 |
Глава XXV. Общая характеристика социальной деятельности Оуэна и его учения
|
|
|
|
Что касается социально–экономического и социально–политического значения Оуэна, то его можно свести к следующим пунктам: он первый из крупных промышленников Англии, вступивший на путь благотворительности для рабочих, притом бескорыстно, и показавший, что внимание к положению рабочих может оправдываться и экономически на основании экономии высокой заработной платы. Он показал это своим примером ведения Нью–Ленарка, который наряду с высоким положением рабочих был весьма доходным и выгодным предприятием. Второй его заслугой является защита ограничения детского труда и рабочего времени для взрослых. Третья заслуга — его агитация вместе с Ланкастером и Беллем в пользу обязательной, всеобщей государственной школы, ибо «невежество народа, — как говорил он, — есть опора деспотизма». Четвертой его заслугой является то, что он — один из первых, кто оценил значение государственной статистики труда и проблемы борьбы с безработицей. Наконец, последней и основной его заслугой является то, что он был духовным отцом кооперативного движения. •
Оуэна обыкновенно причисляют к числу утопических социалистов, противопоставляя его научным социалистам. Я не повторю этого определения, потому что считаю его условным и не отвечающим в значительной степени существу дела. Это различение было пущено в оборот Марксом и Энгельсом. Действительно, Энгельс рассматривает весь предшествовавший социализм как утопический и лишь социализм Маркса и Энгельса считает научным[394].
Дальнейшая история экономической мысли не может подтвердить этой оценки как того, так и другого течения экономической мысли. История с гораздо большей положительной признательностью должна оценивать дело Оуэна и других писателей, которые относятся обыкновенно к числу утопических социалистов. В известном смысле всякий социализм является утопическим, поскольку он ставит себе целью известный идеал, известную утопию, в настоящее время не существующую, не входящую в действительность, и поскольку он стремится приблизиться к осуществлению этого идеала. В этом смысле утопизм есть не недостаток, а отличительная благородная черта, черта совершенно неустранимая, как неустранима она из всякого общественного движения, которое притязает на воодушевленность известными идеалами. Что касается практических средств и практических результатов, достигаемых тем или иным течением, то даже на основании тех немногих сведений об Оуэне, которые были приведены выше, должны мы признать, что хотя далеко не все те идеи, которые он полагал в основу своего социализма, осуществлялись, но, во всяком случае, его деятельность во многих отношениях была и практичной, и целесообразной и в этом глубоком смысле слова научной. Поэтому самое правильное — совсем устранить энгельсовскую классификацию социализма на научный и утопический ввиду ее спорности и бесполезности.
|
|
|
Что же касается общего учения Оуэна, то оно заслуживает ближайшего рассмотрения по своей связи с развитием идей английского просвещения, которое мы выясняли до сих пор. Прежде всего нужно указать, что Оуэн не был теоретиком по специальности и не мог им быть по одному тому, что он вовсе не получил настоящего научного образования. Из его биографии видно, как рано началась его практическая жизнь, и хотя благодаря пытливости своего ума и своим выдающимся способностям он имел возможность читать интересующие его книги, но, во всяком случае, ни в одну из эпох жизни он не имел возможности восполнить пробела своего образования. Скорее напротив, основные идеи, которые положены в основу его мировоззрения, он воспринимал из воздуха, из вторых рук, из общественной атмосферы. Благодаря этому идеи просветительства у Оуэна мы видим несколько вульгаризированными. Сомнительно, чтобы Оуэн читал тех авторов, к которым он питал большой интерес, наприм[ер], французских материалистов и французских энциклопедистов, даже Иеремию Бентама, духовное влияние которого на Оуэна несомненно велико; на 40–м году жизни от вступил в личное знакомство с Бентамом, и, вероятно, с этого времени началось непосредственное его влияние. И это влияние осуществлялось скорее путем личного обмена мнений, нежели чтением книг; ведь ходячая мораль этого времени была пропитана бентамовским утилитаризмом. В области политической экономии он знал, очевидно, Рикардо и Беллерса. Едва ли вообще его знакомство с литературой было велико. Вообще читал он мало, только к эпохе детства и ученичества относится период его усиленного чтения, а в дальнейшей его биографии о нем мало речи, и оно не играет роли. «Отец мой, — рассказывает его старший сын, — читал хотя много, но большею частью газеты. Ни одна книга его библиотеки не носит пометки его руки, он только пробегал книги и откладывал их с замечанием, что радикальные заблуждения в разные стороны делают их одинаково малоценными». Таким образом, его склонность к науке и вера в ее перерождающую силу в значительной степени платоническая. Воспоминания сына, родившегося в 1801 году, подтверждаются замечаниями сверстника его, утилитариста–чартиста Ф. Р. Плейса, который пишет: «Из политической экономии читал он мало, из метафизики и философии ничего не читал». Так же полагает и биограф его Ллойд Джонс. Все это говорю для того, чтобы показать, что научной системы с глубоким ее обоснованием у Оуэна ждать нельзя, и если он интересует нас, то не столько как мыслитель, сколько как влиятельный и яркий выразитель того мировоззрения, которое развивалось на основе бентамизма и вообще философии просветительства.
