Глава XXXII. Критика общественного строя у Рёскина. Ее основания и приемы

Что касается общих оснований критики общественного устройства у Рёскина, то, как я уже указывал в прошлый раз, это Библия, Ветхий и Новый завет. Самые основные предпосылки его выводятся из тех или иных библейских учений или текстов. Я приведу одно из мест, где наиболее резко выражены принципиальные основы и задачи этой критики и где вместе с тем ярко выражаются идеи и стремления Рёскина. «Где, — спрашивает Рёскин, — формула наших обязанностей в деле милосердия? Раскройте Евангелия от Матфея и прочтите слова Христа: “Алкал Я и вы дали Мне есть; был наг и вы одели Меня; был странником и вы приняли Меня”». «Накормить бедного, — пишет Рёскин, — не заслуживающего, работящего, доброго и благорасположенного, а просто голодного! Справедливо, безусловно, справедливо, что человек, не желающий работать, не должен есть. Помните это каждый раз, когда садитесь за стол. Да, господа и госпожи, прежде чем испросить Божие благословение, задайте себе каждый раз вопрос: сколько вы сегодня проработали, чтобы заслужить свой обед? Одеть нагого?.. — 6000 лет люди ткут, и что из этого вышло? Каждая голая стена должна быть покрыта пурпуровой тканью, и каждая слабая грудь защищена от холода разноцветными одеяниями. И что же мы сделали вместо того?.. Красота наших прелестных детей разве не предоставлена в жертву позору бедствий и нищеты, в то время как природа, лучше понимающая свою задачу, прикрывает выводок птиц в гнезде и волчат в их логовище? А зимний снег разве не прикрывает не прикрытых нами и не служит саваном для не зарытых нами? И каждый зимний ветер разве не возносит к небу души жертв для свидетельства против нас в будущей жизни, согласно словам Христа: “Я был наг, и вы не одели Меня! ” Приютить бедного?.. — 6000 лет люди уже строят, и что мы из этого сделали? У муравьев и бабочек есть ячейки для их детенышей, а наши маленькие дети покоятся на гнилой соломе, в домах, служащих им гробами; и каждую ночь с углов наших улиц раздаются вопли бесприютных: “Был странником, и вы не приютили Меня”. Но, — продолжает Рёскин, — накормив народ, одев его и дав ему приют, мы не исполним еще нашего долга по отношению к нему: нам нужно еще возвысить его до понимания им искусств, наук и всех сфер духовной деятельности так, чтобы он находил в них наслаждение. “В темнице был, и вы посетили Меня”, — говорит Христос. Нищета и невежество, пороки — вот темница для души, и кто из нас думает освободить из них душу? Сострадательные люди ставят в главную вину богатым то, что они отказывают бедным в хлебе, и вопли работников, у которых удержана плата, доходят до слуха Господа Саваофа. Увы, не лишение пищи самое жестокое, и не вопли о ней самые сильные — жизнь дороже пищи, богатые лишают бедных не только пищи, но и добродетели, мудрости и спасения. Вы — овцы без пастыря, и не пастбища недоступны вам, а присутствие Его. Пища! Может быть, еще спорны ваши права на нее и вам следует добиваться других прав. Требуйте крох со стола, если хотите, но требуйте их как дети, а не как псы. Требуйте своего права быть накормленными, еще гораздо громче требуйте права быть святыми, совершенными и безупречно чистыми. Странные слова в применении к рабочим! Что? Святыми?.. Эти люди в грубой одежде, с грубыми речами на устах, осужденные на множество позорных и невыразимо грязных работ? Совершенными?.. Эти существа с потухшим взором, искривленными членами и медленно работающим умом? Чистыми?.. Эти люди, полные чувственности и низких страстей, с гноящимся телом и грубой душой? Все это может быть верно, но при всем этом они самые святые, совершенные и чистые существа на земле в данное время. Очень может быть они и таковы, какими вы их описываете, но и в этом случае они чище нас, оставляющих их в таком положении».

