 |
Приличный двубортный костюм 12 глава
|
|
|
|
Вот приближается Гага Смирнов, лет через десять женившийся на француженке. Вот Миша Захаров, который сейчас чуть ли не директор издательства. Арик Батист, тогда еще писавший романтические стихи. Лева Балиев, не помышлявший в те годы о дипломатической карьере. Будущий взяточник, заключенный и деклассированная личность – Клейн. Женя Рябов с красивой девушкой и неизменной магниевой вспышкой. (Я совершенно убежден, что можно покорить любую женщину, без конца фотографируя ее.)
Я понимаю, что Рябов здесь лишний. Он чересчур суетлив для победителя. А девушка слишком высокая. Ей не должны импонировать люди, рядом с которыми это бросается в глаза.
Она высокая, стройная. Голубая импортная кофточка открывает шею. Тени лежат возле хрупких ключиц.
Я протянул руку, назвал свое имя. Она сказала: «Тася».
И тотчас же выстрелила знаменитая ленинградская пушка. Как будто прозвучал невидимый восклицательный знак. Или заработал таинственный хронометр.
Так началась моя погибель.
Ресторан «Дельфин» чуть заметно покачивался у гранитной стены. Видны были клетчатые занавески на окнах.
Мы свернули к набережной. Прошли дощатым трапом над колеблющейся водой. Гулко ступая, приблизились к дверям.
Швейцар с унылым видом распахнул их. Появление таких, как мы, не сулило ему заметных барышей.
Зал был просторный. Линолеум слегка уходил из‑под ног. В углу темнела эстрада. Там в беспорядке стояли пюпитры, украшенные лирами из жести.
Рояль был повернут к стене. Контрабас лежал на боку. Он был похож на гигантскую, выдернутую с корнем редьку.
Мы заказали пиво с бутербродами. Вели привычный разговор: Хемингуэй, Гиллеспи, Фрейд, Антони‑они, Сталин…
К этому времени я уже был похож на молодого филолога. То есть научился критиковать Достоевского, восхищаясь при этом Шарковым и Cольцем. Что выражало особую степень моей интеллектуальной придирчивости. (Кстати, Шарков год назад выпустил детскую повесть о тараканах. Гольц, если не ошибаюсь, сочиняет цирковые репризы.)
|
|
|
В известной мере я претендовал на роль талантливого самородка. Моим воображаемым прототипом был грубоватый силач, который руководствуется интуицией. Кроме того, все знали о моих успехах на ринге. Это существенно дополняло мой образ.
Я ждал, когда Тася обратит на меня внимание. И дождался.
Я носил тогда кеды и гимнастические брюки со штрипками. На бесформенном пиджаке выделялись карманы. Год спустя я уже выглядел по‑другому. А сейчас в мой адрес посыпались колкости и насмешки. Тася спросила:
– Кто шьет вам брюки – Малкин или Леонтович?
(Она назвала имена прогрессивных ленинградских закройщиков. С Леонтовичем я впоследствии познакомился. Это был неопрятный еврей в галифе.)
Я молчал. Мои друзья посмеивались. Зато когда Гага Смирнов опрокинул фужер на штаны, я прямо‑таки расхохотался. Должно быть, Тасино присутствие слегка нас всех ожесточило.
Вдруг она сказала мне:
– Хотите знать, на кого вы похожи? На разбитую параличом гориллу, которую держат в зоопарке из жалости.
Это было слишком. Кажется, я покраснел. Затем машинально пригладил волосы.
– Голову не чешут, а моют, – заявила Тася под общий смех.
Тогда я еще не догадывался, что колкости могут быть обнадеживающими знаками внимания. А может, догадывался, но скрывал. Видимо, мне импонировала роль застенчивого супермена, которого легко обидеть.
Я направился к выходу. Следует уходить раньше, чем тебя к этому недвусмысленно вынуждают.
