Глава XLVI. Философское и экономическое мировоззрение Лассаля

Теперь займемся кратким знакомством с общефилософскими идеями Лассаля. Лассаль является последователем немецкого классического идеализма; в наибольшей степени заметно на нем влияние Гегеля, но можно установить также следы влияния Фихте. Этот идеализм Лассаля в соответствии с общим свойством его натуры рационалистичен и сух, воспринимается главным образом с его диалектической, формально–логической стороны, этический же, а еще более религиозный пафос системы Фихте и даже системы Гегеля остается Лассалю сравнительно чужд. К числу привлекательных особенностей Лассаля принадлежит его несомненная философская образованность. Читая его статьи и речи, в которых он соприкасается с философскими вопросами, тотчас видишь и чувствуешь подлинное изучение, знание классических философов. Я не колеблясь скажу, что в этом отношении Лассаль стоит выше Маркса, и его философская образованность несомненнее может быть установлена по его сочинениям, нежели это может быть сделано относительно его более даровитого сотрудника. Как я уже упоминал, Лассаль отличается от Маркса полной независимостью от Фейербаха, по–видимому, последний не оказал на него никакого влияния. У Гегеля Лассаль заимствовал идею всепоглощающей государственности, идею целокупности универсального развития, при котором поглощается значение индивидуальности. Для понимания философского мировоззрения Лассаля является наиболее важной упомянутая раньше речь о Фихте. Приведу из этой речи некоторые суждения, характеризующие с этой стороны Лассаля и сравнительно общедоступные. Останавливаясь на общем вопросе о смысле празднования Фихте как великого человека Германии, Лассаль дает свое определение великих людей, характерным образом напоминающее Карлейля и его учение о героях. «Что делает человека великим человеком? — спрашивает Лассаль. — Только одно: когда он в себе, как в фокусе, концентрирует дух той нации, к которой он сам принадлежит, и путем такого концентрирования содействует наиболее чистому его проявлению и дальнейшему его развитию, т. е. когда самый национальный дух, воплотившись в какого–либо определенного индивида, наиболее ясно раскрывает в нем, в этом человеке, свое содержание, деятельно в нем проявляется. Поэтому нация на может иначе прославлять память великого человека, как прославляя в его лице свой собственный национальный гений, его видимое воплощение, опорный этап его дальнейшего развития, который национальный дух нашел для себя в лице этого своего представителя. Таким образом, всякое чествование великого человека, сознательно или бессознательно, сводится всегда к самопрославлению национального духа со стороны этой нации»[531]. Это сказано, с одной стороны, вполне погегелевски, ибо в основу полагается все–таки национальный дух, а с другой стороны, вполне по–карлейлевски, ибо герой есть тот, кто в высочайшей степени выражает духовные стремления своей эпохи. В этой своей речи Лассаль характеризует немцев как народ, пользующийся метафизическим идеализмом в противоположность французам, представляющим собою практический идеализм. «То философское начало, — говорит Лассаль, — которое от Канта к Фихте, от Фихте к Шеллингу переходит и постоянно находит какого–нибудь великого представителя национального духа, и составляет национальное, или народно–духовное начало». «Оно образует собою, — говорит здесь Лассаль, — действительно общий субъект для всего этого ряда философов и все эти индивидуальности — Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель — являются только формами, в которых немецкий дух приходит к своему самопознанию и достигает в них еще более высоких ступеней бытия и саморазвития»[532]. Лассаль с гордость указывает, что «у нас в Германии ни одно поколение не сменится без того, чтобы не выставить из своей среды, по крайней мере, одного гения, который пламенем своего духа питает и усиливает священное пламя Весты — метафизического мышления»[533]. В философии Фихте Лассаль с особенным подчеркиванием говорит о его так называемой популярной философии и практической философии, останавливаясь главным образом на тех его произведениях, на которых и я выше останавливал ваше внимание, — на «Речах к немецкому