не попадались друг другу на глаза.
- Жаль. Будь ты моим – как бы я ревновала тебя, какие сцены бы закатывала! Как думаешь, если бы ты описал ей свои отлучки ко мне… как целуешь меня… обнимаешь… что эта дурочка сказала бы?
- Заткнешься наконец или тебя придушить?
Только не сжимать пальцы на горле сильнее, а то у моего забвения шея хрустнет. У нее вон уже губы бледнеют. А сладострастный жаркий шепот не прерывается:
- Но ты не убьешь меня, Хтоний… ты даже не заставишь меня замолчать. Я ведь всегда даю то, что нужно, вам всем… Хочешь, я скажу тебе, почему ты приходишь сюда снова и снова? Потому что со мной тебе становится еще больнее.
- Замолчи, или…
Что - или? Разве что опять на ложе утяну – заглушить лихорадкой страсти бессильные угрозы. Глубокие царапины ложатся на плечи поверх свежих, с прошлой ночи, по спине и груди стекает ихор, но боли нет, только приятное, щекочущее ощущение погружения. Да, это оно – лекарство. Холодные, сладкие волны, которые прячут под собой каленое железо: мне так больно, что я уже не чувствую боли, я сам становлюсь как воды Леты – вялым, прозрачным и равнодушным, и выдох в момент любовного пика – больше не чуждое, ненужное имя, а так – воздух просто…
Только вот просыпаюсь все еще с ломотой в висках, прижимающей голову к ложу.
Синь звезд блекнет, выцветает: запылились, пока в небе висели. До следующей ночи чистить придется. Правда, непонятно, кто будет чистить: воловья упряжка Селены так и не показывается в небесах. Видно, богиня Луны загостилась у подружки-Эос.
Минта задумчиво рассматривает синяки на руках. Красивые, будто браслеты из подземных самоцветов. Волосы усиками диковинного растения разбросались по подстилке, по моим плечам, по полу, и одуряющий запах свежести и сладости сильнее всего кружит голову перед рассветом.
На щеке алый след пощечины – не помню, за что я ей выдал. Кажется, сама попросила.
Хитона в помине нет. Куда он девается каждый раз – непонятно. Двузубец еще стоит, а в поисках одежды приходится бродить по пещере, под камни и листья заглядывать. Ладно, что там дальше… пояс? Без него обойдусь. Пару бы глотков воды – губы пересохли. Или, может, подольше побыть – все равно ж дел нет пока, даже тени на суды не прибывают?
Ладно, надо бы шлем нашарить. Сказать какую-нибудь мерзость на прощание, чтобы не смела улыбаться вслед с торжеством. Мерзость не придумывается, за почти два месяца нашего знакомства я какими только словами не пытался… только что с нее взять: «О! Тут ты сказал даже лучше Посейдона!»
- Мне нравится, как ты лжешь, - она вдруг придвинулась. Небрежно пробежалась пальчиками по лбу. – С верой в то, что говоришь. У кого научился? Но ведь ты же сам знаешь, что однажды ты скажешь правду: что тебе хочется остаться.
В глазах у нее ютилась трясина: зеленая, ряской поросла…
Наверное, я когда-нибудь убью ее за то, что она со мной делает. Нет, хватит лгать себе: не смогу. Это значит остаться без очередного глотка забвения.
- Да, - сказал я, поднимаясь. – Хочется.
Отметины на груди саднили и ныли, когда я коснулся их тканью. Пояс искать не стал: заберу позже. Взялся за двузубец.
- Шлем не забудь, Хтоний!
С хохотом покрутила в пальцах изделие Циклопов, перебросила мне в руки. Подошла, чтобы на прощание пощекотать щеки и шею своими волосами – оставить приставучий сладкий запах.
- Придешь сегодня как всегда?
- Приду раньше.
Почему нет? Глянуть, что в мире происходит – и обратно.
Можно было бы вообще не ходить. В мире три месяца – без перемен. Геката заперлась в своем дворце, остальные на глаза не показываются, в Тартаре озадаченно приутихли (неужто тоже отвлечься решили?!), судить особенно некого. На что там смотреть-то: тени гуляют по асфоделям и стонут, Стикс волны катит…
А Цербер зашился в конуру у алмазного столпа. Конуру сам и выкопал, прямо в скале. Из конуры видится хвост и слышится поскуливание.
Одна из створок ворот скособочена.
По асфоделевым полям прогулялся пьяный вихрь: пласты земли – с корнем, цветы – всмятку, тени подавились рыданиями и ходят толпами тише самих себя.
От Белой Скалы отколот кусок. Плавает в Лете разбухшим утопленником. На Полях Мук поутихли стоны. Данаиды шмыгают носами над расколоченными пифосами: а что теперь, черепками воду носить?! Тантал яростно вцепился в плод с поваленной груши: тянет к себе, а груша – к себе.