Я вышел на улицу. Вскоре застучали каблуки по доскам трапа.
– Стойте, невозможный вы человек! Я остановился. Не убегать же мне было от нее, в самом‑то деле.
|
|
|
Мы шли вдоль каменного парапета. Где‑то здесь я буду впоследствии делать стойку на руках. А Тася будет равнодушно повторять:
– Сумасшествие – это не аргумент… Она спросила:
– Правда, что вы боксер?
Я вяло кивнул. Я так гордился своими успехами в боксе, что даже преуменьшал их.
– Вы любите драться?
– Бокс, – говорю, – это, в общем‑то, своего рода искусство…
Тут же я замолчал. И даже пожалел, что согласился говорить на эту тему. Мне казалось, что боксер должен рассказывать о своем увлечении неохотно.
Тася вдруг замедлила шаги:
– Забыла сумку…
И мы вернулись. На людях мне было как‑то спокойнее. Тем более что из ресторана долетали звуки музыки. В шуме и грохоте я буду чувствовать себя получше.
Мы подошли к столику, за которым оставались наши друзья. Зажглись светильники в форме морских раковин. Снова заиграл оркестр. Перед каждым соло трубач вытирал ладони о джемпер.
Теперь все было по‑другому. Мы с девушкой как будто отделились. Стали похожи на заговорщиков. Мы были теперь как два земляка среди иностранцев. Наши друзья почему‑то беседовали вполголоса.
Затем мы расплатились и ушли. Звуки трубы преследовали нас до самого моста. Я держал Тасю под руку. До сих пор вспоминается ощущение гладкой импортной ткани.
Из‑за угла, качнувшись, выехал трамвай. Все побежали к остановке.
– Быстрее! – закричал Женя Рябов. Но девушка помахала всем рукой. И мы почему‑то направились в зоопарк.
– Запомните, – сказала Тася, – это большая честь для мужчины, когда его называют грубым животным.
В зоопарке было сыро, чувствовалась осень. Мы взяли билеты и подошли к указателю. Рядом торговали пирожками и мороженым. Трава была усеяна конфетными обертками. Из глубины парка доносились звуки карусели.
Мы шли вдоль клеток. Долго разглядывали волков, таких невзрачных и маленьких. Любовались куницей, размеренно бегавшей вдоль тонких железных прутьев. Окликнули ламу, так жеманно приседавшую на ходу. Кормили медведей, беззвучно ступавших на известковые плиты.
Верблюд был похож на моего школьного учителя химии. Цесарки разноцветным оперением напоминали деревенских старух. Уссурийский тигр был приукрашенной копией Сталина. Орангутанг выглядел стареющим актером, за плечами у которого бурная жизнь.
|
|
|
В этом и есть гениальность Уолта Диснея. Он первым заметил сходство между людьми и животными.
– Павлин! – воскликнула Тася.
Загадочная птица медленно и осторожно ступала тонкими лапами. Хвост ее расстилался, как усеянное звездами небо.
Мы остановились перед стеклянным ящиком, в котором шевелился аллигатор. Хищный зверь казался маленьким и безобидным, словно огурец в рассоле. Его хотелось показать дерматологу.
В столовой зоопарка было тесно. На покрытых линолеумом столах виднелись круги от мокрой тряпки. Мы постояли в очереди и сели у дверей.
Я подумал – у меня теперь есть девушка. Я буду звонить ей по телефону. Буду класть ей руку на плечо. Мы будем раньше всех уходить из любой компании.
Мы направились к площадке, окруженной голубым забором. Две маленькие лошади возили по кругу низкую тележку. В ней сидели улыбающиеся дети.
Тася спросила, можно ли ей прокатиться. Служащий в брезентовом плаще кивнул головой:
– Будете присматривать за малышами.
– Я передумала, – сказала Тася, – мне лошадь жалко.
– У лошади, – говорю, – четыре ноги.