народу», на «Основных чертах современной эпохи», на «Призвании человека» и некоторых других. Он вспоминает о политическом и гражданском мужестве Фихте, как он обращался к немецкому народу в Берлине в присутствии завоевателей. «Здесь, в этом самом городе, — говорит Лассаль, — он держал в 1808 г. свои знаменитые речи, и в то же время, когда все трусливо и испуганно бросилось к ногам всемирного властелина, он один гордо стоял против него, поражая его молнией своей мысли, со взором, устремленным к вечности, презирающий всякую опасность, увлеченный своим замыслом, от которого, как он сам говорит, на него с самого начала повеяло дыханием смерти»[534]. Далее Лассаль останавливается на заветной идее Фихте о создании немецкого государства, немецкого народа и немецкого духа. Лассаль выступает сначала как провозвестник идей немецкого единства и создания немецкого государства. Лишь при объединении Германии, — каковую задачу исторически разрешил, как известно, Бисмарк, — может быть осуществлена идея, заданная немецкому народу. «Как ни колоссальна была задача, — говорит здесь Лассаль, — стоявшая перед французской революцией, французский народ имел уже под собою французскую почву, которая окрепла под ним в процессе его истории. Французская революция принесла поэтому с собою только иную преобразованную форму организации исторически уже существовавшего государства. Немецкий народ не имеет никакой немецкой территории. Бесплотный дух встает над этим народом, немецким народом, и состоит он из простой духовной сущности, и страстно томится он по реальной действительности — и этот дух есть постулат будущего. Метафизическому народу, немецкому народу, в силу всего его развития и в полном согласии с его внутренней и внешней историей, выпала, таким образом, на долю эта величайшая метафизическая задача; величайшая всемирно–историческая почесть — из чисто духовного понятия о народе создать для себя национальную почву, территорию, из чистого мышления породить для себя бытие. Метафизическому народу — метафизическая задача! Это есть акт, подобный божественному акту миротворения. Из глубины чистого духа можно не только породить данную ему реальную действительность, но даже создать самое пристанище для его бытия, его территорию»[535]. Нельзя не заметить, что риторика Лассаля хватает здесь чересчур. Речь о Фихте кончается широким красивым аккордом. «Сам Фихте, — говорит Лассаль, — в своих чтениях об основных чертах современной эпохи говорит: то, что в одну эпоху составляет философию, то в последующую становится религией. Только 50 лет протекло со дня смерти Фихте и уже то философское “создать самих себя силою сознания”, — которое он высказал в философском одиночестве своего мышления, не находя для него вне себя никакого отклика, никакого признания, никакого сочувствия, — оно превратилось теперь в религию и в популярном и догматическом выражении немецкое единство священным трепетом проникает отныне каждое благородное немецкое сердце. И в тот день, когда все колокола праздничным звоном возвестят о воплощении в жизнь этого духа, возвестят о рождении немецкого государства, — в этот день мы и отпразднуем истинный праздник в честь Фихте, отпразднуем брачный союз его духа с действительностью»[536]. И все–таки нельзя отделаться от той мысли, что Лассаль говорит эти красноречивые, вдохновенные слова скорее как политик, который в свою политическую перспективу включает национальную идею, нежели как кровный', непосредственный патриот. Ведь мы уже кое–что знаем об его отношении к еврейству, к его собственному народу, и именно эта историческая справка заставляет отнестись и к этому красноречивому апофеозу немецкого национального гения с недоверчивой осторожностью. Но если это и политика, то, во всяком случае, политика гениальная, прозорливая. В этом отношении я, опять–таки не колеблясь, поставлю Лассаля выше Маркса с его пренебрежением к национальному фактору в истории и его значению, и история оправдала предвидения Лассаля. Без политического объединения Германии, без того воплощения национального духа в национальном государстве, о котором говорил Лассаль в речи о Фихте, конечно, германская культура не могла бы так широко развиться в отношениях как экономическом, так и духовном.

