 |
Приличный двубортный костюм 6 глава
|
|
|
|
В молодости Битов держался агрессивно. Особенно в нетрезвом состоянии. Как‑то раз он ударил Вознесенского.
Это был уже не первый случай такого рода. Битова привлекли к товарищескому суду. Плохи были его дела.
И тогда Битов произнес речь. Он сказал:
– Выслушайте меня и примите объективное решение. Только сначала выслушайте, как было дело. Я расскажу, как это случилось, и тогда вы поймете меня. А следовательно – простите. Потому что я не виноват. И сейчас это всем будет ясно. Главное, выслушайте, как было дело.
– Ну, и как было дело? – поинтересовались судьи.
– Дело было так. Захожу в «Континенталь». Стоит Андрей Вознесенский. А теперь ответьте, – воскликнул Битов, – мог ли я не дать ему по физиономии?!
Явился раз Битов к Голявкину. Тот говорит:
– А, здравствуй, рад тебя видеть.
Затем вынимает из тайника «маленькую».
Битов раскрывает портфель и тоже достает «маленькую».
Голявкин молча прячет свою обратно в тайник.
Михаила Светлова я видел единственный раз. А именно – в буфете Союза писателей на улице Воинова. Его окружала почтительная свита.
Светлов заказывал. Он достал из кармана сотню. То есть дореформенную, внушительных размеров банкноту с изображением Кремля. Он разгладил ее, подмигнул кому‑то и говорит:
– Ну, что, друзья, пропьем ландшафт?
К Пановой зашел ее лечащий врач – Савелий Дембо. Она сказала мужу:
– Надо, чтобы Дембо выслушал заодно и тебя.
– Зачем, – отмахнулся Давид Яковлевич, – чего ради? С таким же успехом и я могу его выслушать.
Вера Федоровна миролюбиво предложила:
– Ну, так и выслушайте друг друга.
Беседовали мы с Пановой.
– Конечно, – говорю, – я против антисемитизма. Но ключевые должности в российском государстве имеют право занимать русские люди.
|
|
|
– Это и есть антисемитизм, – сказала Панова.
–?
– То, что вы говорите, – это и есть антисемитизм. Ключевые должности в российском государстве имеют право занимать ДОСТОЙНЫЕ люди.
Явились к Пановой гости на день рождения. Крупные чиновники Союза писателей. Начальство.
Панова, обращаясь к мужу, сказала:
– Мне кажется, у нас душно.
– Обыкновенный советский воздух, дорогая!
Вечером, навязывая жене кислородную подушку, он твердил:
– Дыши, моя рыбка! Скоро у большевиков весь кислород иссякнет. Будет кругом один углерод.
Был день рождения Веры Пановой. Гостей не приглашали. Собрались близкие родственники и несколько человек обслуги. И я в том числе.
Происходило это за городом, в Доме творчества. Сидим, пьем чай. Атмосфера мрачноватая. Панова болеет.
Вдруг открывается дверь, заходит Федор Абрамов.
– Ой! – говорит. – Как неудобно. У вас тут сборище, а я без приглашения…
Панова говорит:
– Ну, что вы, Федя! Все мы очень рады. Сегодня день моего рождения. Присаживайтесь, гостем будете.
– Ой! – еще больше всполошился Абрамов. – День рождения! А я и не знал! И вот без подарка явился…
Панова:
– Какое это имеет значение?! Садитесь, я очень рада.
Абрамов сел, немного выпил, закусил, разгорячился. Снова выпил. Но водка быстро кончилась.
А мы, значит пьем чай с тортом. Абрамов начинает томиться. Потом вдруг говорит:
– Шел час назад мимо гастронома. Возьму, думаю, бутылку «Столичной». Как‑никак у Веры Федоровны день рождения…
И Абрамов достает из кармана бутылку водки.
Романс Сергея Вольфа:
"Я ехала в Детгиз,
я думала – аванс…"
Вольф говорил:
– Нормально идти в гости, когда зовут. Ужасно идти в гости, когда не зовут. Однако самое лучшее – это когда зовут, а ты не идешь.
Наутро после большой гулянки я заявил Сергею Вольфу:
– Ты ужасно себя вел. Ты матюгался, как сапожник. И к тому же стащил зажигалку у моей приятельницы…
|
|
|
Вольф ответил:
– Матюгаться не буду. Зажигалку верну.
Длуголенский сказал Вольфу:
– Еду в Крым на семинар драматургов.
– Разве ты драматург?
– Конечно, драматург.
– Какой же ты драматург?!
– Я не драматург?!
– Да уж какой там драматург!
– Если я не драматург, кто тогда драматург?