– Какой вы наблюдательный…
Она стояла рядом. У нее было взволнованное детское лицо. Как будто она ехала в тележке и присматривала за самыми маленькими.
А потом мы встретили слона. Он был похож на громадную копну сена. Площадка, где слон вяло топтался, была окружена рядами железных шипов. Между ними валялись сушки, леденцы и куски белого хлеба. Слон деликатно принимал еду и, качнув хоботом, отправлял ее в рот. Кожа у него была серая и морщинистая.
– Ужасно быть таким громадным, – вдруг сказала Тася. Я ответил:
– Ничего страшного.
Мы погуляли еще немного. В траве желтели обрывки использованных билетов. В лужах плавали щепки от мороженого. Солнце, остывая, исчезло за деревьями. Мы подошли к остановке и сели в трамвай. Быстрая музыка догоняла его на поворотах.
Затем мы снова шли по набережной. В сгущавшихся сумерках река была почти невидима. Но близость ее ощущалась.
Неоновые огни делали лица прохожих строгими, чистыми и таинственными.
|
|
|
Я проводил Тасю до ворот. Хотел попрощаться. Вдруг оказалось, что я иду с ней рядом по двору.
В подъезде было тихо и сыро. Сбоку мерцали фанерные ящики для писем. За шахтой лифта стояла детская коляска на высоких рессорах. Блестела изразцовая печь.
За мутными стеклами видна была гранитная набережная. На другом берегу возвышался силуэт подъемного крана. Он был похож на жирафа из зоопарка.
– Обратите внимание… – начал я. Но вышло так, что мы поцеловались. Где‑то наверху сразу хлопнула дверь, послышались шаги.
– Милый, – сказала Тася.
А потом, явно кого‑то изображая:
– Ты выбрал плохой отель.
Затем она повернулась и ушла.
Я надеялся, что она вернется. Посмотрел вверх. Я видел угол черной юбки и край голубого белья. Я сказал «Тася», но голубой лоскут исчез, дверь захлопнулась.
На улице стало пасмурно. Из‑за поворота налетал холодный ветер. В глубине двора кто‑то чинил мотоцикл. На куске фанеры блестели хромированные детали. Из чьей‑то распахнутой форточки доносились слова:
Подари мне лунный камень,
Талисман моей любви…
Дома я час просидел на кровати. Все думал о том, что случилось. Как легко удалось этой девушке расстроить меня. Стоило ей уйти не простившись, и все. И вот я уже чуть не плачу.
Хотя, казалось бы, чего я ждал? Объяснения в любви на исходе первого дня знакомства? Бурной любовной сцены в холодном подъезде? Предложения сердца и руки?
Конечно, нет. Однако я страдал и мучился. Ведь каждый из нас есть лишь то, чем себя ощущает. А я ощущал себя глубоко и безнадежно несчастным.
Наутро я решил, что буду вести себя по‑другому. Я думал:
«Женщины не любят тех, кто просит. Унижают тех, кто спрашивает. Следовательно, не проси. И по возможности – не спрашивай. Бери, что можешь, сам. А если нет, то притворяйся равнодушным».
Так началась вся эта история.
* * *
И вот она стоит на пороге. Такая же, между прочим, высокая и красивая.
Сколько лет мы не виделись? Пятнадцать?.. Я слышу:
– Как ты постарел! Ты страшно постарел! Ты отвратительно выглядишь!
И дальше без особой логики:
– Ты – моя единственная надежда. Жизнь кончена. Иван женился. У меня нет денег. И к тому же я беременна… Могу я наконец зайти!
Через минуту из уборной доносилось:
– Я приехала к Ваньке Самсонову. Но Ванька, понимаешь ли, женился. На этой… как ее?..
...............................................................................................................................................................................................
...............................................................................................................................................................................................
Я спросил:
– Откуда?
– Что – откуда?
|
|
|
– Откуда ты приехала?