В философии истории Лассаль является также последователем Гегеля и Фихте, но своеобразие его заключается здесь в том, что он схему немецкого идеализма соединяет с вполне реалистической политической экономией. Гегелевский язык переводится на язык классической школы политической экономии или Прудона и Луи Блана. В этом нет внутреннего противоречия, которое иногда здесь усматривается. Это совмещение схем идеализма и затем научной обработки исторического материала мы находим уже у Гегеля, который обрабатывал исторический материал иногда с гениальной проницательностью. Подобным же образом и у Лассаля; полагая, что в истории совершается развитие мирового духа, который движется по ступеням, и эти ступени выражаются в соответствующих идеях, способ этого развития и эти ступени Лассаль устанавливает своей политической экономией. Наиболее философско–исторический характер имеет упомянутая мною речь Лассаля «Программа рабочих». Основная мысль этой речи состоит в том, что современный период истории, т. е. тот, в который жил Лассаль, связан с идеей рабочего сословия. Можно выразиться так, что та степень самосознания мирового духа, которая достигнута в этом периоде, выражается в идее рабочего сословия. В предыдущей исторической эпохе, в средние века, определяющим был принцип землевладения, который, по мнению Лассаля, определяет собою всю атмосферу средневековой истории. Затем, с великой французской революции, начинается новая эпоха, когда такую же роль получает буржуазия, класс капиталистов, и с 1848 г. соответствующая роль принадлежит уже рабочему сословию, которое выступает на свою историческую арену. Не нужно много говорить о том, что эта схематизация истории, как она предложена в речи Лассаля, не выдерживает исторической критики и дает слишком много поводов к историческим возражениям. Прежде всего можно было бы указать уже на то, что говорить о господствующей роли буржуазии во французской революции, а затем с французской революцией и считать эту роль исчерпанной и поконченной 48–м годом, когда она в сущности только еще начиналась, это значит противоречить фактам истории. И, действительно, даже современная ему Германия представляла собою страну едва зарождающегося капитализма, влияние буржуазии находилось в самом начале, и потому говорить об окончившейся роли класса капиталистов в истории в то время в Германии значило упреждать события. С исторической критикой неинтересно даже подходить к этой блестящей все–таки речи, гораздо интереснее те историко–философские замечания, которые делает здесь Лассаль. Он связывает дух исторической эпохи с господствующим сословием и поэтому каждую эпоху характеризует как такую эпоху, когда личный интерес данного сословия побуждает его стать в принципиально враждебные отношения к развитию народа, к распространению просвещения, науки, к успехам культуры, ко всем веяниям и победам исторической жизни, если только они не возвысились, благодаря высокому пониманию, над своим личным положением. Он цитирует в этой речи, по его словам, «самого могучего мыслителя всех народов и времен», философа Фихте, который говорит, что чем выше сословие, тем больше в нем безнравственности, тем больше оно развращено. Вот его подлинные слова: «Развращенность усваивается пропорционально социальному возвышению людей». Эта цитата дается им для того, чтобы применить ее к эпохе буржуазии. «Это противоречие, — говорит Лассаль — между личным интересом высших сословий и культурным развитием нации и составляет причину глубокой и неизбежной безнравственности высших сословий. Стоит только представить себе, в какие условия ежедневно ставит их такое существование, чтобы понять необходимость глубокого нравственного падения их. Быть в необходимости ежедневно противиться всему высокому и доброму, быть в необходимости огорчаться его успехами, радоваться его неудачам, задерживать его дальнейший ход, стараться обратить его вспять, проклинать его — это как бы вечная жизнь во вражеской стране, и врагом этим является нравственная солидарность своего же народа, в которой живешь, в стремлении к которой и состоит вся истинная нравственность»[537]. «У низших классов, господа, — говорит Лассаль, — к их счастью, нет этого противоречия между личным интересом и культурным развитием нации. Правда, к сожалению, и в низших классах еще довольно своекорыстия, гораздо больше, чем следовало бы, но здесь это порок индивидуальный, порок отдельных лиц, а не необходимый порок всего класса. Но когда низшие классы общества стремятся к улучшению своего положения как класса, к улучшению своей классовой участи, их личный интерес не только не сталкивается с историческим движением и не осуждается благодаря этому на безнравственность, но наоборот, совпадает