Приведенный отрывок вводит в критику Рёскина социального строя и дает понять, в чем ее основы и каков ее характер. Основы ее, с одной стороны, религиозные, а с другой стороны, эстетические. Рёскин не отказался от своей любви к красоте и не перестал считать красоту началом самодовлеющим. Но он увидел, что это просветление мира красотой встречает препятствие в социальной дисгармонии, и потому, естественно, художник, стремящийся к красоте, стал перед социальным вопросом. «Нам нужно любить не фрески, — говорит Рёскин, — а Бога и Его твари. Нужны смирение, милосердие, нужна самоотверженность, нужно воздержание… Пусть нация будет здорова, счастлива, чиста в своих радостях, мужественна в своих делах и величественна в своих влечениях, привязанностях, и тогда искусство в ней и кругом ее забьет так же свободно, как пена стремительного потока. Людям нужны добродетели прежде всяких знаний и искусств, стране нужна социальная организация, основанная на справедливоети и честности прежде любой школы искусств, прежде чем воспевать людям красоту, нужно прислушаться к страшному призыву человеческих бедствий о помощи», — голос, который кажется Рёскину «ревом кровавой реки». Слова книги Бытия получают тогда более широкое и прекрасное значение. Садом Божиим являются не привилегированные картины гор, деревьев и цветов, а юдоль бедствий, где произрастают нежные, живые цветы с порванными листьями и поломанными стеблями, «которые скрываются там — во мраке сырых улиц».

Так что, обратившись к социальному вопросу, Рёскин не перестал быть эстетиком и художественным критиком, но он расширил свое понимание прогресса и его задач, и в этом расширенном виде он вместил в себя и политическую экономию, и социальный вопрос. Обратившись к политической экономии, Рёскин натолкнулся прежде всего на условность ее критериев и ее материалистических предпосылок и прежде всего на то понятие об «экономическом человеке», которое выработала классическая школа политической экономии, опираясь, с одной стороны, на Бентама и философию просветительства, а с другой стороны, на манчестерство. Вы знаете, в чем состоит предпосылка экономического человека: она состоит в том, что человек в экономической жизни руководствуется только экономическим расчетом, только себялюбием и своекорыстием. Исходя из этой предпосылки, классическая политическая экономия и вообще политическая экономия строит свои теории. Рёскин в своих лекциях «Последнему, что и первому» отказался ее принять по той причине, что она не соответствует действительности, ибо люди в такой же степени руководствуются в своей жизни, в своих действиях чувством симпатии, любви и привязанности, как и себялюбием. Поэтому он заявляет: «Я отнюдь не отвергаю и не сомневаюсь в правильности выводов этой науки, если принять ее посылки. Я просто не интересуюсь этими выводами, как не интересовался бы выводами науки о гимнастических упражнениях, если бы она исходила из предположения, что люди лишены скелетов. При этом можно было бы доказать, что обучающихся крайне удобно скатывать в шарики, сплющивать в лепешку или вытягивать в длинные канаты и что, раз это будет проделано, можно ввести в расчет и скелет, сделать соответствующие изменения в полученных результатах. Все эти рассуждения могут быть чрезвычайно логичны, выводы вполне правильны, но только вся такая наука окажется ни к чему не приложимой. Современная экономическая наука как раз находится в таком положении. Признавая, что человек не лишен скелета, она исходит из обратного предположения, что он состоит исключительно из костей, и выводит соответствующую окостеневшую теорию прогресса из отрицания в человеке души. Показав, где предел того, что может быть получено из костей, и построив ряд геометрических фигур из черепов и плечевых костей, она успешно доказывает неудобство появления души».