– Из Кливленда. Вернее, из Милуоки. Я там читала курс по Достоевскому. Услышала про ваш дурацкий форум. И вот приехала к Самсонову. И выясняется, что он женился. А я, представь себе, беременна.
– От Ваньки?
– Почему от Ваньки? Я беременна от Левы. Ты знаешь Леву?
– Леву? Знаю… Как минимум, троих.
– Неважно. Все – один другого стоят… Короче, я обожаю Ваньку. Ванька сказал, что устроит меня на работу. Он женился. Кстати, ты знаком с этой бабой? Ей, говорят, лет двести.
– Рашель, извини, на два года моложе тебя.
– Ну, значит, сто. Какая разница?.. Мне Лева говорит – рожай. Его жене недавно вырезали почку. Деньги кончились. Контракт со мной не продлевают. Ванька обещал работу. Ты моя последняя надежда.
– В смысле?
– Я должна переодеться. Дай мне свой халат или пижаму.
– У меня нет халата и пижамы, Я, как ты, вероятно, помнишь, сплю голый.
– Какая мерзость! – слышу. – Ладно, завернусь в простыню. А ты пока купил бы мне зубную щетку. У тебя есть деньги?
– На зубную щетку хватит…
В холле я увидел знаменитого прозаика Самсонова. Они с женой Рашелью направлялись в бар. Могу добавить – с беззаботным видом.
А теперь вообразите ситуацию. Я – анкермен, ведущий. Прилетел в командировку. Остановился в приличной гостинице. Скучаю по жене и детям. И вдруг, буквально за одну минуту – такое нагромождение абсурда. На моем диване, завернувшись в простыню, сидит беременная женщина. Причем беременная черт знает от кого. Сидит и обожает Ваньку. А он направляется в бар с красивой женой. А я несу в кулаке зубную щетку для этой фантастической женщины. И конца беспокойству не видно.
Захожу в свой номер. Тася спрашивает:
– Ну что?
Протягиваю ей зубную щетку.
– Так я и знала. Ты купил, что подешевле.
– Я купил то, что было. Неужели даже зубные щетки бывают плохие или хорошие?
– Еще бы. Я предпочитаю датские.
– Не ехать же, – говорю, – специально в Копенгаген.
Тася машет рукой:
– Ладно. Я тут кое‑что заказала. Кстати, у тебя есть деньги?
– Смотря на что. Может, ты заказала ведро черной икры?
(Я знал, что говорю.)
– Почему – ведро? Две порции. Ну, и шампанское. Ты любишь шампанское?
– Люблю.
– В молодости ты пил ужасную гадость.
– Бывало…
Появился официант, толкая изящный столик на колесах. Тася с ним кокетничала, завернувшись в простыню. И, кстати, подпоясавшись моим французским галстуком.
Потом мы выпили. Потом звонили в Кливленд неведомому Леве. Тася говорила:
– Я в Лос‑Анджелесе… С кем? Что значит – с кем? Одна… Допустим, у подруги. Ты ее не знаешь, она известная писательница.
И затем, повернувшись ко мне:
– Джессика, хани, сэй гуд найт ту май френд. Я пропищал:
– Гуд найт.
Тася говорила с Левой минут двадцать. Даже на кровать прилегла.
Потом в коридоре раздался шум. Возвращались откуда‑то мои коллеги. Я узнал хриплый голос Юзовского:
– Русский язык, твою мать, наше единственное богатство!..
Тася говорит:
– Я бы с удовольствием выкупалась.
– Есть душ.
– Тут, в принципе, должно быть море.
– Точнее, океан. Затем я услышал:
– А помнишь, как мы ездили в Солнечное?
* * *
Тася подошла ко мне в университетской библиотеке. Она была в кофточке с деревянными пуговицами. Знакомые поглядывали в нашу сторону.
И вот она сказала:
– Поехали купаться.
– Сейчас?