по своему направлению с развитием всего народа, с победой идеи, с прогрессом культуры, с самим жизненным началом истории, которая есть не что иное, как развитие свободы (это, как помните, тоже фихтевское положение). Другими словами, ваше дело есть, как мы уже это видели, дело всего человечества»[538]. Это дело всего человечества должно быть исполнено при посредстве государственной организации. «Буржуазия, — говорит Лассаль, — определяет нравственную цель государства так: она состоит исключительно и единственно в охранении личной свободы и собственности индивидуума. Это идея, господа, ночного сторожа, идея ночного сторожа потому, что государство представляется здесь только в образе караульщика, все назначение которого предупреждать разбои и грабежи. Совершенно иначе, господа, понимает цель государства четвертое сословие, Оно понимает ее именно так, какова она в действительности и есть. История, господа, есть борьба с природой, с нищетой, невежеством, бедностью, бессилием и, следовательно, всяческой неволей, в которой мы находились, когда род человеческий зачинал свою историю. Постепенное преодоление этого бессилия и есть развитие свободы, которое представляет собою история. Мы никогда не сделали бы ни одного шага вперед в этой борьбе и не сделаем его, если бы вели или стали вести ее каждый сам по себе, каждый поодиночке. Назначением государства и является совершить это развитие свободы, развитие рода человеческого в направлении к свободе. Государство есть такое единство личности в одном нравственном целом и единство, умножающее в миллионы раз силы всех отдельных личностей, входящих в это единение, бесконечно увеличивающее индивидуальные силы каждой из них. Таким образом, цель государства не в том, чтобы охранять только личную свободу и собственность индивидуума, которыми, согласно буржуазной идее, человек будто бы уже обладает при своем вступлении в государство, нет, цель государства, наоборот, в том, чтобы таким соединением людей дать им возможность осуществлять такие цели, достигать таких ступеней существования, какие никогда не достижимы для отдельной личности, дать им возможность приобретать такую сумму просвещения, силы и свободы, какая была бы немыслима для отдельной личности. Итак, цель государства — положительно развивать и неустанно совершенствовать человеческое существо, другими словами, осуществлять в действительности назначение человека, т. е. культуру, к которой человеческий род способен. Цель государства — воспитание и развитие человечества в направлении к свободе. Вот, господа, настоящая нравственная природа государства, его истинное и возвышенное предназначение»[539]. Приблизительно в это же время, когда Лассаль произносил свою речь, он готовил речь о Фихте, и вы помните из тех отрывков, которые я приводил из истории философии Фихте, до какой степени это есть экстракт основных идей философии истории Фихте. Следовательно, это индивидуалистическое понимание государства, которое было в ходу у манчестерской школы, с которым здесь борется Лассаль, противопоставляется фихте–гегелевскому пониманию государства как цели осуществления культуры и свободы.

Кончается эта речь красноречивым обращением к рабочему сословию с призывом быть достойными своего призвания.

Теперь перейдем к знакомству с отличительными чертами экономического мировоззрения Лассаля. В области политической экономии Лассаль наименее оригинален. Здесь он зависим и от французских социалистов, и от Маркса, и от Родбертуса, притом научная мысль переплетается с чрезмерным увлечением полемикой с Шульце–Деличем. Особенность полемики состоит, как известно, в том, что, увлекательная для участников ее и для данного момента, она быстро теряет интерес на известном отдалении, и в настоящее время читать книгу Лассаля про Шульце–Делича, представляющую основной его экономический трактат, есть в высшей степени тягостное дело, именно благодаря этой полемике, притом во многом несправедливой и придирчивой, совершенно загромождающей развитие собственной мысли автора. Классическим по прозрачности и агитационной легкости является его гласный ответ центральному комитету на просьбу последнего указать задачу рабочего сословия. В этом ответе Лассаль выражает свои наиболее характерные идеи относительно рабочего движения, благодаря чему она сыграл такую роль в истории германского рабочего движения; главная мысль, которую он здесь развивает, та, что рабочее сословие должно организовать самостоятельную партию и принять лозунгом этой партии всеобщее, равное, прямое избирательное право. «Представительство рабочего сословия, — говорит Лас саль, — в германских законодательных собраниях — вот единственное, что может удовлетворить его законные интересы