Глава XLIV. Фейербах и Штирнер

Одним из интересных эпизодов в истории европейской мысли, гуманизма и социализма, является этот недостаточно оцененный до сих пор, недостаточно обращавший на себя внимание эпизод столкновения двух мыслителей одинаково отрицательного направления в религиозно–метафизических вопросах, но, тем не менее, делавших из своего отрицания различные выводы — Фейербаха, отца социализма, и Макса Штирнера, отца анархизма. Штирнер из тех же самых начал, как и Фейербах, т. е. что человеческая жизнь в своем теперешнем эмпирическом состоянии есть единственная данность и вообще единственное бытие, сделал вывод не в пользу рода, но индивида и провозгласил, что абсолютная сущность — это «я», каждая человеческая индивидуальность, которая выше себя ничего не знает и на все может смотреть поэтому как на средство для себя и как на свою собственность.

Принципиальное столкновение Штирнера и Фейербаха не только не является изжитым в наше время, но теперь становится острее, чем когда бы то ни было, благодаря Ницше, благодаря анархизму, благодаря резким формам социализма в виде новейшего синдикального движения. Одним словом, здесь мы стоим на почве не истории, а современности, хотя этот эпизод имел место еще в 40–х годах. Штирнер занял по отношению к Фейербаху полемическую позицию, обвиняя его в благочестии, в том, что он, опровергая теологию, контрабандным путем, в сущности, утверждает всю прикладную часть христианской метафизики, удерживает всю христианскую этику, одним словом, он снимает жир с чужого супа. «После уничтожения веры, — говорит Штирнер, — Фейербах мечтает укрыться в мнимо–мирную бухту любви. Высшим и первым законом должна быть любовь человека к человеку — homo homini deus est — таково “высшее практическое правило, таков поворотный пункт истории”. Собственно изменился только бог, deus, любовь же осталась: там любовь становилась сверхчеловеческим богом, здесь любовь к человеческому богу и homo в качестве deus, стало быть, человек для меня свят и все истинное человеческое для меня свято. Брак свят сам по себе и так же обстоит дело со всеми нравственными отношениями: свята есть и да будет дружба, свята собственность, свят брак, свято благо каждого человека, но свято an und fur sich[518]. Разве нет здесь снова попа? Кто его бог? Человек! Что считается божественным? Человеческое! Таким образом, только предикат превращен в субъекта и вместо положения: “бог есть любовь”, стоит “любовь божественна”, вместо “бог сделался человеком” стоит “человек сделался богом” и т. д. Это есть только новая религия»[519].