– Лучше завтра. Если будет хорошая погода.
Я подумал – а сегодня? Чем ты занята сегодня?
И снова я целый вечер думал о Тасе. Я утешал себя мыслью: «Должна же она готовиться к зачетам. И потом – не могут люди видеться ежедневно…» При этом я был совершенно уверен, что видеться люди должны ежедневно, а к зачетам готовиться не обязательно.
Наутро я первым делом распахнул окно. Небо было ясное и голубое.
Я натянул брюки и теннисную рубашку. Кинул в чемоданчик темные очки, полотенце и сборник рассказов Бабеля. Потом заменил Бабеля Честертоном и отправился на вокзал.
Тася уже стояла возле газетного киоска. Ее сарафан казался пестрым даже на фоне журнальных обложек.
Мы купили билеты в автоматической кассе. Зашли в пригородную электричку. Сели у окна.
Было жарко, и я пошел за мороженым. А когда вернулся, Тася сказала:
– Еще четыре минуты.
Мы помолчали. Вообще гораздо легче молчать, когда поезд тронется. Тем более, что разговаривать и одновременно есть – довольно сложная наука. Владеют ею, я заметил, только престарелые кавказцы.
Тася поправляла волосы. Видно, думала, что я слежу за ней. А впрочем, так оно и было.
Жара становилась невыносимой. Я дернул металлические зажимы и растворил окно. Тасины волосы разлетелись, пушистые и легкие.
Напротив расположился мужчина с гончим псом. Он успокаивал собаку, что‑то говорил ей.
За моей спиной шептались девушки. Одна из них громко спрашивала: «Да, Лида?» И они начинали смеяться.
Под окнами вагона бродили сизые голуби.
Народу становилось все больше. Я не хотел уступать своего места. Но затем вошел лейтенант с ребенком, и я поднялся. Девушка тоже встала. Мы протиснулись в тамбур. По дороге я взял у Таси липкий бумажный стаканчик от мороженого. Выбросил его на шпалы.
В тамбуре было прохладнее. Кто‑то умудрился втащить сюда коляску от мотоцикла. Рядом на полу устроились юноши с гитарой. Один, притворяясь вором‑рецидивистом, напевал:
Эх, утону ль я в Северной Двине,
А может, сгину как‑нибудь иначе,
Страна не зарыдает обо мне,
Но обо мне товарищи заплачут…
Мы прошли в угол. Тася достала пачку американских сигарет. Я отрицательно покачал головой. Этого требовал мой принцип сдержанности. Она закурила, и я почувствовал себя так, будто женщина выполняет нелегкую работу. А я стою рядом без дела.
Потом вспоминали университетских знакомых. Тася сказала, что многие из них – эгоистичные, завистливые люди. Особенно те, которые пишут стихи.
Я сказал:
– Может, злятся, что их не печатают? Может, у них есть основания для злобы? Может быть, то, что называют эгоизмом, – всего лишь умение дорожить собой?
– Вы тоже пишете стихи?
В Тасином голосе прозвучало легкое недовольство. Очевидно, до сих пор я казался ей воплощением здоровья и наивности. Первая же моя осмысленная тирада вызвала ее раздражение. Как будто актер позабыл свою роль. Тася даже отвернулась.
Мы пересекли границу курортной зоны. Теперь можно было выйти на любой станции. Везде можно было найти хороший пляж и чистую столовую.
Я взял Тасю за руку и шагнул на платформу. Электричка отъехала, быстро набирая скорость. Толпа двигалась по главной улице к заливу,
Вдоль дороги располагались санатории и пионерские лагеря. Навстречу шли дачники, одетые в пригородном стиле. Проезжали велосипеды, сверкая никелированными ободами. Хорошо было идти твердой грунтовой дорогой, пересеченной корнями сосен.
Мы перешли шоссе, оставляя следы на горячем асфальте. Дальше начинался сероватый песок.