Вольф подумал и тихо говорит:
– Если так, расскажите нам о себе.
Вольф говорит:
– Недавно прочел «Технологию секса». Плохая книга. Без юмора.
– Что значит – без юмора? Причем тут юмор?
– Сам посуди. Открываю первую страницу, написано – «Введение». Разве так можно?
Пивная на улице Маяковского. Подходит Вольф, спрашивает рубль. Я говорю, что и так мало денег. Вольф не отстает. Наконец я с бранью этот рубль ему протягиваю.
– Не за что! – роняет Вольф и удаляется.
Как‑то мы сидели в бане. Вольф и я. Беседовали о литературе.
Я все хвалил американскую прозу. В частности – Апдайка. Вольф долго слушал. Затем встал. Протянул мне таз с водой. Повернулся задницей и говорит:
– Обдай‑ка!
Писатели Вольф с Длуголенским отправились на рыбалку.
Сняли комнату. Пошли на озеро. Вольф поймал большого судака. Отдал его хозяйке и говорит:
– Зажарьте нам этого судака. Поужинаем вместе.
Так и сделали. Поужинали, выпили. Ушли в свой чулан.
Хмурый Вольф говорит Длуголенскому:
– У тебя есть карандаш и бумага?
– Есть.
– Дай.
Вольф порисовал немного и говорит:
– Вот сволочи! Они подали не всего судака. Смотри. Этот фрагмент был. И этот был. А этого не было. Пойду выяснять.
Спрашиваю поэта Наймана:
– Вы с Юрой Каценеленбогеном знакомы?
– С Юрой Каценеленбогеном? Что‑то знакомое. Имя Юра мне где‑то встречалось. Определенно встречалось. Фамилию Каценеленбоген слышу впервые.
Найман и Губин долго спорили, кто из них более одинок.
Рейн с Вольфом чуть не подрались из‑за того, кто опаснее болен. Ну, а Шигашов с Горбовским вообще перестали здороваться. Поспорили о том, кто из них менее вменяемый. То есть менее нормальный.
– Толя, – зову я Наймана, – пойдемте в гости к Леве Друскину.
– Не пойду, – говорит, – какой‑то он советский.
– То есть, как это советский? Вы ошибаетесь!
|
|
|
– Ну, антисоветский. Какая разница.
Звонит Найману приятельница:
– Толечка, приходите обедать. Возьмите по дороге сардин, таких импортных, марокканских… И еще варенья какого‑нибудь… Если вас, конечно, не обеспокоят эти расходы.
– Совершенно не обеспокоят. Потому что я не куплю ни того ни другого.
Толя и Эра Найман – изящные маленькие брюнеты. И вот они развелись. Идем мы однажды с приятелем по улице. А навстречу женщина с двумя крошечными тойтерьерами.
– Смотрите, – говорит приятель, Толя и Эра опять вместе.
Найман и один его знакомый смотрели телевизор. Показывали фигурное катание.
– Любопытно, – говорит знакомый, – станут Белоусова и Протопопов в этот раз чемпионами мира?
Найман вдруг рассердился:
– Вы за Протопопова не беспокойтесь! Вы за себя беспокойтесь!
Однажды были мы с женой в гостях. Заговорили о нашей дочери. О том, кого она больше напоминает. Кто‑то сказал:
– Глаза Ленины.
И все подтвердили, что глаза Ленины.
А Найман вдруг говорит:
– Глаза Ленина, нос – Сталина.
Оказались мы в районе новостроек. Стекло, бетон, однообразные дома. Я говорю Найману:
– Уверен, что Пушкин не согласился бы жить в этом мерзком районе.
Найман отвечает:
– Пушкин не согласился бы жить… в этом году!
Найман и Бродский шли по Ленинграду. Дело было ночью.
– Интересно, где Южный Крест? – спросил вдруг Бродский.
(Как известно, Южный Крест находится в соответствующем полушарии.)
Найман сказал:
– Иосиф! Откройте словарь Брокгауза и Эфрона. Найдите там букву "А". Поищите слово «Астрономия».
Бродский ответил:
– Вы тоже откройте словарь на букву "А". И поищите там слово «Астроумие».
Писателя Воскобойникова обидели американские туристы. Непунктуально вроде бы себя повели. Не явились в гости. Что‑то в этом роде.
Воскобойников надулся:
– Я, – говорит, – напишу Джону Кеннеди письмо. Мол, что это за люди, даже не позвонили.
А Бродский ему и говорит:
– Ты напиши «до востребования». А то Кеннеди ежедневно бегает на почту и все жалуется: «Снова от Воскобойникова ни звука!..»
|
|
|
Беседовали мы как‑то с Воскобойниковым по телефону.