Для правильного понимания этого суждения, а также и всех дальнейших суждений Рёскина, необходимо не забывать, что под политической экономией Рёскин все время имеет в виду или классическую политическую экономию или то, что называется манчестерской школой, т. е. то направление экономической мысли, которое было в Англии господствующим, даже почти исключительным, которое считает существующий экономический строй естественным, неизменным, нормальным, основанным на разумном расчете, на разумном эгоизме и, таким образом, самодовлеющим. Против такой самоуверенности и самодовольства, которое было тем больше, что питалось убеждением своей научности, своей научной обоснованности, Рёскин и направляет свою разрушительную критику. Он подвергает сомнению и отрицанию самые основные ее положения. Начав с «экономического человека», он переходит к понятиям меновой ценности, блага и богатства. Манчестерская политическая экономия, как мы знаем, в своих понятиях о богатстве руководится чисто внешними, условными признаками. Она в этом отношении стоит почти на уровне меркантилистической мысли, т. е. исследует богатство совершенно абстрактно, вне общественно–социального значения этого богатства. Напротив, Рёскин отказывается признать и допустить такую отвлеченность, отказывается признать самое понятие богатства. «По количеству накопленных богатств, — говорит он, — нельзя судить о том, является ли оно добром или злом для нации, обладающей ими. Действительное их значение зависит от их нравственного свойства, подобно тому, как значение математической величины зависит от ее алгебраического знака. Известное накопленное промышленное богатство может служить, с одной стороны, указателем существования честной промышленности, прогрессивной энергии и производительной изобретательности, а с другой — гибельной роскоши, безжалостной тирании и разоряющего мошенничества». «Некоторые богатства тяжелы от пролитых человеческих слез, как плохо убранный урожай тяжел от несвоевременных дождей и иное золото блестит ярче, чем оно того заслуживает». «Одна сумма денег является порождением деятельности творческой, другая же — деятельностью, сгубившей в десять раз больше, чем произвела. Благодаря им, множество рук оказались парализованными, как бы онемевшими от ядовитого растения, энергия массы мужественных людей — надорванной, бесчисленные производительные предприятия — подавленными, громадное количество труда получило ложное направление и множество лживых печатей благосостояния наложена на бесплодные пустыни и раскаленные плавильные печи. Кажущееся благосостояние в действительности может оказаться только позолоченным указателем глубокого разорения, злодейской пригоршней денег, собранных с побережья, о которое обманным образом разбит корабль, узлом тряпок, содранных мародерами с погибших честных солдат, ценою за землю горшечника, служащую могилой как местных граждан, так и странников».

«Насколько я знаю, — продолжает Рёскин, — никогда еще в истории не встречалось примера чего–либо более постыдного для человеческого ума, чем современный взгляд, по которому коммерческое правило покупать на самом дешевом и продавать на самом дорогом рынке есть или может, при каких бы то ни было обстоятельствах, быть полезным правилом народной экономии. Покупать на самом дешевом рынке? — Да, но благодаря чему рынок этот стал дешевле? Уголь от ваших балок, может быть, очень дешев после пожара, и кирпичи дешевы на ваших улицах после землетрясений, но из этого не следует, чтобы пожары и землетрясения были благодетельны для нации. Продавать на самых дорогих рынка? Да, бесспорно, но в силу чего явились эти ваши дорогие рынки? Вы выгодно продали сегодня ваш хлеб, но кому? Умирающему ли бедняку, который отдал за него последние свои гроши и уже никогда не будет нуждаться в хлебе; богачу ли, который завтра же принудит вас продать ему и вашу ферму; или же, наконец, солдату, направляющемуся разгромить то побережье, в которое вы вложили все свое состояние? » Истинное богатство поэтому связано с тем значением, которое оно имеет для человека. «Та страна наиболее богата, — рассуждает Рёскин, — которая питает наибольшее количество благородных счастливых людей; тот человек наиболее богат, который более усовершенствовал все стороны своей жизни и вместе с тем имеет самое широкое благотворное влияние, как личное, так и материальное, на жизнь других людей».