Окружающий пейзаж напоминал довоенный любительский фотоснимок. Все было обесцвечено морем, солнцем и песком. Даже конфетные бумажки потускнели от солнечных лучей.
Перешагивая через распростертые тела, мы направились к воде. Песок здесь был холодный и твердый.
Мне захотелось уйти подальше от людей. Не сомневаюсь, что мое желание уединиться Тася восприняла как любовный призыв. Как хороший партнер на ринге, девушка ответила мне целой серией испытующих взглядов. В голосе ее зазвучали строгие девичьи нотки. И наконец она решила заранее переодеться в специальной кабине. Наподобие ширм, эти раздевалки стояли в десяти метрах от воды.
Под фанерными стенками, не достигавшими земли, видны были щиколотки женщин. Я безошибочно узнал в этой сутолоке Тасины желтоватые пятки. Она переступала через нечто легкое и розовое.
Я чувствовал себя неловко, разгуливая в темных брюках среди полуголых людей. Затем подошел к воде, стал изучать далекие очертания Кронштадта. Песок опять стал твердым и холодным.
Тася подошла ко мне сзади. Она была в модном купальнике и резиновых туфлях. В ней чувствовалась завершенность хорошо отрегулированного механизма.
Поймав мой взгляд, Тася смущенно отвернулась. Она зашагала вдоль берега, а я двинулся следом.
Я любовался Тасей. Догадывался, что она не случайно идет впереди. То есть предоставляет мне возможность разглядывать себя.
У нее были сильные, обозначавшиеся при ходьбе икры. Талию стягивал плотный купальник. Между лопатками пролегал крутой желобок.
Я еще подумал – вот иду за ней как телохранитель.
Я заметил, что на Тасю обращают внимание. Это импонировало мне, вызывая одновременно легкий протест. Несколько парней в сатиновых трусах даже отложили карты.
Начинается, – подумал я.
Один из них что‑то сказал под дружный хохот. Они располагались достаточно широким полукругом, и мне хватило бы короткой серии на всех. Я представил себе, как они лежат – близнецы в жокейских шапочках. А карты валяются рядом.
В эту секунду Тася обернулась и говорит:
– Не реагируйте. Я привыкла.
Мы прошли вдоль залива. Оказались в тени. Еще через несколько минут пересекли ручей, который блестел среди зелени.
Я не был уверен, что девушке здесь понравится. Возможно, ей хотелось быть там, где звучит эстрадная музыка. Где раздается напряженный стук волейбольного мяча. Где медленно, как леопарды в джунглях, бродят рыхлые юноши. Они втягивают животы, расставляют локти, короче, изнемогают под бременем физического совершенства.
Несколько секунд прошло в легком замешательстве. Видно, зря я дал Тасе понять, что хотел бы уединиться. Девушка могла подумать, что за ней охотятся. Это не для меня. Ведь я решил быть сдержанным и небрежным. Я даже гордился этим решением.
Я скинул теннисную рубашку и брюки. Людей, далеких от бокса, мой вид способен разочаровать. Им кажется, что спортсмен должен быть наделен рельефной мускулатурой. Такие показатели, как объем грудной клетки, эти люди игнорируют. Зато непомерно развитые бицепсы внушают им священный трепет.
Девушка между тем свободно расположилась на одеяле. Мне оставалось лишь сесть на горячий песок. Во избежание ненужной близости, которая противоречила моим спартанским установкам.
Наступило молчание. Затем Тася неуверенно выговорила:
– Такой прекрасный день может закончиться грозой.
Я приподнялся, чтобы узнать, не собираются ли тучи. Туч не было, о чем я с радостью и возвестил.
И снова наступила тишина. Я молчал, потому что родился в бедном семействе. А значит, я буду небрежным и сдержанным. И прежде чем действовать, буду узнавать – во сколько мне это обойдется?