– Еду, – говорит, – в Разлив. Я там жилье снял на лето.
Тогда я спросил:
– Комнату или шалаш?
Воскобойников от испуга трубку повесил.
Воскобойникову дали мастерскую. Без уборной. Находилась мастерская рядом с Балтийским вокзалом. Так что Воскобойников мог использовать железнодорожный сортир. Но после двенадцати заходить туда разрешалось лишь обладателям билетов. То есть пассажирам. Тогда Воскобойников приобрел месячную карточку до ближайшей остановки. Если не ошибаюсь, до Боровой. Карточка стоила два рубля. Безобидная функция организма стоила Воскобойникову шесть копеек в день. То есть полторы‑две копейки за мероприятие. Он стал, пожалуй, единственным жителем города, который мочился за деньги. Характерная для Воскобойникова история.
Воскобойников:
– Разве не все мы – из литобъединения Бакинского?
– Мы, например, из гоголевской «Шинели».
Шли выборы руководства Союза писателей в Ленинграде. В кулуарах Минчковский заметил Ефимова. Обдав его винными парами, сказал:
– Идем голосовать?
Пунктуальный Ефимов уточнил:
– Идем вычеркивать друг друга.
Володя Губин был человеком не светским.
Он говорил:
– До чего красивые жены у моих приятелей! У Вахтина – красавица! У Марамзина – красавица! А у Довлатова жена – это вообще что‑то необыкновенное! Я таких, признаться, даже в метро не встречал!
Художника Копеляна судили за неуплату алиментов. Дали ему последнее слово.
Свое выступление он начал так:
– Граждане судьи, защитники… полузащитники и нападающие!..
У Эдика Копеляна случился тяжелый многодневный запой. Сережа Вольф начал его лечить. Вывез Копеляна за город.
Копелян неуверенно вышел из электрички. Огляделся с тревогой. И вдруг, указывая пальцем, дико закричал:
– Смотри, смотри – птица!
У Валерия Грубина, аспиранта‑философа, был научный руководитель. Он был недоволен тем, что Грубин употребляет в диссертации много иностранных слов. Свои научные претензии к Грубину он выразил так:
– Да хули ты выебываешься?!
Встретились мы как‑то с Грубиным. Купили «маленькую». Зашли к одному старому приятелю. Того не оказалось дома.
Мы выпили прямо на лестнице. Бутылку поставили в угол. Грубин, уходя, произнес:
– Мы воздвигаем здесь этот крошечный обелиск!
Грубин с похмелья декламировал:
"Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, очнись и поддадим!…"
У Иосифа Бродского есть такие строчки:
"Ни страны, ни погоста,
Не хочу выбирать,
На Васильевский остров
Я приду умирать…"
|
|
|
Так вот, знакомый спросил у Грубина:
– Не знаешь, где живет Иосиф Бродский?
Грубин ответил:
– Где живет, не знаю. Умирать ходит на Васильевский остров.
Валерий Грубин – Тане Юдиной:
– Как ни позвоню, вечно ты сердишься. Вечно говоришь, что уже половина третьего ночи.
Повстречали мы как‑то с Грубиным жуткого забулдыгу. Угостили его шампанским. Забулдыга сказал:
– Третий раз в жизни ИХ пью!
Он был с шампанским на «вы».
Оказались мы как‑то в ресторане Союза журналистов. Подружились с официанткой. Угостили ее коньяком. Даже вроде бы мило ухаживали за ней. А она нас потом обсчитала. Если мне не изменяет память, рублей на семь.
Я возмутился, но мой приятель Грубин сказал:
– Официант как жаворонок. Жаворонок поет не оттого, что ему весело. Пение – это функция организма. Так устроена его гортань. Официант ворует не потому, что хочет тебе зла. Официант ворует даже не из корысти. Воровство для него – это функция. Физиологическая потребность организма.
Грубин предложил мне отметить вместе ноябрьские торжества. Кажется, это было 60‑летие Октябрьской революции.
Я сказал, что пить в этот день не буду. Слишком много чести.
А он и говорит:
– Не пить – это и будет слишком много чести. Почему же это именно сегодня вдруг не пить!
Оказались мы с Грубиным в Подпорожском районе. Блуждали ночью по заброшенной деревне. И неожиданно он провалился в колодец. Я подбежал. С ужасом заглянул вниз. Стоит мой друг по колено в грязи и закуривает.
Такова была степень его невозмутимости.
Пришел к нам Грубин с тортом. Я ему говорю:
– Зачем? Какие‑то старомодные манеры. Грубин отвечает:
– В следующий раз принесу марихуану.