Политическую экономию, которая господствует, Рёскин называет меркантильной и против нее направляет свою критику. По его мнению, меркантильная политическая экономия противоположна настоящей политической экономии. Политическая экономия меркантильная имеет в виду меновые ценности, или богатство, но в действительности это богатство «есть сила, которая, подобно электричеству, действует только при существовании равенства или противоположностей. Сила рубля в нашем кармане вполне зависит от отсутствия его в кармане вашего соседа. Если бы последний не нуждался в нем, он был бы бесполезен и для вас; степень его власти вполне зависит от того, насколько ваш сосед нуждается или желает обладать им, и искусство богатеть, в обычном смысле меркантильных экономистов, есть неизбежно также искусство удерживать ближнего в состоянии бедности». Политическая же экономия в настоящем смысле слова «учит просто производству, сохранению и наиболее совершенному и целесообразному распределению предметов полезных и приятных. Фермер, своевременно убирающий сено, кораблестроитель, правильно вбивающий болт в здоровый лес, архитектор, воздвигающий здание из хороших кирпичей и на хорошо разведенной известке, хозяйка дома, заботящаяся об обстановке ее гостиной и о том, чтобы на кухне ничего не пропало даром, певец, правильно пользующийся своим голосом, никогда не насилуя его, — все это политико–экономы в истинном и конечном смысле этого слова, так как они постоянно содействуют богатству и благосостоянию того народа, к которому принадлежат. Но меркантильная экономия, экономия торга или платы, означает накопление в руках отдельной личности законного права или власти над трудом других, и такое право неизбежно предполагает бедность или задолженность, с одной стороны, и соответствующую богатству власть — с другой. Поэтому истинная политическая экономия есть та, которая учит народ производить предметы, служащие для жизни, и презирать и уничтожать все, что ведет к погибели».

Протестуя против условности и отвлеченности ценностей политической экономии, Рёскин становится вне ее. Он смотрит на экономическую науку глазами простого, наивного наблюдателя. Здесь Рёскин часто становится на ту точку зрения, на которой стоит, например, наш Толстой и другие мыслители этого склада, когда начинают критиковать или разбирать экономические учения, имеющие условную ценность и условное значение, с точки зрения или безусловного, или же простого здравого смысла. Часто при этом получаются недоразумения совершенно неустранимые, потому что известная условная терминология, условность понятий совершенно неизбежна при всяком научном исследовании, специальном обособляющем изучении, и приходится мириться с этой условностью как неизбежным злом, но в то же время очень часто, если не всегда, такие вопросы и сомнения со стороны здравого смысла бывают полезны в том отношении, что перетряхивают, заставляют пересмотреть такие понятия, которые вследствие привычности начинают быть само собою разумеющимися. Поэтому и Рёскин в известном смысле прав, в особенности по отношению к манчестерской политической экономии, а в известном смысле совершенно не прав, потому что если даже признать справедливость некоторых его рассуждений, то они мало пригодны для научно–технического изучения тех или других определенных отношений, с которыми имеет дело политическая экономия.

Другая особенность Рёскина так же, как и Карлейля, Толстого и других мыслителей этого склада, — это стремление этизировать политическую экономию, сделать ее наукой не только специально технической, исследующей специальные вопросы и технику средств, которые здесь применяются, но и заставить ее принимать во внимание при рассмотрении потребности этического сознания. Это стремление к этизированию политической экономии и вообще социальной науки, если оно не заходит дальше, чем следует, если оно не приводит к разрушению самых основ науки, бывает только полезным, потому что действительно политическая экономия по своим задачам и основаниям может и должна быть наукой этической, как бы прикладной этикой, имеющей свою самостоятельную, очень сложную сферу жизни.