Тася вынула из сумочки маленький приемник без чехла. Раздались звуки джаза, и мы почувствовали себя естественнее. Как будто невидимая рука деликатно убавила свет.
Я встал и направился к морю, Думаю, Тася восприняла это как желание охладить свой пыл. Что, в общем‑то, соответствовало действительности.
Сделав несколько шагов по усеянному камнями дну, я окунулся. Вскоре мне удалось достичь первого буйка. Алый раскаленный бок его покачивался над водой.
Я перешел на мерный брасс и вдруг ощутил, что задеваю коленями дно.
Я встал. Легкие волны катились по отмели. Ударяли меня ниже пояса. Признаться, я готов был дисквалифицировать весь Финский залив.
Можно лишь догадываться, как смешно я выглядел, покоряя эту грозную стихию. Стихию, расстилавшуюся на уровне моих довольно тощих бедер.
Я оглянулся. Было неясно, щурится Тася или смеется.
Я пошел вперед. Наконец уровень воды достиг подбородка. Песчаное дно круто устремилось вниз. Я поплыл, ориентируясь на четкие силуэты Кронштадта. С криком проносились чайки. На воде мелькали их дрожащие колеблющиеся тени.
Я заплывал все дальше, с радостью преодолевая усталость. На душе было спокойно и весело. Очертания рыболовных судов на горизонте казались плоскими. Приятно было разглядывать их с огромным вниманием.
Я заплыл далеко. Неожиданно ощутил под собой бесконечную толщу воды. Перевернулся на спину, выбрав ориентиром легкую розоватую тучку.
На берег я вышел с приятным чувством усталости и равнодушия. Тася помахала мне рукой. Ее купальник потемнел от воды. Значит, она выкупалась у берега.
Тасино лицо казалось немного взволнованным и гордым. Как будто муж пришел с войны, а жена дежурит у околицы.
Я лег рядом, и Тася сказала:
– Какой вы холодный!..
Ее лицо помолодело без косметики. Кожа стала розовой и блестящей.
Мы пролежали без единого слова целую вечность. Наконец я достал часы из кармана брюк. Было около четырех.
Свернув одеяло, мы босиком направились к шоссе. Прохожие разглядывали мою девушку с бросающимся в глаза интересом. Заметив это, Тася, не снимая купальника, облачилась в платье. Оно сразу же потемнело на бедрах.
Потом мы зашли в открытое кафе. Тася выпила рислинга, достала сигареты. Я чувствовал себя отцом расшалившейся дочери.
Иногда я замечал упрек в Тасиных глазах. Я стал думать – что произошло? Чем я провинился? Могу же я просто смотреть на эту девушку? Просто лежать с ней рядом? Просто сидеть в открытом кафе? Разве я виноват, что полон сдержанности?..
– Пора, – заявила Тася с обидой. Мы сели в электричку. Девушка вынула из сумки книгу на английском языке и говорит:
– Это «Миф о Сизифе» Камю. Рассказ, вернее – эссе. Вы знаете, что такое эссе?
Я подумал, отчего ей так хочется считать меня невеждой? Затем сказал:
– Я даже знаю, что такое Камю. Не говоря о Сизифе.
В ответ прозвучало:
– Что вы, собственно, думаете о литературе? (Вопрос был нормальный для той эпохи.)
– По‑моему, – говорю, – литературе нельзя доверять свою жизнь. Поскольку добро и зло в литературе неразделимы. Так же, как в природе…
Тася насмешливо перебила:
– Я знаю, вы это у Моэма прочли. Я не обиделся. Было ясно – девушке импонирует нечто грубое во мне. Проблески интеллекта вызывают ее раздражение.
Возможно, Тася претендовала на роль духовной опекунши. То есть ждала от меня полного идиотизма. А я невольно разрушал ее планы.
Затем мы снова направились в тамбур. Я видел, что с Тасей пытаются заговаривать двое гражданских летчиков. Меня это совершенно не обеспокоило. Я смотрел в окно.