Колесо с Иксионом катается где-то у Коцита, причем титан заглушает стоны реки истошными просьбами: «Верните обратно!»
В Стигийских болотах вообще Хаос Первородный воцарился, если судить по тамошним воплям…
Словом, поэму можно писать – а лучше песню петь о том, как вернулся царь после отлучки к любовнице, а вотчину-то и не узнать. И вот он стоит, соображает, да глазами хлопает, боль в висках отступила, осталось одно:
- К-какого?!
Сюда что – Посейдон в гневе наведался?! Поссорился с младшим, решил спуститься и у меня мебель поломать?! Птицей мелькнула мысль – а вдруг Тартар… нет, он еще на плечах, это слышно.
- Гипнос?!
Белокрылый не отозвался ни со второго зова, ни с третьего. Зато из-под поваленного кипариса выскочил Гелло, сунулся мокрым носом в ладонь: «Хозяин. Ждал. Долго…»
- Что это?
Потупил зубастую пасть к земле, уши прижал. «Бог. Дурной. Ревет. Страшно…»
Дурной, ревет и бог? И правда Жеребец, что ли?
- Где все?
Шипастый хвост понуро шевельнулся. «Вяжут».
- Веди.
Вязали дебошира за кручами на восточном берегу Ахерона. Среди промоин, ущелий и острого крошева – крошева стало больше за последние часы.
Рев был слышен за час ходьбы. Мерный, как пламя в горне, перемежающийся тяжкими ударами. Кто-то почти неразличимо орал мольбы послать за Гекатой с ее чарами.
Первым мне еще до Ахерона встретился Оркус. Божок распластался на берегу причудливой медузой. Правая половина лба – сплошная шишка, будто рог режется.
- Я ни на кого не сержусь, - пролепетал он, когда я над ним нагнулся, - это он случайно…
Кто? Хотя тут и спрашивать незачем: уже слышны знакомые удары. Это не трезубец, не молния, не кулаки великанов или титанов, не булава…
Молот. А таким сокрушительным молот бывает в руках только одного олимпийца.
Гипнос столкнулся со мной нос в нос: сплошной пучок растрепанных перьев, кое-где видны куски гиматия.
- Мой настой его не берет, - выпалил сходу. – Уже только на Гекату надежда.
- Что ему здесь нужно?
- Узнай у Эвклея, Владыка. Он спрашивал. Валяется где-то, небось… Главное, мы ж и понять ничего не успели, думали, он по делам – строить, как всегда…
- Ну?
- Ну, а он, оказывается – не строить.
- А-а-а!!! – билось вдалеке о скалы эхо. – Убьюу-у-у!
- Это не Лисса – я спрашивал, - на остатках дыхания выдохнул Гипнос. В спину мне выдохнул – потому что я уже несся туда, где раненым зверем в сетях колотилось эхо. Переполненное яростью эхо: к такому на десяток шагов приблизиться побоишься.
- Обложили, твари?! А?! Убью!!!
Хромец отыскался в ложбинке, среди крошева скал. Стоял, свесив руки, тяжело выдыхая. Молот держал на весу.
Искалеченным ногам было трудно удерживать грузную тушу божественного кузнеца: ноги дрожали, вихлялись, вот одна подломилась, и Гефест рухнул на колено – опять зашелся, распялив рот:
- Без пощады!!!
Свистнул по воздуху молот, которым кузнец зарядил в кого-то из подземных. Ударился о скалу, вышибая огонь, разбрызгивая капли базальта. Шлепок, отчаянный вой…
Смолкло.
Глаза Гефеста пылали больными углями. Мощь выплескивалась из фигуры кузнеца: казалось, он увеличивается в размерах. Огромный, медлительный, взрывает землю, хрипло рычит сквозь стиснутые зубы о какой-то скале, об адамантовых кольях…
- Трусы! Мрази и трусы! Ну, идите сюда, возьмите!!
Идти и брать желающих не было.
Подземные густо облепили окрестные скалы, но сунуться не решались. Кто-то хрипло плевался ругательствами, выли псы из свиты Гекаты, Ахерон зажимал ладонью нос-лепешку, Эврином невпопад выкрикивал команды: «Сетью его! В сети запутать!»
Семеро крылатых сыновей Гипноса волокли по воздуху железную, похожую на рыболовную сетку. Зависли над взбесившимся кузнецом (подземные затаили дыхание).
- Швыряй!!
Сеть обрушилась сверху, вслед за сетью на Гефеста с пронзительным визгом грохнулись из-под свода Керы, за ними – Эринии с бичами, и отряд дворцовых стражников выскочил из-за скал – из бывших смертных, сам отбирал тех, кому еще служить не надоело.
Облепили кузнеца бешеными мурашами, во
|
|
|