в политическом отношении»[540]. Согласно этому, политической программой рабочей партии должна быть мирная и законная агитация в этих видах при помощи всех законных средств. При этом Лассаль убеждает рабочих не быть, как он выражается, прихвостнями расистов и вообще держаться особняком, организоваться в самостоятельную партию. В этих словах Лассаля выражена, предуказана самая отличительная особенность германского типа рабочего движения, по сравнению с английским и с американским, именно то, что оно вылилось здесь раньше всего в преобладающую форму чисто политической и социалистической партии. Так задумал эту партию Лассаль и задумал притом в такую историческую пору, когда таких условий промышленных и партийных, которые отличают настоящее время, в значительной степени еще не существовало. В этой речи Лассаль убеждает рабочих не заниматься такими пустяками, как разговоры о свободе передвижения и промышленной свободе. Здесь нет никакого вопроса. Затем он говорит им относительно сберегательных, инвалидных, вспомогательных и больничных касс, что он признает за этими учреждениями известную относительную пользу, но в высшей степени ничтожную и почти не стоящую траты слов. Конечно, социальная политика нашего времени не может так пренебрежительно выражаться относительно этих в высшей степени важных и необходимых институтов. В устах самого Лассаля это есть тоже, конечно, больше полемическое увлечение, нежели серьезное утверждение. Однако он приводит тот мотив, что эти кассы улучшают положение отдельных лиц, но не приводят к улучшению [положения] всего сословия, всего класса. Между тем, говорит он, высшая цель движения — улучшить и возвысить положение всего рабочего класса. На этом основании эти кассы как отклоняющие [от главной цели] могут быть даже вредны. Но особенно много внимания и сарказма он посвящает здесь полемике с Шульце–Деличем, с его ссудными и кредитными ассоциациями, с его обществами сырья и потребления. Шульце–Делич стремился организовать рабочих путем самопомощи, соединяя их в производительные и потребительные общества и рабочие союзы. По крайней мере, таковыми [они] представлялись ему в идее, поскольку он исходил из предпосылок либерализма. Он впадал, конечно, в односторонность, предоставляя все самодеятельности, но насколько он обращался к этой самодеятельности, он, конечно, был прав, и история его оправдала вполне, потому что в настоящее время в промышленной жизни Германии эти кооперации разного типа, основанные и задуманные Шульце–Деличем, и эти общества и союзы экономической взаимопомощи разного вида играют все большую и большую роль, между тем, как собственные практические планы Лассаля вскоре после смерти его были отвергнуты его же собственной партией. Шульце–Делич предлагает двоякого типа организации: с одной стороны, то, что в настоящее время называют кооперациями — разные кредитные и ссудные общества, промышленные и земледельческие, с другой стороны, потребительное общество для рабочих. Что касается первого типа обществ, то, как указывает Лассаль, они имеют в виду главным образом поддержку мелкого ремесла. Но стоит ли поддерживать мелкое ремесло, если оно обречено на гибель? «Эти общества, — говорит он, — могут только продлить смертельную борьбу, в которой мелкое ремесло погибает под гнетом крупной промышленности и вскоре должно окончательно уступить ей: через это они усилят муки этой смертельной борьбы и бесполезно задержат развитие нашей культуры»[541]. Это рассуждение нам хорошо знакомо, потому что в нашей русской литературе оно неоднократно воспроизводилось при обсуждении вопроса об организации артельных ассоциаций для поддержки мелкого производства и мелкого ремесла, и в этих рассуждениях доктринерски преувеличивается степень быстроты и всеобщего поглощения мелкого ремесла крупным производством. Относительно эпохи Лассаля это прямо не соответствует действительности. Достаточно привести соответствующие факты промышленности относительно того, как все еще медленно развивается крупное производство, чтобы увидеть, что нельзя выбросить из внимания мелкое ремесло. Даже в наше время в Германии при блестящем состоянии капиталистической промышленности все–таки существует и мелкое ремесло, все–таки не хочет погибать и, следовательно, все–таки нуждается в социальной помощи. Другая категория общества, которую предлагал Шульце–Делич, это —потребительные общества, которые так блистательно развились в Англии и столь успешно развиваются в настоящее время в Германии, но совершенно недостаточно еще развиваются в России. Доказывать их важное значение в настоящее время не представляет надобности, потому что оно ясно и без того. Для кого оно не ясно, для тех достаточно обратить свой взгляд на современную