Глава XXXI. Джон Рёскин[433]. Общая история его духовного развития

Теперь обращаюсь к новейшему английскому писателю, который вместе с Карлейлем является одним из замечательнейших англичан XIX века и одним из влиятельнейших духовных воспитателей английского народа — к Джону Рёскину. Рёскин, подобно Карлейлю, принадлежит к писателям, которых трудно определить по специальности. Во всяком случае, он не является профессиональным экономистом, хотя и может считаться экономическим мыслителем.

Рёскин родился в 1819 г., а умер в 1900 г., в самом начале нашего века. Одна из крупнейших лондонских газет, сообщая в январе 1900 г.

о его смерти, выразилась так: «Он был из рода Исаии, мы в нем лишились последнего из пророков». И в то время как вся английская пресса воздавала честь покойному как истинному пророку, общественное мнение, по–видимому, единодушно подтверждало этот приговор печати. Почти те же слова, в которых англичане оценивали значение и характер Карлейля, произнесены были для оценки общей физиономии Рёскина. Рёскин, в противоположность Карлейлю, родился в богатой семье «честного купца», как выражаются его биографы, происходившего родом из Шотландии, но потом переселившегося на юг Англии, — так что Рёскин родился в Лондоне. Однако его биография имеет сходство с биографией Карлейля в том отношении, что решающую роль в его воспитании сыграла его мать, а через мать тот же самый дух пуританизма, индепендентства и библиократии, который вошел в известную часть английского общества в эпоху английской революции и английской реформации. То пламя, которое зажглось в войсках Кромвеля, было перенесено через Карлейля и его мать, через Рёскина и его мать в наши дни. О том, как велико было значение пуританского элемента и, в частности, влияние Библии и библеизма в воспитании Рёскина, рассказывает он сам в своих воспоминаниях (Praeterita). Я приведу этот рассказ как характерный для духа английского общества и английского воспитания, а вместе [с тем] очень характерный для самого Рёскина, потому что в нем уже сказывается социальный мыслитель. Он рассказывает: «Лишь только я овладел искусством бегло читать, как моя мать начала со мною чтение Библии, которое никогда не прерывалось до самого поступления моего в Оксфордский университет. Мы читали стихи по очереди, и она сначала наблюдала над интонацией моего голоса и поправляла неправильности, пока не добивалась с моей стороны правильного и твердого понимания тех стихов, которые я был в состоянии постичь… Таким образом, она начинала с первого стиха книги Бытия и непрерывно продолжала всю Библию до последнего стиха Апокалипсиса… чтобы в следующий раз снова начать с книги Бытия. Если название было трудно, то оно служило лучшим упражнением для произношения; если глава была скучной, то она являлась уроком терпения; если же она была для меня непонятна, то от этого выигрывало мое обучение вере». Этот довольно механический способ чтения, тем не менее, сослужил свою службу. «Хотя, — говорит Рёскин, — я и приобрел позднее довольно значительные сведения по части математики, метеорологии и по другим наукам, имел много учителей, но смело признаю, что усвоение этих глав, — а этим я обязан матери, — было самой драгоценной и в итоге единственно существенной частью всего моего образования». Верность его Библии удивительна. Когда он переживал тяжелый религиозный кризис на 39–м году жизни (эти религиозные сомнения продолжались почти 10 лет — до 50 лет), то на основании его сочинений почти нельзя его уловить, потому что то же обильное цитирование Библии на каждом шагу остается во всех [его] сочинениях, и одна из лучших монографий, посвященных Рёскину, принадлежащая перу Брюнгес (имеется в русском переводе), так и озаглавлена: «Рёскин и Библия» и исследует сочинения Рёскина и его отношение к Библии и библеизму. Рядом с Библией, по английскому обычаю, Рёскин с семи лет начал обучаться латинскому языку, а с двенадцати — языку греческому, так что шутя, для себя, он знал многое из классиков наизусть и вообще получил то классическое образование, которое для англичан вообще является очень характерным. Именно это соединение, с одной стороны, библеизма, а с другой — классицизма, мы наблюдаем у англичан там, где не ожидаем встретить, напр[имер], Гладстон, один из величайших людей Англии, был исследователем Гомера и вместе с тем знатоком библейских книг. Это типичная черта английского воспитания, черта высокой культуры, отличает и Рёскина. С двенадцати лет на него оказывает влияние английская литература и английское искусство, наряду с классической литературой, но особенно большое значение в это время имеет его любовь к природе. Известно, что у Рёскина эстетическая оценка, чувство прекрасного во всех его суждениях играет центральную роль. Известно даже, что полжизни Рёскин посвятил отдельным вопросам эстетики, и его с одинаковым правом причисляют к числу своих представителей, как теория и история искусства, так и история социальной мысли. Это чувство прекрасного, по его собственным словам, воспиталось у него чувством природы и религиозно–проникновенным отношением к ней. Здесь опять–таки библеизм и эстетизм соединяются в одно неразрывное целое, и когда он описывает красоту природы, он нечувствительно переходит к настроениям библейского характера. Чтобы ощутить эти настроения Рёскина, приведу самый маленький отрывок. Между прочим, одна из излюбленных мыслей его состоит в том, что красота природы сильнее всего открывается не в Альпах, не на Кавказе, даже не в местах, подавляющих величием природы, а в ее обыденной простой красоте, и тот, кто не умеет ценить простого цветка, тот ничего не понимает в красоте природы. «Сорвите простую былинку, — говорит Рёскин, — вглядитесь с минуту попристальнее в этот узкий саблевидный зеленый стебелек, выточенный наподобие желобка. Он не особенно крепок, довольно мал, несколько тонких длинных линий сливаются в нем в одной точке, далеко не совершенный, довольно неясный и незаконченный, отнюдь не представляющий образца тех художественных произведений, о которых природа сильно заботится, и создана, по–видимому, эта былинка только для того, чтобы ее бледный пустой стебелек, слабый и мягкий, переходящий незаметно в печальные коричневые прожилки корней, был сегодня затоптан ногами, а завтра брошен в печь. Однако, — продолжает он, — подумайте хорошенько и рассудите, какой из всех пышных цветов, благоухающих в летнем воздухе, какое из всех могучих красивых деревьев, чарующих зрение и услаждающих вкус, будь то величественная пальма или сосна, высокий ясень или крепкий дуб, душистое лимонное