|
|
|
В основе всего общего учения Оуэна лежит его религиозное мировоззрение, именно его резкое непримиримое отрицание всякой религии, и в особенности христианской. Его раннее детство — как он рассказывает в своей автобиографии — дало ему довольно много религиозных впечатлений, не только положительных, но и отрицательных, представители разных сект стремились перетянуть его на свою сторону, и последствием этих впечатлений и споров сект было то, что он решительно повернул в сторону скептицизма, а позднее — и полного отрицания религии. Одним из важных к этому мотивов служило то, что религия, как говорит он, учит о личной ответственности, между тем отрицание личной ответственности и сведение человеческой личности всецело к влиянию среды стало основным положением всего мировоззрения Оуэна. Поэтому вполне последовательно, исходя из этого положения, из этого своего верования, он до конца жизни относился враждебно ко всем мировоззрениям, подрывавшим эту его основу. Его враждебное отношение к религии в Англии, где религиозный вопрос занимает много места, не могло остаться незамеченным, напротив, во время агитации в Америке и в Англии он очень часто выступал на митингах против христианства, вел многочисленные дискуссии и в конце концов возбудил к себе на этой почве вражду духовенства, а также и народных масс, хотя имел и сторонников. Его разрыв с квакером Алленом в Нью–Ленарке возник тоже на почве религиозных разногласий. В позднейшее время в своем сочинении «Новый нравственный мир» Оуэн развивает идею «рациональной» религии. Задача рациональной религии сводится к любви к ближнему и к некоторому натуралистическому деизму. Позднее в своей автобиографии он развивает мировоззрение, которое я определил бы как натуралистический деизм и в котором универсальная творческая сила причинности, безличная природа получает название Бога.
|
|
|
В конце концов Оуэн приходит к заключению, что социальная реформа невозможна без религиозной, и на этом основании включает в программу своей деятельности борьбу с религией. Однако под старость в его мировоззрении замечаются некоторые перемены, именно: то религиозное чувство, которое сильно было в нем в детстве и оставалось заглушенным и неудовлетворенным, а с другой стороны, материализм, в котором он упорствовал до смерти, соединившись, привели к тому, что Оуэн сделался убежденным спиритом. Увлечение спиритизмом относится к 1852–1853 гг., когда в Англии была настоящая спиритическая эпидемия, захватившая, между прочим, старшего сына[395] Оуэна и самого его. В 1852–1853 гг. Оуэн сообщает миру о тех сведениях, которые он получает от духов. В собрании его сочинений вы можете читать эти разные сведения, сообщенные ему духами и относящиеся к социальной реформе. Оуэн вступает в связь с умершими друзьями и близкими, прежде всего с герцогом Кентским, наконец, с коронованными особами Англии. Шекспир присылает ему отрывок о веротерпимости, составленный им в мире духов. Социальные этюды, составленные в мире духов, можно читать в сочинениях Оуэна. Несмотря на такое направление мысли, его враждебность к существующим религиям не только не ослабевает, но даже усиливается. Одновременно с этим у него укрепляется мысль о том, что природа божественна и что в ней осуществляется Бог, и природа, материя и дух — все это одно и то же, и человек есть лишь чрезвычайное соединение разных элементов. В конце концов из этого материала, из этих безличных элементов будет создано будущее счастье человечества, и тогда наша земля вступит в связь с более тонкими областями мира духовного и более чистой атмосферы. «Великая республика соединенных наций будет вечна, как высшие сферы неба», — говорит он. Таким образом, его мировоззрение заканчивается материалитически–спиритическим хилиазмом[396]. На этой почве Оуэн лишился многих своих социалистических единомышленников, и в этом настроении написана его автобиография, вышедшая в 1857 г. Впрочем, это имеет значение для его биографии, для его личного духовного развития, но не для его учения в обществе. Что касается его учения об обществе, то в основе его положено учение о несвободе воли и