Восставая против понятия и помыслов современности, эгоист (т. е. сам Штирнер) безжалостно совершает самое решительное уничтожение святынь. Ничто перед ним не свято — «наши атеисты, — рассуждает Штирнер, — суть “благочестивые люди”»[520]. Я не буду останавливаться на подробностях этой критики, но скажу, что впечатление, произведенное Штирнером на Фейербаха, было огромное, и не могло быть иным, потому что в пределах данной постановки вопроса критика Штирнера неопровержима: его провозглашение абсолютности личности, ее суверенного своеволия, принципа «все дозволено», возведение себя в сверхчеловека, отношение к другим людям как к средству [как], к своей собственности — все это, с точки зрения фейербаховского гуманизма, совершенно не может быть опровергнуто. Фейербах пытается возражать Штирнеру указанием на факты, что «я» не существует без «ты», мужского пола не существует без женского, что общество представляет собою факт и штирнеровского эгоиста, т. е. самоудовлетворяющегося «я», в действительности не существует, а существует только общество. Но это не есть ответ. Самого факта Штирнер не отрицает, но он делает отсюда совершенно другие выводы и, главное, отрицает то утверждение Фейербаха, что род есть бог для человека. Штирнер отрицает не существование рода, но его этичёски–религиозную ценность. Штирнер высмеивает обожествление рода, а Фейербах возражает ему ссылкой на факт его существования. «Нравственники, — бросает Штирнер упрек Фейербаху, — сняли жир с религии, воспользовавшись им сами, а теперь стараются разделаться с происходящей от нее болезнью желез». «С силой отчаяния хватается Фейербах за все содержание христианства не для того, чтобы отбросить, нет, для того, чтобы привлечь его к себе для того, чтобы его давно желанное, но всегда далекое, последним усилием увлечь на свое небо и навсегда удержать при себе. Разве это не борьба последнего отчаяния, не борьба на жизнь и на смерть, и не есть это разве вместе с тем и христианское томление и желание Jenseits? Герой не хочет вступать в Jenseits, но хочет привлечь его к себе, заставить его сделаться Diesseits[521]! Разве не кричит с тех пор весь свет, более или менее сознательно, что речь идет об этом свете и что небо должно придти на землю и быть пережито уже здесь? »[522] «Я считаю себя не чем–нибудь особенным, но единственным. Конечно, я имею сходство с другими, но это имеет значение лишь для сравнения или рефлексии, в действительности я несравним и единственен. Я не хочу в тебе признавать или уважать ни собственника, ни босяка, ни даже только человека, но хочу пользоваться тобой… Для меня ты являешься тем, что ты составляешь для меня, именно мой предмет, а так как мой предмет, то и мою собственность»[523]. Ausser mir giebt es kein Recht[524] или, как говорил Достоевский словами Ивана Карамазова: «Где стану я, там сейчас же будет место свято, все позволено»[525]. Фейербах лепечет в защиту своего гуманизма, что он разумеет «под эгоизмом любовь человека к самому себе, любовь к человеческому существу, ту любовь, которая побуждает к удовлетворению и развитию всех тех стремлений и наклонностей, без удовлетворения и развития которых он не может быть и не есть истинный, совершенный человек. Я разумею под эгоизмом любовь к себе подобным, — ибо чтб я без нее, чтб я без любви к существу мне подобному? — любовь индивида к самому себе настолько же, насколько всякая любовь к предмету или существу, как прямую любовь к себе, ибо я могу любить только то, что соответствует моему идеалу, моему чувству, моему существу»[526]. Штирнер мог бы снисходительно позволить любвеобильному и добродушному Фейербаху любить в себе весь человеческий род, но со своей стороны мог ограничиться признанием, что он не имеет такой широты сердца, а любит просто себя. И все–таки вопрос остается неразрешенным, но в этом столкновении Штирнера и Фейербаха предрешится по существу дальнейшее развитие натуралистического гуманизма по руслу социализма и анархизма.

Итак, Фейербах провозгласил две основные идеи, что род для человека является божеством, homo homini deus est, и что индивид существует в роде и связан с ним неразрывной органической связью. И та, и другая идея Фейербахом были заострены и применены им в качестве средства борьбы сначала с гегельянством, а затем с христианской метафизикой. Фейербах считал, что он ниспроверг ее основы и утвердил на новых основаниях ценности, связывавшиеся раньше с ними. В известной степени уже Штернер облегчил работу критики Фейербаха, показав, что и его учение в конце концов держится на акте веры, на тех определениях человеческого духа, для которых вообще прекращается логическое или научное обоснование. С другой стороны, до известной степени можно условным образом даже принять построение Фейербаха, если только совершенно изменить всю постановку вопроса[527].

Теперь проследим дальнейшие судьбы гегельянства и фейербахианства в связи с новыми явлениями экономической жизни и экономической мысли, как они отразились в важнейших и крупнейших течениях социальной мысли Германии в новое время — в учениях Лассаля, Родбертуса и Маркса. От Фейербаха был бы естественен переход прямо к Марксу, потому что собственно учеником Фейербаха из немецких социалистов является Маркс. Лассаль не испытал влияния Фейербаха, по крайней мере, на его сочинениях, на ходе его развития этого нельзя установить, но в Лассале зато очень резко устанавливается более ранняя духовная традиция, именно связь с Гегелем. Лассаль является гегельянцем в социализме, тогда как Маркс является в нем фейербахианцем.