дерево или обремененная плодами виноградная лоза, — какое из них, повторяю, так сильно любимо людьми и так высоко чтимо Богом, как эта нежная, слабая зеленая травка». Любовь к природе, путешествие по Англии, по ее холмам и озерам, а впоследствии путешествие по Альпам, по континенту, сыграли огромную роль в воспитании Рёскина. К этому присоединился и общий эстетический характер его воспитания. Рано умерший отец его старался знакомить его с произведениями искусства, и Рёскин жил в тепличной атмосфере, не зная бедности, не зная жизненной тягости, в атмосфере культурно–эстетического купечества. Таким образом прошло детство, и наступила пора поступления в университет, в Оксфорд, где, согласно традициям высокого общества, к которому старался примкнуть его отец, желавший примкнуть к аристократии, поступил на богословский факультет. Университетские годы ничего особенного не принесли Рёскину. Политика и в это время, и позднее вообще не интересовала его. Он называл себя сам «старый тори» и инстинктивно не одобрял демократических учреждений. Его отношение к демократии как к «баллотировочным ящикам» было сходно с отношением Карлейля. Преобладание эстетического интереса является его отличительной чертой в это время. Первый его трактат посвящен вопросам эстетики и озаглавлен «Поэзия архитектуры». Влияние Тёрнера и Карлейля в начале 20–х годов его жизни является для него решающим и глубоким. Особенно учение Карлейля о героях и героическом произвело на него сильное впечатление. 23–х лет Рёскин выпускает книгу, которая посвящена вопросам искусства и вообще эстетики, под названием «Современные живописцы». В этой книге критерием искусства является верность действительности, правде, природе. Верность природе в красоте, по его мнению, является самым важным условием для эстетического восприятия. Конечно, искусство не имеет своей задачей натуралистическое воспроизведение действительности, напротив, оно воспроизводит действительность совершенную, идеи предметов. Рёскин настаивает, что «у каждой травки, у каждого цветка и дерева есть своя идеальная форма, та форма, к которой стремится приблизиться всякий отдельный представитель вида, свободный от случайных влияний или болезней». В другом месте он пишет: «Каждая травинка или цветок в поле имеет свою особую, характерную и совершенную красоту. У всякого из них есть своя сфера распространения, свое выражение и своя функция. Высшее искусство то, которое умеет схватывать эти специфические черты, которое развивает и освещает их, находит им надлежащее место в пейзаже и тем усиливает впечатление, которое должна произвести картина». Указывая искусству задачу воспроизведения действительности в ее идеале, Рёскин вместе с тем ставит ей и другую задачу, именно задачу возбуждения нравственного чувства облагораживания. Настоящая красота, по его мнению, воспитывает нравственное чувство, и настоящий художник отличается возвышенностью цели, к которой направлена его деятельность. Поэтому «истинная художественная критика, по его мнению, никогда не может состоять в простом приложении правил; она может быть справедлива только в том случае, если основана на живой симпатии к бесчисленным инстинктам и меняющимся стремлениям человеческой природы, если она облагорожена и охраняема неизменной любовью ко всякому созданию Творца, предназначенному Им быть прекрасным и признанному Им добрым». Следовательно, эстетика у Рёскина пролагает прямой путь к человеческой жизни, идеалам, надеждам и социальным упованиям. И путь этот, мы увидим, естественно и прямо приводит через эстетику к социальным вопросам. «Отличительный характер этих моих книг как очерков по вопросам искусства, — говорит Рёскин, — заключается в том, что в них все в конце концов сводится к человеческим страстям или надеждам. Каждый принцип в живописи, установленный мною, прослеживается до какого–нибудь факта материальной или духовной жизни. В моих сочинениях об архитектуре я отдаю в конце концов предпочтение одной школе перед другой на основании их сравнительного влияния на жизнь рабочего, — вопроса, о котором забывали все другие авторы, касавшиеся этого предмета, или которого они не удостаивали своим вниманием». Следующим сочинением Рёскина по эстетике были «Венецианские камни». Как показывает название, сочинение посвящено венецианским памятникам архитектуры, причем оно стремится выяснить связь между характером этого искусства, национальным характером венецианцев и нравственным состоянием эпохи, именно ее неверием. Таким образом, эстетическая проблема, проблема истории и искусства, ставится здесь как нравственная, этическая проблема. Этой постановкой он делает следующий шаг в своем приближении к социальным и материальным вопросам жизни. Связь эту он сам понимал и сознавал, и в одном из своих сочинений сам охарактеризовал; он следующим образом говорит о последовательности своих произведений: «В двадцать лет, — говорит сам о себе Рёскин в 1875 г., — я писал “Современные живописцы”, в тридцать — “Камни Венеции”, в сорок — “Последнему, что и первому”, в пятьдесят — “Вступительные Оксфордские лекции”, и если я когда–нибудь кончу “Fors Clavigera”, то ею определится мое духовное состояние в шестьдесят лет. В “Современных живописцах” я указал на общую связь беспредельной природы с сердцем человека, указал, что скала, волна и былинка являются необходимыми элементами его духовной жизни. Теперь же, заклиная вас украшать землю и охранять всю ее красоту, я только восполняю то, чему учил прежде и что является логическим следствием моих эстетических работ. В “Камнях Венеции” я сообщил законы строительного искусства и поучал тому, как красота каждого творения, каждого здания, воздвигнутого людьми, зависит от счастья жизни рабочих. В “Последнему, что и первому” разъяснены законы этой жизни и зависимости счастья этой жизни от Солнца правды. “Вступительные Оксфордские лекции” учат нас тому, что жизнь нужно прожить достойным образом и что дивные законы красоты и труда должны быть признаны как высшими, так и низшими классами английского общества; а в “Fors Clavigera” я, наконец, устанавливаю взаимные отношения этих двух классов и громко провозглашаю, что мир и счастье как для тех, кто наверху, так и для тех, кто внизу, как для богатых, так и для бедных, возможны только при охранении своего человеческого достоинства под единственным владычеством Бога, соблюдающего всех здесь падающих людей и ангелов, в вечных узах, под мраком, до суда великого дня и дарующим служащим Ему полную свободу, наследие всего, что любящий Творец может даровать своим созданиям и вечный Отец своим детям».