Исходя из такого расширенного понимания экономических доктрин, которое придает им Рёскин, мы не удивимся, если найдем у него, наконец, и такое определение богатства: «Нет иного богатства, кроме жизни, — жизни, подразумевая всю силу любви, радости и преклонения. Люди ошибаются, если они как дети предполагают, что бесполезные вещи, вроде наростов на раковине или кусочков красного и синего камня, имеют ценность, и, чтобы отыскать их, затрачивают значительные количества труда, которые следовало бы употреблять на развитие и украшение жизни; или, если они представляют себе, что условия собственного их существования, необходимые для пользования всякой вещью, как, например, мир, доверие, любовь, должны быть разменены на золото, железо и наросты на раковинах. В действительности следовало бы учить, что истинные жилы и вены богатства красного, а не золотого цвета, что они находятся в телах, а не в скалах, и что конечное назначение богатства заключается в производстве возможно большего количества человеческих существ с могучей грудью, острым зрением, радостным сердцем, что самый доходный из всех видов национальной промышленности — изготовление душ хорошего качества. Таким образом, вместо того, чтобы считать приобретение денег единственным богатством страны, настоящая политическая экономия, или, лучше сказать, человеческая экономия, должна была бы учить народы стремиться и трудиться для приобретения вещей, приводящих к жизни, и презирать и уничтожать вещи, ведущие к разложению». Законное основание богатства, таким образом понимаемого, может заключаться только в труде и в потребности труда, в том, что человек трудящийся должен получить полное вознаграждение за свой труд, и если он не хочет тратить его сегодня, то имеет право сохранить его и истратить завтра. Таким образом, ремесленник, работающий каждый день и каждый день понемногу откладывающий, становится, наконец, обладателем некоторой накопленной суммы, на которую он имеет неотъемлемое право. В сфере общественной жизни прежде всего необходимо выяснить в национальном сознании ту истину, что работник имеет право хранить то, что он справедливо приобрел. До этого пункта мы согласны с экономистами и охотно допускаем неравенство состояний. Но только крупные богатства создаются не этим путем. Никто не становится очень богатым благодаря своему собственному труду и своей собственной бережливости. Тут всегда играют роль доходы с чужого труда, а это уже несправедливое основание богатства: власть тех, кто обладает деньгами и употребляет их на приобретение денег, над теми, кто зарабатывает деньги». С этой точки зрения — [точки зрения] истинной политической экономии — между одинаковыми меновыми ценностями, такими как порнографическая картина, какое–нибудь дрянное дешевое платье или хлеб, или же, как, напр[имер], сравнивает в другом месте Рёскин, картина Тинторетто или какая–нибудь скверная олеография, — большая разница. Внутренняя ценность предмета реализуется благодаря способности его восприятия. Так же как картина существует только для знатока, способного ценить ее красоту, также и лошадь существует только для ездока. Если нет способности пользоваться данным предметом, ценить его, то он не имеет никакой ценности. Таким образом, известные лица, которые не обладают способностью восприятия известных впечатлений, оказываются по этой предпосылке внутренне и навсегда неспособными к богатству. «Вообще — говорит Рёскин, — никакая благородная вещь не может быть богатством ни для кого, кроме как для высокоразвитой личности. По мере того как возрастает способность потребителя, увеличивается действительная ценность утилизируемого предмета, во всей своей полноте она может существовать лишь при доведенном до совершенства искусстве пользования и при полном природном соответствии». Для ценности благ имеет значение как их количество, так и правильное их распределение. Поэтому, — рассуждает Рёскин, — если меркантильный экономист заговорит с нами о ценности, напр[имер], в тысячу фунтов стерлингов, вы должны спросить его, во–первых, для удовлетворения каких человеческих потребностей предназначаются эта тысяча фунтов стерлингов, для кого существуют эти предметы и, наконец, в каком количестве они существуют. Поэтому здесь могут быть три различных случая. Если данный вид ценности или данный вид труда для рабочих является безусловно вредным, то какова бы ни была его меновая ценность, он есть труд неисчислимо дорогой и