личной безответственности. Человек есть продукт социальной среды, социальной обстановки, никакого самостоятельного значения личность и ее воля не имеют. Строго говоря, согласно этому воззрению, личностей просто нет, а есть только формальное единство, которое сознает себя как личность. Вследствие этого личность всецело зависит от общества, и личное счастье зависит от счастья общества, поэтому для того, чтобы устроить общественное счастье, нужно установить соответствующее влияние на личность, и проблема общественной реформы для Оуэна, как и для Платона, хотя и по другим мотивам, становится проблемой общественного воспитания. Воспитание, по мнению Оуэна, всесильно сделать все. «Каждое дитя, — говорит он, — может быть воспитано во всяком языке, — чувстве, — вере, — нравах и обычаях, которые только не противоречат человеческой природе. Всякому обществу, даже целому миру, может быть дан характер от самого лучшего до самого худшего, от самого невежественного до самого просвещенного соответственными средствами». Поэтому задача социальной реформы есть задача прежде всего педагогическая, приводящая к выработке социального характера. Отсюда понятно практическое требование о том, что нужна школа для всех и затем обязательный труд для всех, потому что без труда невозможно воспитание. При осуществлении этой реформы воспитания социальный вопрос может быть разрешен сам собой без болезни и без борьбы. Эти основы учения Оуэна могут быть выражены в виде следующих кратких положений, которые были сформулированы им самим в одном из сочинений:
|
|
|
|
|
|
«1. Характер в общем создается обстоятельствами, которые окружают индивида, а не им самим.
I. Человечеству можно привить всякие привычки и чувства.
II. Склонности не подлежат контролю индивида.
III. Всякий индивид может быть поставлен в такое положение, при котором он может производить больше, чем потреблять, если ему предоставлено достаточное количество земли.
IV. Культура создала средства, при помощи которых население во всякое время может поддерживаться, и всякому индивиду будет обеспечено наибольшее счастье, причем оно не нуждается в помощи порока или нищеты в качестве препятствия к размножению населения. (Здесь полемика с Мальтусом. )
V. Каждая община может быть поставлена при помощи соответствующего сочетания этих принципов в такое состояние, при котором исчезнут не только порок, нищета и бедность, но и каждое отдельное лицо получит больше постоянного счастья, нежели выпадает на долю кого бы то ни было при современных условиях.
VI. Все начала, на которых до сих пор основывались общества, ошибочны.
VII. Подъем, который мог бы быть осуществлен принятием новых и правильных принципов, может быть осуществлен, не причинивши ни одному лицу ни малейшего зла».
Из последнего положения явствует, что Оуэн считал осуществление общественной реформы, именно социальную реорганизацию общества, осуществимой мирным путем, путем убеждения и всеобщего воспитания. В 1820 году он издает сочинение, которое является его социальным credo. В этом сочинении он объявляет главной причиной всех зол три вещи: религию, продажный брак, который существует в теперешнем обществе, и затем частную собственность. Отрицание частной собственности и становится главным пунктом его учения. Для того чтобы перейти от частной собственности к социализму, Оуэн обращается к рабочим. В сущности, у него уже мы находим мысль о том, что освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих, однако в понимании Оуэна это вовсе не значило, что это есть дело только одних рабочих, ибо он обращается к суверенам, правительствам и народам Европы и стремится убедить их в осуществимости и в благоприятных результатах общественных реформ.
Оуэн является в Англии, да и вообще в истории XIX в., одним из первых представителей социализма и самое понятие, и слово «социализм» вводится в употребление в начале 30–х годов XIX в. именно Оуэном. Но в общем оуэновский социализм, несмотря на отдельные колебания, остается мирным, в нем отсутствует идея классовой борьбы, и усилия Оуэна направляются к тому, чтобы искать мирного разрешения социального вопроса.