Таким образом, связь эстетики с социальным вопросом устанавливается здесь самим автором с полной ясностью.

Я остановился в прошлый раз на том моменте духовного развития Рёскина, когда совершается его переход от интересов преимущественно эстетических к интересам главным образом социальным.

Раннее проявление интересов к социальным вопросам выразилось в его нападках на утилитаризм и механическое понимание прогресса, в котором он представляет большое сродство с Карлейлем. Влияние Карлейля на Рёскина не подлежит сомнению, и оно имеет не только литературное происхождение, но основывается на личном их знакомстве, состоявшемся в 1851 г.

С 1855 г., т. е. приблизительно с 36 года жизни Рёскина, начинается его знакомство с политической экономией. Сам он с весьма большим пренебрежением говорит о политической экономии как науке, и в предисловии к лекциям по политической экономии и искусству замечает про себя, что он не читал политико–экономических сочинений, кроме Адама Смита, а то, что пытался читать после, производило на него впечатление, может быть, и нужных специальных работ, но настолько бедных и грубых, что он относился к ним пренебрежительно. С того же 1855 г. под влиянием Мориса, уже известного нам главы христианских социалистов, Рёскин начинает заниматься с рабочими рисованием и вообще их эстетическим образованием. В 1857 г. он издает сочинение, которое носит название «Радость навеки и ее рыночная цена, или политическая экономия искусства». Здесь он исследовал вопрос о сохранении артистических способностей нации.