ничем не окупаемый, точно так же очень дорогим является труд тяжелый и утомительный для рабочих, напротив, труд интересный и приятный, хотя бы он выражался в тех же самых предметах, есть не труд, а игра или художество, и он же является истинным источником создания богатства, он, по определению Рёскина, есть источник счастья и радости людей. Затем один и тот же труд в зависимости от состояния способности к труду трудящегося может иметь тоже разное значение в социальной экономии, так труд, легкий для взрослых, может быть тяжел для детей, в таком случае он будет дорогим, несмотря на всю дешевизну детского труда. Наконец, ценность труда изменяется в зависимости от распределения труда во времени. В связи с исследованием отношений между трудящимся и объектом его труда, следовательно, в связи с вниманием, которое Рёскин оказывает не производству благ, но и потреблению, стоит та особенность рассуждений Рёскина и вместе с тем его объективная, даже научная экономическая заслуга, что он является одним из ранних и немногочисленных в английской литературе защитником так называемой экономии высокой заработной платы, другими словами, он высказывает и доказывает ту очень простую и верную мысль, что рабочий хорошо оплачиваемый, не переутомленный трудом, в особенности имеющий известный интерес к труду, является и более производительным. Вследствие этого наиболее оплачиваемый труд есть вместе с тем и труд дешевый. Если мы вспомним, какие учения на этот счет существовали в той политической экономии, какую имел перед собой Рёскин, если мы вспомним теорию заработного фонда, вообще пессимистическую теорию заработной платы, не допускающую ее улучшения, то увидим, что простой и свежий взгляд человека со стороны увидел здесь то, чего не видели глаза специалистов. В вопросе о заработной плате Рёскин отстаивает две идеи, совершенно парадоксальные, но в то же время первостепенной социальной важности. Относительно уровня заработной платы он отстаивает равенство заработной платы, необходимость обеспечения равной заработной платы всех рабочих данного вида труда. Лекции под заглавием «Последнему, что и первому» имеют в виду, как показывает само заглавие, эту идею. Рёскин считает, что одним из курьезнейших человеческих заблуждений является отрицание со стороны политэкономов возможности такой определенной платы, «в то время как во всех важнейших и во многих неважных областях труда здесь на земле она уже имеется в действительности». Он доказывает, что ведь мы не продаем с аукциона должности первого министра или епископа, не различаем при оплате генералов, докторов или юристов, вообще представителей духовного труда. Почему же [существует] это различие по отношению к представителям труда физического? Единственно правильная система отношения ко всякому роду работы состоит в определенной плате за нее, причем хороший рабочий будет всегда занят, а дурной нет. При ложной, противоестественной и гибельной системе дурной рабочий имеет всегда возможность предлагать свой труд за половинную цену, и в силу этого или замещать хороших или принуждать последних работать за половинную плату. Конечно, этот вопрос об установлении равной заработной платы или общего минимума заработной платы в своем практическом проведении представляет огромную трудность. В то же время нельзя не поставить Рёскину в большую заслугу, что он так понял значение этого вопроса и сознал его важность. Рёскин останавливается еще на том, каким образом обеспечить эту равную заработную плату нормальным спросом и предложением, т. е., короче говоря, устранить опасность безработицы. Следовательно, забота Рёскина состоит здесь в том, чтобы держать постоянно определенное количество рабочих независимо от случайностей спроса на предметы их производства. Способ, каким этот вопрос разрешается свободной конкуренцией, не удовлетворяет Рёскина, и он предлагает, чтобы плата рабочим, которая выплачивается им за рабочий период, предусматривала возможность перерыва, когда они будут без труда, и чтобы за меньший период труда они получали бы такую плату, которая обеспечивала бы их существование не только тогда, когда они работают, но и тогда, когда не работают. Можно удивляться тому наивному разрешению этого трудного и великого вопроса, которое предложил Рёскин. Но, конечно, постоянное колебание спроса на труд есть постоянная угроза, возникающая из отношений капиталистического хозяйства, и Рёскин совершенно справедливо на это указал.