Говорить о теоретической законченности социалистической системы Оуэна, конечно, трудно; скорей можно видеть в ней ростки будущего, причем сам автор оказывается гораздо ярче и интересней своих идей. Обращаясь к критике или к характеристике мировоззрения Оуэна, я должен еще раз напомнить отличительную черту его общего мировоззрения, именно ту его особенность, что Оуэн считал личность всецело продуктом общества. В предисловии к своей автобиографии сам Оуэн формулирует эту свою идею в таких словах. (Предисловие это написано в форме диалога. ) — Вопрос: «Кто или что создало материал, из которого образуется характер человека? » — Очевидный ответ на это: «Великая Творческая Сила Вселенной». Второй вопрос: «Кто окружает каждого индивида средой, образующей его язык, религию, нравы, привычки, определяющие его чувства и поведение, и внушает ему свои идеи и отдельные ассоциации идей? » — Ответ: «Общество». Вопрос: «Каким образом? » — Ответ: «Если факты показывают, что Универсальная Творческая Сила и общество создают характер каждого индивида, новый мир чудес сразу открывается нашему взору и ясная дорога к истине, знанию, единству, счастью, которой легко идти, не боясь заблудиться». Вопрос: «Как же вы пришли к этим необыкновенным заключениям из тех фактов, которые вы установили? » — Ответ: «Так. Если человек тем, что он есть, делается благодаря силе, создавшей его и общество, то человек не может быть ответствен за те способности, силы, свойства, которые имеет». Вопрос: «И вы даете ему полную свободу действовать беспрепятственно, согласно своим дурным наклонностям? » — Ответ: «Совсем наоборот. Если характер его в такой степени, как это установлено, образуется обществом, общество может образовать хороший характер для каждого и может внушить всем от рождения такое нечувствительное принуждение, что они никогда не будут думать или поступать дурно или несправедливо по отношению к любому из ваших ближних, и при этом сделать необходимым, чтобы они действовали, постоянно увеличивая в наибольшей степени прочность счастья всех окружающих, “ближних и дальних”». «Естественные наклонности человечества, — продолжает Оуэн, — все хороши, если они развиваются в меру, и если общество, может быть, сумеет приобрести склонности здравого смысла, оно ясно поймет, как разместить, вести и воспитывать всех, так что они не будут иметь иного желания, кроме как развивать себя для наибольшего здоровья и удовольствия в должной мере, и никогда ее не перейдут. Не существует дурных наклонностей в человеке». В этих словах отчетливо выражается та особенность мировоззрения Оуэна, которая соединяет его с мировоззрением просветительства. Это, вопервых, оптимистическое воззрение на естественные наклонности человека («Не существует дурных наклонностей у человека», — говорит Оуэн), а затем мысль о том, что человеческая личность сама по себе есть только формальное единство, выражаясь грубо, пустой мешок, в который общество сыплет всякое содержание, и этот мешок сам по себе не имеет никакой упругости, а принимает ту форму, которую придает ему насыпаемый в него материал.
Когда я заканчивал речь о Бентаме, переходя к Оуэну, я наперед охарактеризовал [его] мировоззрение как социальный бентамизм или антиманчестерство, или даже социальное манчестерство. Этим я хотел указать ту черту сближения между Бантамом и Оуэном, что, в сущности, понимание проблемы личности довольно сходно и у того, и у другого. Бентам превратил личность как бы в таблицу логарифмов для подсчета личной и общественной пользы, причем сам Бентам практически делал отсюда вывод индивидуалистического характера. Оуэн, сохраняя ту же исходную точку зрения, делает практический вывод социалистического характера. Для него личность является всецело результатом среды, от природы одарена исключительно хорошими свойствами и развивается гармонично в случае соблюдения чувства меры, т. е. того же самого бентамовского благоразумия. Если личность есть лишь формальное единство, лишена всякой актуальности и инициативы, то что же представляет из себя общество? Общество представляет из себя сумму личностей, но личность есть то, чем делает ее общество, в смысле же самостоятельного содержания есть нуль. Что же представляет из себя общество в таком случае, как состоящее из нулей, помноженных лишь на неопределенное число? С этой точки зрения, и само понятие общества как чего–то органического улетучивается и совершенно непонятно, каким же образом эта сумма нулей может оказаться такой единственной, такой определяющей силой. Неясность в исходном понятии личности роковым образом сопровождается и неясностью понятия общества. Но это еще не единственное затруднение, которое влечет [за собой] приложение оуэновско–бентамовской точки зрения.