Мы подъезжали к Ленинграду. Пейзаж за окном становился все более унылым. Потемневшие от дождей сараи, кривые заборы и выцветшая листва. Щегольские коттеджи, сосны, яхты – все это осталось позади. И только песок в сандалиях напоминал о море. Мы вышли на платформу. Обогнали двух гражданских летчиков с фуражками в руках. Летчики явно ждали Тасю, мимо. которая равнодушно проследовала мимо.
Мы пересекли зал с огромными часами. Вышли на залитую солнцем улицу. Тася казалась обеспокоенной. Может быть, она чувствовала себя жертвой. Жертвой, чересчур опередившей своих преследователей.
Она спросила:
– Каковы дальнейшие планы?
– Вечером, – отвечаю, – я должен быть на Зимнем стадионе. Готовим к спартакиаде одного тяжеловеса из «Буревестника».
Тася сказала:
– Как я уважаю в людях развитое чувство долга! Произнесено это было с досадой. Я же любовался собственным хладнокровием.
На стоянке такси было человек пятнадцать. Машины подходили ежесекундно. Наконец мы оказались первыми.
– Всего доброго, – говорю.
– Будьте здоровы. Желаю вам сегодня получить нокаут.
– Должен вас разочаровать. С ассистентами это бывает крайне редко. Разве что люстра упадет им на голову.
– Жаль, – откликнулась девушка.
И добавила с чуть заметной тревогой:
– Так вы мне позвоните?
– Разумеется.
В свете дня зеленый огонек такси был почти невидим. Шофер невозмутимо читал газету. Я услышал:
– Что с вами?
Тася была явно готова к уступкам. Как будто я оказался в магазине уцененных товаров. Всюду ярлыки с зачеркнутой цифрой. А рядом – указание новой, гораздо более доступной цены.
– Ну и тип! – сказала девушка.
Потом села в машину и захлопнула дверцу. А я направился к трамвайной остановке, чрезвычайно довольный собой.
* * *
Шампанское было выпито. Часы показывали три. Я услышал:
– Хорошо, что здесь две кровати.
– В смысле?
– Иначе ты бы спал на полу. Вернее, на ковре. А так – здесь две кровати на солидном расстоянии.
– Подумаешь, – говорю, – расстояние. Пешком два шага. А на крыльях любви…
– Не болтай, – сказала Тася.
– Успокойся, – говорю, – все нормально. Твоя неприкосновенность гарантируется.
– А вот этого ты не должен был говорить. Это хамство. Это ты сказал, чтобы меня унизить.
– То есть?
– Что значит – неприкосновенность гарантируется? Мужчина ты или кто? Ты должен желать меня. В смысле – хотеть. Понятно?
– Таська, – говорю, – опомнись. Мы тридцать лет знакомы. Двадцать лет назад расстались. Около пятнадцати лет не виделись. Ты обожаешь Ваню. Беременна от какого‑то Левы. У меня жена и трое детей. (Я неожиданно прибавил себе одного ребенка.) И вдруг такое дело. Да не желаю я тебя хотеть. Вернее, не хочу желать. Вспомни, что ты мою жизнь исковеркала.
– Чем ты рискуешь? Все равно я тебя прогоню.
– Тем более.
– А ты бы чего хотел?
– Ничего. Абсолютно ничего. Абсолютно…
– И еще, зачем ты сказал, что я беременна?
– Это ты сказала, что беременна.
– Разве заметно?
– Пусть даже незаметно. Но сам факт… И вообще… Я не понимаю, о чем разговор? Что происходит?
– Может, ты стал импотентом?
– Не беспокойся, – говорю, – у меня трое детей.
(Я вынужден был повторить эту цифру.)
– Подумаешь, дети. Одно другому не мешает. Кстати, мне рассказывали сплетню о твоей жене.
|
|
|