В дальнейшей критике организации труда Рёскин останавливается на вопросе о современном характере его разделения. Современное разделение труда стремится к удешевлению издержек производства посредством повышения производительности труда, но в то же время оно механизирует труд, разлагает его на отдельные, несложные и неинтересные операции, следовательно, деградирует рабочих с той стороны, которую больше всего ценит Рёскин, т. е. деградирует их личности, обедняет их жизнь. Поэтому естественно, что Рёскин является непримиримым врагом современного разделения труда. Труд, который должен быть воплощением красоты, идеи, творчеством, искусством, становится бессмысленным, тяжелым, убивающим. Для Рёскина рисуется идеал, при котором труд становится искусством, при котором каждое создание труда является как бы художественным произведением; но художник любит свое произведение, он радуется ему, для него труд не воздержание, не каторга, а естественное выражение его духовной сущности, т. е. творчества. И превратить хозяйственное производство, труд, направленный к удовлетворению материальных потребностей, в такое творчество, напоить его красотой, в смысле осуществления художественных замыслов, — таковы идеалы Рёскина. Конечно, здесь он до такой степени расходится с окружающей его действительностью, что не нужно даже указывать на это. Но не следует забывать, что и всякий идеал расходится с действительностью. Идеал постольку идеал, поскольку он расходится и противоречит действительности и указывает ей идеальные нормы или то, чем она должна быть. Но в то же время ни один экономический писатель XIX века не выразил с такой силой и болью тоску по цельной жизни, при которой она находит свое выражение в области труда, ей представленной, и которая исполняет его как творческое призвание. Более опоэтизировать производительный труд и тем самым его осмыслить, сделать его привлекательным, чем это сделал Рёскин, нельзя; но, конечно, тем чернее стала для него действительность. Эстетическая критика капитализма оказывалась еще более непримиримой, нежели социальная, потому что социальная критика мало касалась содержания труда, его психологии, его глубокой моральной основы, она все–таки не идет так глубоко и так далеко, как идет эта критика, основанная на требовании идеального преобразования труда, отношений человека к природе, к объектам труда. Заметим, что эта эстетическая критика отнюдь не противоречит критике социальной. Между прочим, один из современников Рёскина, Моррис, который был одновременно и эстетическим критиком, и социалистом, до известной степени совмещает и идеи Рёскина, и идеалы социализма. Обращаясь к социальной организации производства, или, лучше сказать, к ее дезорганизации, мы уже, естественно, ожидаем встретить у Рёскина непримиримое отношение к принципу свободной конкуренции, т. е. к основной предпосылке манчестерства и манчестерской политической экономии как началу безусловно безнравственному и вредному. Что оно таковым является, видно прежде всего и больше всего из приведенных уже замечаний относительно характера современного труда. Труд, руководимый стремлением к прибыли, к наживе, не может создавать высшие формы богатства. Преувеличения Раскина в этой критике не мешают общей принципиальной ее справедливости. Что касается этих преувеличений, то главное из них заключается в том, что Рёскин становится в совершенно непримиримые отношения к обмену и прибыли, проистекающей из этого обмена, считая, что прибыль происходит из обмана. «Существуют два главных заблуждения, — говорит Рёскин, — провозглашение которых дураками мира сего радует сердца мошенников: во–первых: что путем постоянного обмена и взаимного обмана при меновых сделках два обменивающихся лица, начав с глиняного горшка, чередующегося с железным котелком, могут нажить два состояния: это — принцип торговли. Во–вторых, что мешок Иуды превратился в мешок фокусника и что если мистер Г. положит туда свой котелок и также подождет немного, то он вынет оттуда два котелка, полные рыбы; это — принцип процента или роста». «Явный грабеж, — говорит в другом месте Рёскин, — как он ни груб, но если совершается смело и открыто, не развращает душу человека. Но скрытый грабеж, прячущийся сам от себя, узаконенный, подлый и трусливый и вместе с тем пользующийся почетом, развращает все фибры тела и души человека. И грабители Европы, действительные виновники всех братоубийственных войн, — это капиталисты, т. е. люди, живущие на процент с труда других людей вместо того, чтобы получать определенную плату за свой. Они все время держали рабочих в бедности, невежестве и греховности, чтобы иметь возможность, пользуясь этим невежеством, присваивать себе продукты их труда. Но вот сознание этого своего положения слегка пробуждается в рабочих, и рано или поздно капиталистам придется встретиться лицом к лицу с рабочими, какими они сами их создали». Из этих слов можно подумать, что Рёскин приближается к социалистам и что критика торговли и прибыли на капитал может быть понята в смысле социалистическом. Однако такое заключение меньше всего справедливо; Рёскина в такой же мере можно причислить к социалистам, как и Карлейля, т. е. в сущности он в такой же мере сторонник социализма, как его противник и, сближаясь с социализмом в критике капитализма, он в целом ряде весьма существенных пунктов от него отличается.