Второй вопрос заключается в следующем. Если личность определяется обществом, а общество состоит из личностей, то каким образом вообще возможен общественный прогресс, каким образом возможны изменения? Ведь каждая личность ничего не может сделать от себя, она есть результат среды, поэтому если последовательно применять эту точку зрения, то легко вообразить, что такое общество должно находиться в состоянии хронического китаизма, т. е. неподвижности, оно лишь повторяет самого себя. Ведь чтобы этому обществу начать изменение, все равно — революцию или прогресс, оно должно само себя, так сказать, вытащить из болота за волосы. Этим личностям, из которых суммируется общество, нужно самим начать изменение, чтобы это изменение потом перешло дальше, и поэтому остается неразрешимым вопрос о том, каким же образом возможен социальный прогресс или эволюция, Все это в учении Оуэна остается совершенно неясным. Дальнейшие представители просветительства, которые в общем стоят на той же философской точке зрения, приближающейся к Бентаму и Оуэну, обыкновенно делают ссылки на определенные факторы развития, также от личности независящие.
Экономический материализм, например, поставил в качестве такого недостающего движущего фактора истории экономический процесс. Можно еще поставить и другие исторические факторы, но общей особенностью таких учений остается то, что пружина, приводящая этот механизм в движение, лежит вне личности, остается, так сказать, за кулисами, под землею.
Для Оуэна с его просветительским оптимизмом также неразрешимым является вопрос: откуда же приходит зли? Зло вообще и, в частности, социальное зло? Если действительно человек по природе так добр и не имеет прирожденных дурных наклонностей и если личность определяется обществом так, что ни одна личность сама по себе не может испортить, нарушить этой гармонии, то, стало быть, должна бы торжествовать гармония.
Вопрос о личности, о том, что она представляет собой, в какой степени она есть активное начало истории и в какой пассивное, есть один из самых сложных и трудных вопросов и философии, и этики, и истории. Вопрос о роли личности в истории есть, в сущности, вопрос о свободе или несвободе человеческой воли. Во всем объеме этот вопрос принадлежит к области философии и метафизики. Если бы Оуэн разрешал этот вопрос во всей его глубине и сложности, присущим философской и метафизической его постановке, необходимо было бы последовать за ним в эти области, чтобы исследовать его аргументацию. Но мы знаем, что его аргументация так далеко не идет, она чисто практическая, он черпает ее из опыта окружающей жизни, из опыта своего социального реформаторства. Отсюда он вынес убеждение, что личность следует рассматривать как величину пассивную и безответственную, и следовательно, его учение о личности имеет характер практически–этический. Но если рассматривать вопрос только в этих пределах, то в таком случае провести эту точку зрения последовательно нет никакой возможности. Мыслимо еще отрицать метафизически свободу воли и личную ответственность, но последовательно провести этот принцип практически совершенно невозможно, и прежде всего самих себя мы не можем последовательно мыслить продуктом среды, не имеющим никакой личной инициативы, потому что в непосредственном нашем сознании присутствует воля и сознание этой воли. Сознание этой воли — соответствует или не соответствует оно метафизической действительности, — во всяком случае, в нашем эмпирическом сознании выражается как чувство свободы, чувство моральной ответственности, и на этом основана вся наша практическая деятельность.
Если Оуэн считал, что личность или общество всецело есть продукт обстоятельств, то спрашивается, каким же образом он мог всю свою жизнь и всю свою энергию отдать на то, чтобы призывать фабрикантов, рабочих, парламенты и королей, словом, лиц разных положений на то, чтобы приступить к общественной реформе. Очевидно, что практически он действовал, как бы исходя из того предположения, что они как будто свободны. Очевидно, последовательное проведение точки зрения Оуэна ведет к фатализму и уничтожению личной ответственности и личной инициативы. В этом смысле можно сказать, что наиболее блестящий и яркий аргумент против самого Оуэна дает он сам своею собственною жизнью, этим удивительным романом, как называют его биографы, и это есть, вместе с тем, практическое неопровержимое доказательство силы идеи, по крайней мере, в тех случаях, когда человек ею одушевлен.