Англию с ее кооперативами, и аргумент Лассаля против них здесь тоже чисто полемический и доктринальный. Это ссылка на железный закон заработной платы. Потребительные общества не могут отменить этого закона, между тем, согласно ему, средний размер заработной платы всегда сводится лишь на безусловно необходимое содержание, требуемое привычками народа для поддержания жизни и для размножения, на existenz–minimum. Дальше Лассаль излагает положение Рикардо, что, во всяком случае, повышение заработной платы увеличивает размножение, повышает предложение труда, а повышающееся предложение труда в свою очередь понижает заработную плату и, таким образом, железный закон заработной платы вступает в свою силу. «Никто не может оспаривать этот закон, — говорит Лассаль. — Я могу привести за него столько авторитетов, сколько есть в экономической науке великих знаменитых имен, притом из либеральной же школы, потому что этот закон открыт и доказан именно либеральной экономической школой. Вы должны, господа, прежде всего глубоко–глубоко запечатлеть в душе этот железный жестокий закон и исходить из него во всех ваших суждениях. Как скоро кто–нибудь заговорит вам об улучшении положения рабочих классов, вы прежде всего задайте ему вопрос: признает ли он этот закон или нет? »[542] Скажу к слову, что закон этот уже вскоре после смерти Лассаля был официально вычеркнут из программы им же основанной социал–демократической партии. В настоящее время в современной политической экономии он в такой крайней формулировке не имеет сторонников и не может иметь, потому что самое понятие средств существования, этого existenz–minimum’a, есть постоянно изменяющаяся величина, между тем вся острота этого закона основывается на неизменяемости железного уровня заработной платы. Лассаль, впрочем, сам предусматривает это возражение и с ним считается. Он говорит, что против железного закона заработной платы можно указать, что положение рабочих в разные исторические эпохи изменяется и что существует в этом отношении некоторый прогресс. «Но, — говорит он, — допустив, что минимум жизненных потребностей, определяемый привычками, повысился и что поэтому положение наше лучше положения рабочих, живших 80–200–300 лет тому назад, — спрашивается, какое значение может это иметь для вас и какое удовлетворение может оно дать вам? Точно такое же, как тот уже совершенно бесспорный факт, что нынешнее положение ваше лучше положения ботокудов и диких людоедов. Ведь удовлетворение человека всегда зависит только от отношения имеющихся у него средств удовлетворения к его потребностям, определяемым привычками, или, что то же, от излишка средств удовлетворения над определяемым привычкою низшим пределом его жизненных потребностей в данное время. Повышение минимума жизненных потребностей также влечет за собою и новые страдания и лишения, прежде неизвестные. Какое лишение ботокуду, что он не может купить мыла? Какое лишение дикому людоеду, что у него нет приличного платья? Какое лишение было для работника до открытия книгопечатания в невозможности приобрести полезную книгу? »[543] Следовательно, здесь Лассаль истолковал конечный закон заработной платы в смысле психологического несоответствия наличной заработной платы и наличной потребности. Тот же закон есть в руках Лассаля аргумент и против обществ взаимопомощи, основанных на самодеятельности рабочих, ибо железный закон заработной платы и свободная конкуренция парализуют их действие. Что же наиболее подходяще для рабочих? Какая форма организации? Рабочим может быть полезна ассоциация, только не шульце–деличевская, а совсем иного типа. «Неужели принцип свободной индивидуальной ассоциации работников не может улучшить положение рабочего сословия? — спрашивает Лассаль. И отвечает: — Может, но лишь по обращении и распространении его на фабричную крупную промышленность. Сделать рабочее сословие своим собственным предпринимателем — вот единственное, как вы сейчас сами увидите, средство устранить железный и жестокий закон, определяющий заработную плату. Если бы рабочее сословие сделалось своим собственным предпринимателем, тогда уничтожилось бы различие между заработной платой и барышом предпринимателя, и вознаграждением труда стал бы продукт труда»[544]. Но каким образом может эта ассоциация возникнуть? Лассаль утверждает, что она может возникнуть лишь при помощи государства. «Государство может доставить нам эту возможность легче всего посредством своих больших кредитных и оборотных учреждений (банков), не принимая притом большей ответственности, чем брало на себя при гарантии процента железных дорог»[545]. Следовательно, шульце–деличевская ассоциация, но при государственной поддержке, при гарантии со стороны государства.