1859–1860 годами собственно делится деятельность Рёскина на два периода, на художественный и общественный, и к этим же годам относится и мучительный десятилетний религиозный кризис. В 1859 г. вышла одна из важных его книг по социальному вопросу под заглавием «Последнему, что и первому» — «Unto this Last»[434] [435], что касается общего характера его деятельности в этот период, то можно согласиться с Джоном Гобсоном, известным экономистом, написавшим весьма обстоятельную монографию о Рёскине под заглавием «Рёскин как социальный реформатор». Гобсон говорит, что «Рёскин посвятил служению своей социальной идее всю свою остальную трудолюбивую жизнь. В истории литературы не найти более героического примера человека, одиноко борющегося с равнодушием публики и нескрываемым презрением большинства образованных классов. Кабинетные экономисты, доктринально рассуждавшие принципах политической экономии, не имея ни малейших практических сведений в области производства и потребления, открыто называли его невежественным фанатиком. Друзья — литераторы и художники — оплакивали его как человека, выступившего в безумный и бесполезный крестовый поход. Большинство читателей, прощавших ему его дерзкие мысли ради прекрасного языка, которым они были высказаны, считали его утопистом. С этим враждебным потоком, с этой непроницаемой преградой равнодушия или непонимания, Рёскин мужественно боролся в течение тридцати лет, пробуя всякое оружие из литературного арсенала, чтобы найти доступ к сердцу и разуму своего народа. Бросая взгляд на список изданных им сочинений, мы находим все то же удивительное разнообразие сюжетов, с каким встречаемся в раннюю эпоху его литературной деятельности; но каковы бы ни были их заглавия и их непосредственная тема — история живописи, теория образования скал, техника рисования, романы в прозе и стихах, воспитание, религия, война; какова бы ни была аудитория — оксфордские студенты, архитектурная школа, деловые люди, воспитанницы гимназии, рабочие, ученики военных школ, общественнокритическое направление всегда преобладало в них над формальным сюжетом, всегда одушевляло и часто поглощало его».

Из сочинений Рёскина, носящих социальный характер, кроме названного «Последнему, что и первому», заслуживают упоминания следующие: «Munera Pulveris» («Дары праха»), где он ставит индивиду известные условия нравственного развития как необходимые для осуществления общественных реформ. Затем «Сезам и лилии», где те же условия указываются для представителей просвещенных классов. Затем в 1866 г. — «Венок из ветвей дикой оливы», где ставится вопрос, что такое труд, «Время и течение» — это изложение простым языком для рабочих–пробочников воззрений Рёскина и некоторые практические выводы из них. Наконец, самое важное сочинение по рабочему вопросу — «Fors Clavigera», что значит «Судьба, заколачивающая гвозди». Это мудреное название требует некоторого объяснения. Под общим заглавием «Fors Clavigera» заключается ряд писем, выпускаемых Рёскиным в течение ряда лет по разным теоретическим и практическим вопросам. Темы «Fors Clavigera» чрезвычайно пестры. Они касаются ряда вопросов теоретических и практических, социальных и эстетических и т. д. Название же имеет такой смысл: слово Fors значит в переводе на английский язык понятие судьбы, т. е. внешнего рока, определяющего положение человека, затем понятие могущества личности, которая борется с роком, и, наконец, понятие удела, окончательного результата, который получается вследствие борьбы рока и личности. Когда определяется, таким образом, судьба личности, то судьба как бы вбивает гвоздь, окончательно определяя его положение[436]. Тот же Гобсон замечает, что «“Fors Clavigera” занимает исключительное положение не только среди сочинений Рёскина, но и во всей новейшей литературе. Изобилующее блестящей и меткой сатирой, трогательным и проникающим в душу пафосом, остроумными филологическими и иными исследованиями, глубоким анализом причин и следствий жизненных явлений, это сочинение является в своем целом самой полной, свободной и сильной критикой английской жизни XIX–го столетия. Как и все великие произведения, эту книгу следует рассматривать как нечто целое, так как, несмотря на неправильность форм и на большие перерывы во времени, разделяющие ее отдельные части, она объединяется цельностью той личности, наиболее верным выражением которой она является». На русский язык переведена только часть «Fors Clavigera», которая составляет довольно толстый том в издании «Посредника».

Прежде чем переходить к общей характеристике воззрений Рёскина, скажу несколько слов о его стиле. Уже приведенные мною названия его сочинений достаточно показывают, насколько необычны приемы его литературного изложения. В этом отношении его можно сравнить с Карлейлем. Как к языку Карлейля нужно привыкать, нужно с ним примириться, на него соглашаться, так и к изложению Рёскина, его разбросанности, к его литературной манере перескакивания от одного сюжета к другому, к его произвольному сочетанию разных тем и сюжетов тоже нужно привыкнуть и примириться. Я не могу сказать про себя лично, чтобы был большим поклонником манеры изложения как Карлейля, так и Рёскина, поэтому не могу с воодушевлением и другим внушать это поклонение, но, во всяком случае, оригинальность литературной манеры Рёскина не подлежит сомнению, хотя это же своеобразие составляет немалое препятствие при знакомстве с Рёскиным, по крайней мере, в переводе.