Отмечу еще одно практическое противоречие, которое связано с учением Оуэна. Оуэн проповедовал социализм, он хотел поднять общественную нравственность, пробудить общественную совесть таким образом, чтобы не оставалось места социальному неустройству, а вместе с тем доказывал, что личность безответственна. Но всякий более совершенный строй предполагает не безответственность личности, но повышенную ее ответственность, он не только не ослабляет ее или делает ее ненужной, а напротив, ее увеличивает, потому что вся та активность, которая в демократических обществах переходит от правительства к обществу, соответственно увеличивает активность и личности. Поэтому в стремлении к социализму Оуэн, казалось бы, скорее должен был требовать повышения личной ответственности и не прижать личность, как он это делает теоретически, но возвышать (как он это и сам делает практически). Вследствие этого в мировоззрении Оуэна остается эта общая непоследовательность или общая неясность, которую можно видеть и у Бентама, и вообще во всем этом течении философии просветительства. Задача всякого социального реформатора, всякого широкого социального деятеля, которая одушевляла Оуэна, совершенно не вяжется с таким скудным учением, как то, что человек есть всецело продукт общества и что личность представляет собой только формальное единство, пассивное начало. Напротив, с этой задачей надо обращаться к чувству долга, ставить перед личностью идеальную цель, к которой нужно идти. Оуэн призывает идти вперед и в то же время говорит, что ноги представляют [собой] иллюзию.
Оглядываясь назад, напомню о том, как резко отличается духовная позиция, занятая Оуэном, от мировоззрения индепендентов, Мильтона, Кромвеля, вообще от пуританства. За протекшие полтора века получилась полная перетасовка понятий, создалась такая противоположность, которую можно только выразить, по Гегелю, как тезис и антитезис, как да и нет, из которых история делает свой синтез. Кальвинисты и индепенденты считали личность свободной, ответственной перед Богом и своей совестью и творчеством в истории; они приписывали ей такое всемогущество, такую автономию, такую несвязанность с исторической средой и своим прошлым, что хотели быть независимыми от истории и называли себя индепендентами (независимыми). Напротив, Оуэн проповедовал депендентство, учение, что личность всецело зависит от общества и вне его ничего не содержит.
Кончая речь об Оуэне, я еще раз хочу подчеркнуть, что практическая деятельность самого Оуэна, в сущности, мало связана с его основными идеями. Его деятельность как социального реформатора будила совесть, инициативу, побуждала к активности. Не следует преуменьшать значения и той оценки общественного воспитания, которое мы находим у Оуэна. Не нужно вполне разделять его философию для того, чтобы согласиться с ним, что воспитание, образование личности, выработка воли есть одна из основных задач, один из основных устоев социального реформаторства. Это прекрасно понимал еще Платон, который в основу своего государственного идеала прежде всего положил реформу воспитания.