«Что такое государство? — задается по этому поводу вопросом Лассаль и отвечает на него: — Государство это вы, великая ассоциация беднейших классов, потому что наибольшее количество населения государства приходится на долю бедных классов». Следовательно, общественная самопомощь рабочих классов как великая ассоциация самим себе и своим членам, как отдельным личностям, — вот тот исход, который рисуется ему из существующего положения. Свободная индивидуальная ассоциация рабочих, но осуществленная помощью и покровительством государства, есть единственный выход из бедственного положения рабочего сословия. Но как склонить государство к этому? А для этого является средство — «всеобщее избирательное право, которое есть не только политический принцип, но и наш основной социальный принцип, коренное условие всякого социального улучшения». «Это, — говорит Лассаль, — единственное средство улучшить материальное положение рабочего сословия»[546]. На этом основании он предлагает организоваться для того, чтобы добиваться всеобщего избирательного права. «Если, — говорит он, — 89–96 % населения поймет, что всеобщее избирательное право есть вопрос желудка, и потому примутся за него со страстностью голода, будьте уверены, господа, что нет той силы, которая долго устояла бы против них»[547]. На этой платформе Лассаль основал свой рабочий союз. Итак, цепь заключений, которая приводит его к основанию этого союза по определенной программе, такова: железный закон заработной платы делает безнадежным какую бы то ни было экономическую самопомощь рабочих, железный закон заработной платы неустраним в пределах капиталистического производства, капиталистическое производство не может быть побеждено силой единичных индивидов, отдельных работников, капиталистическое производство может быть побеждено лишь организованными производительными организациями с поддержкой государственного кредита, государство же может поддержать их в том случае, если рабочий класс получит влияние, соответствующее его численности. Следовательно, единственный путь спасения — организовать политическую партию с целью добиваться всеобщего избирательного права.

Основные экономические идеи Лассаля были оставлены вскоре после его смерти — основанная им партия вычеркнула из своей программы железный закон заработной платы и проект производительных ассоциаций. Всеобщее же избирательное право хотя и осуществилось, но совершенно не оказало ожидаемого влияния. Всеобщее избирательное право было октроировано Бисмарком по сложным соображениям, во всяком случае, сильно отличавшимся от выставлявшихся Лассалем, и до сих пор вовсе еще не привело к тому коренному социальному преобразованию, для которого считал его призванным Лассаль, и тем более не содействовало осуществлению производительных ассоциаций. В этом смысле, казалось бы, что итог деятельности Лассаля сводится почти на нет, по крайней мере, его программа представляется какой–то ошибкой. Но, конечно, это не так: во–первых, бывают в истории ошибки, которые в высшей степени плодотворны, а во–вторых, деятельность Лассаля сохраняет свое историческое значение — не как историка, не как экономиста, а как агитатора, пробудившего рабочий класс, сплотившего [его] в самостоятельную политическую партию и одушевившего его для политической борьбы. Агитация Лассаля сильнее всего содействовала тому, чтобы поставить германское рабочее движение на политическую почву, придать ему чрезмерно и односторонне политический характер, а в первое время, — в 70–е, 80–е и даже 90–е гг., — до известной степени боевой анти–экономический характер. Этот односторонне политический характер германского рабочего движения связан с целым рядом политических, исторических, экономических, культурных условий жизни германского народа. Всех их перечислить было бы трудно, но всетаки назову самые основные. К числу их прежде всего относится, как это ни странно сказать, экономическая отсталость Германии. В то время, когда в ней действовал Лассаль, это была страна полуремесленная, с начинающейся лишь промышленностью, не имеющая почти зачатков экономического рабочего движения, не имеющая демократических навыков в самоуправлении как в области политической, так и экономической, эта страна, подобно тому, как Россия в новейшее время, представляла [собой] наиболее благоприятную атмосферу для того, чтобы понять проблему рабочего движения как проблему политическую. Это была своего рода линия наименьшего сопротивления, но это вовсе не есть наиболее совершенный тип этого движения. Достаточно вспомнить историю рабочего движения в Англии, достаточно восстановить в своей памяти картину могучего свободного расцвета экономической и политической демократии, историю тредюнионизма, историю кооперативов для того, чтобы понять, что и вне политического пути рабочее движение может проложить себе могучее русло. С другой стороны, при данных исторических условиях Германии Лассаль до известной степени был прав, так подчеркивая политическую сторону рабочего движения по той именно причине, что это была линия наименьшего сопротивления. В настоящее время в Германии одновременно с этим политическим движением происходит экономизация рабочего движения, образуется глубокое русло экономическое. В этом отгошении Германия одновременно с промышленностью и в социальной области в значительной степени англизируется. Если в Англии намечаются за последнее время кое–какие новые формы политического рабочего движения, то в Германии параллельное значение имеет усиление экономических элементов рабочего движения. Во всяком случае, в том преобладающем политическом характере развития рабочего движения, которое оно сейчас имеет в Германии, лежит печать духа не одного Маркса, с идеями которого оно теперь себя связывает, но прежде всего Лассаля, который вызвал это движение к жизни впервые. Таков исторический парадокс, связывающий иногда противоречивые элементы.