Глава XXVI. Томас Карлейль. Общие сведения о нем[397]
Младшим современником Оуэна был человек, в котором как бы, по уже указанному мною гегелевскому закону тезиса и антитезиса, воплотился антитезис по отношению к Оуэну, в котором как бы ожил старый дух индепендентства. Я разумею Томаса Карлейля, одного из величайших писателей Англии XIX в., одного из крупнейших ее социальных моралистов и наиболее влиятельных умов. Карлейль и по характеру, и по происхождению, и по воспитанию был прямым порождением духа пуританизма. Он родился в Шотландии, в семье бедного каменщика, в бедной шотландской деревне и был настолько проникнут этими шотландскими традициями раннего пуританизма, что его иногда называли пуританином или кальвинистом XIX в. Он родился и вырос в атмосфере старинной пуританской набожности весьма высокой этической пробы и под старость называл свою мать, простую и честную труженицу, самой религиозной женщиной, передавшей свою религиозность и сыну. Шестидесятилетний Карлейль с полной отчетливостью вспоминает о том, как собиралась в маленькой часовне деревенская община, —бородатые старики с важными и серьезными лицами, в дождь и слякоть сходившиеся туда по холмам и болотам Шотландии для общей молитвы. «Эта группа крестьян, — писал он, — этот маленький, поросший мхом дом и этот бесхитростный проповедник Евангелия собственно и составляли всю церковную общину. Они для многих были спасением и благословением, и во мне до сих пор живет их благочестивое, небесное влияние». Атмосфера была насыщена рассказами о религиозных героях, мучениках реформации, которые отказывались молиться за короля и изменить присяге конвенту и за это платили жизнью. На эдинбургском кладбище есть, между прочим, такая надпись: «С 27 мая 1661 г., когда был обезглавлен высокоблагородный маркиз Аргайльский, до 17 февраля 1688 г., когда пострадал Дж. Ренвик, за то же дело, тем или иным способом было умерщвлено и замучено до 18 тысяч благородных мучеников, кровью своей исповедавших И[исуса] Христа». Вот эти детские впечатления залегли в душе Карлейля, и их влияние можно чувствовать на всей его литературной деятельности. Настроению, сложившемуся под этими впечатлениями, соответствовала и тяжелая его жизнь. Карлейль испытал и бедность, и горе, и неудачи, долго и упорно боролся с непониманием и непризнанием, но не делал уступок ни общественному мнению, ни вкусам толпы. Его своеобразная самобытность, его совершенно особенная капризность вкуса лучше всего сказывается в стиле его сочинений. Для иностранца язык его сочинений представляет совершенно особую трудность вследствие употребления редких слов, совершенно неожиданных словосочетаний; порою стиль его кажется невыносимым, или, во всяком случае, трудно понимаемым, но в общем все–таки он имеет такую своеобразную музыку, что Карлейль должен быть причислен к числу наиболее оригинальных стилистов XIX в. [398] Эта его писательская манера отражается в его переводах, тем более, что мы имеем теперь его наиболее важные сочинения в совершенно безукоризненных, с любовью выполненных переводах, это переводы В. И. Яковенко и Н. Горбова. Ипполит Тэн говорит, что если англичанина моложе 40 лет спросить, кого он считает в ряду мыслящих людей своего народа, то прежде всего он назовет Карлейля. По его же наблюдениям, в Англии в XIX в. не было писателя более влиятельного, чем Карлейль, и его влияния не избег даже Дж. Ст. Милль, сам это с признательностью констатирующий, несмотря на всю чуждость склада их умов и настроений. Один из биографов Карлейля, именно Шульце–Геверниц, эпиграфом для своей работы о Карлейле (сначала составившей главу его сочинения «Zum sozialen Frieden», затем изданной и отдельно) берет такое выражение: «Th. Carlyle dominates the Victorian ere», т. e. что Карлейль господствует над эрой Виктории[399]. Это господство Карлейля было чисто духовным, оно приобретено им его писательской деятельностью, которую сам Карлейль считал одним из самых влиятельных видов деятельности. Карлейль всю жизнь оставался в стороне от большой дороги, чуждался политики, университетской кафедры и вообще уклонялся от всех видов общественной деятельности. Его единственными делами были его сочинения, которых он написал, правда, 40 томов, а единственным общественным его отличием было то, что на 70–м году жизни он был избран на пост почетного ректора Эдинбургского университета. О том, как почетно было это избрание, лучше всего свидетельствует то, что его предшественником по кафедре был не кто иной, как Гладстон, сказавший перед оставлением ее одну из блистательных своих речей с колоссальным успехом и все же не затмивший Карлейля. Когда явился Карлейль, угрюмый дикий старик, чуть не насильно вытащенный из своего провинциального уединения, то он сказал свое слово студентам, и за его речью, совсем не красноречивой, по словам биографа, или более чем красноречивой, последовали большие, нежели обычные, аплодисменты, наступило трепетное молчание, которое сменилось уже полной овацией, но в это время Карлейля уже не было в зале — он искал успокоения на могилах своих родителей. Речь эта разошлась в тот же день, разошлась в 20 тысячах экземпляров. Умер Карлейль в 1881 г., а родился в 1795 г., следовательно, смерть его была на 86–м году жизни.
Если бы мы попытались поставить вопрос, какая, собственно, была специальность Карлейля, то ответить было бы очень затруднительно, потому что прихотливый и своеобразный гений Карлейля не укладывается ни в одну из существующих рамок. Его многочисленные сочинения относятся к разным областям знания и затрагивают разные темы. Прежде всего, ему принадлежит несколько многотомных исторических сочинений. На первом месте здесь нужно поставить «Историю великой французской революции» (которая имеется и в русском переводе). Несмотря на то, что научная разработка французской революции с тех' пор далеко ушла вперед, эта вдохновенная книга всетаки остается бессмертной, и ее теперь можно рекомендовать всякому, если не как историю, то как философию истории французской революции. Вместе с тем Карлейль является биографом Кромвеля. Образ пуританского вождя был слишком сродни душе Карлейля, и он произвел биографическое исследование и собрал многочисленный биографический материал. Затем из немецкой истории Карлейль написал историю Фридриха Великого.
Кроме этих исторических трудов Карлейля, наиболее громкую известность имеет его книга «О героях и героическом в истории». Это курс публичных лекций, посвященных характеристике великих людей на разных поприщах деятельности. Ниже нам придется говорить об основных идеях его сочинений, а сейчас ограничусь лишь указанием на то, что и эти лекции не представляют собой научно–исторического исследования, это скорее проповедь о великих людях, дифирамб героическому.
Теперь переходим к сочинениям Карлейля уже непосредственно философского и этического характера. Здесь на первом месте — книга под заглавием «Sartor Resartus», самое заглавие которой отражает на себе причудливость его стиля[400]. Книга эта в значительной степени автобиографическая, прикрываясь именем господина Тейфельсдрека, Карлейль рассказывает свои собственные переживания, свою личную жизнь и высказывает свои задушевные идеи.
Рядом с этой книгой следует поставить другой трактат, называющийся «Past and Present» — «Прошлое и настоящее». Оба трактата имеются в превосходном переводе Горбова. «Прошлое и настоящее» посвящено характеристике социального положения современной Карлейлю Англии, причем для этой характеристики он употребляет параллель со средними веками, с прошлым Англии: в книге две части — прошлое и настоящее. В основу прошлого положен распорядок жизни одного английского монастыря XVIII в. Характеризуя склад жизни этого монастыря, его внешние отношения, Карлейль художественным образом воспроизводит эту жизнь и, переносясь к современности, сопоставляет особенности каждого из двух укладов жизни.
Затем Карлейль написал весьма многотомные памфлеты на разные темы, которые имеют или каждый отдельное заглавие, или целые группы под общим заглавием. К числу их принадлежат так называемые «Памфлеты последнего дня» — «Last day pamphlets», памфлеты о чартизме и некоторые другие.
Что касается общефилософской физиономии Карлейля, то и здесь приходится сказать, что Карлейль вовсе не был школьным философом. Значение Карлейля в Англии заключается в том, что он сам познакомился и познакомил англичан с немецкой философией, с философией Канта и Фихте. Он написал ряд этюдов, где популяризировал идеи немецких философов. Кроме того, известно влияние, которое оказал на Карлейля Гете, это было самое могучее на него влияние. С Гете Карлейль был в переписке и в личных отношениях и преклонялся перед великим германским поэтом. Но, заимствуя у немецких философов конечные выводы этического характера, к метафизической, гносеологической, вообще к исторической части их философии Карлейль относился с нескрываемым пренебрежением, не делая даже исключения для своего друга и почитателя, молодого философа Стерлинга, жизнь которого он описал впоследствии.
Наконец, нельзя причислить Карлейля и к беллетристам, хотя его «Sartor Resartos» есть как бы повествовательный роман по образцу гетевских романов этого типа, хотя бы «Вильгельма Мейстера». Во всяком случае, это не есть беллетристика в обычном смысле слова.
Литературную физиономию Карлейля легче всего определить, применив к нему необычное в наше время наименование пророка своего времени и своего народа. Его немецкий биограф, Шульце–Геверниц, называет его Исаией XIX в., но действовавшим не устным, а письменным словом, и если определить, чем именно он воздействовал на своих современников, то следует сказать, что он воздействовал меньше всего как философ, а больше всего как религиозный моралист. В этом отношении физиономия Карлейля и его влияние на окружающих напоминают теперешнюю роль и теперешнее влияние Л. Н. Толстого, — недаром, хотя и не особенно удачно, называют
|
|
|