Зашли мы с Грубиным в ресторан. Напротив входа сидит швейцар. Мы слышим:
– Извиняюсь, молодые люди, а двери за собой не обязательно прикрывать?!
Отправились мы с Грубиным на рыбалку. Попали в грозу. Укрылись в шалаше. Грубин был в носках. Я говорю:
– Ты оставил снаружи ботинки. Они намокнут.
Грубин в ответ:
– Ничего. Я их повернул НИЦ.
Бывший филолог в нем ощущался.
У моего отца был знакомый, некий Кузанов. Каждый раз при встрече он говорил:
– Здравствуйте, Константин Сергеевич!
Подразумевал Станиславского. Иронизируя над моим отцом, скромным эстрадным режиссером. И вот папаше это надоело. Кузанов в очередной раз произнес:
– Мое почтение, Константин Сергеевич!
В ответ прозвучало:
– Привет, Адольф!
Как‑то раз отец сказал мне:
– Я старый человек. Прожил долгую творческую жизнь. У меня сохранились богатейшие архивы. Я хочу завещать их тебе. Там есть уникальные материалы. Переписка с Мейерхольдом, Толубеевым, Шостаковичем.
Я спросил:
– Ты переписывался с Шостаковичем?
– Естественно, – сказал мой отец, – а как же?! У нас была творческая переписка. Мы обменивались идеями, суждениями.
– При каких обстоятельствах? – спрашиваю.
– Я как‑то ставил в эвакуации, а Шостакович писал музыку. Мы обсуждали в письмах различные нюансы. Показать?
Мой отец долго рылся в шкафу. Наконец он вытащил стандартного размера папку. Достал из нее узкий белый листок. Я благоговейно прочел:
«Телеграмма. С вашими замечаниями категорически не согласен. Шостакович».
Разговор с ученым человеком:
– Существуют внеземные цивилизации?
– Существуют.
– Разумные?
– Очень даже разумные.
– Почему же они молчат? Почему контактов не устанавливают?
– Вот потому и не устанавливают, что разумные. На хрена мы им сдались?!
Летом мы снимали комнату в Пушкине. Лена утверждала, что хозяин за стеной по ночам бредит матом.
Академик Телятников задремал однажды посередине собственного выступления.
– Что ты думаешь насчет евреев?
– А что, евреи тоже люди. К там в МТС прислали одного. Все думали – еврей, а оказался пьющим человеком.
Нос моей фокстерьерши Глаши – крошечная боксерская перчатка. А сама она – березовая чурочка.
Костя Беляков считался преуспевающим журналистом. Раз его послали на конференцию обкома партии. Костя появился в зале слегка навеселе. Он поискал глазами самого невзрачного из участников конференции. Затем отозвал его в сторонку и говорит:
– Але, мужик, есть дело. Я дыхну, а ты мне скажешь – пахнет или нет…
Невзрачный оказался вторым секретарем обкома. Костю уволили из редакции.
Журналиста Костю Белякова увольняли из редакции за пьянство. Шло собрание. Друзья хотели ему помочь. Они сказали:
– Костя, ты ведь решил больше не пить?
– Да, я решил больше не пить.
– Обещаешь?
– Обещаю.
– Значит, больше – никогда?
– Больше – никогда!
Костя помолчал и добавил:
– И меньше – никогда!
Тамара Зибунова приобрела стереофоническую радиолу «Эстония». С помощью знакомых отнесла ее домой. На лестничной площадке возвышался алкоголик дядя Саша. Тамара говорит:
– Вот, дядя Саша, купила радиолу, чтобы твой мат заглушать!
В ответ дядя Саша неожиданно крикнул:
– Правду не заглушишь!
Однокомнатная коммуналка – ведь и такое бывает.
В ходе какой‑то пьянки исчезла жена Саши Губарева. Удрала с кем‑то из гостей. Если не ошибаюсь, с журналистом Васей Захарько. Друг его, Ожегов, чувствуя себя неловко перед Губаревым, высказал идею:
– Васька мог и не знать, что ты – супруг этой женщины.
Губарев хмуро ответил:
– Но ведь Ирина‑то знала.
Моя дочка говорила:
– Я тое «бибиси» на окно переставила.
Я спросила у восьмилетней дочки:
– Без окон, без дверей – полна горница людей. Что это?
– Тюрьма, – ответила Катя.
Наша маленькая дочка говорила:
– Поеду с тетей Женей в Москву. Зайду в Мавзолей. И увижу наконец живого Ленина!
– Буер? Конечно, знаю. Это то, дальше чего нельзя в море заплывать.
Сосед‑полковник говорил о ком‑то:
– Простите мне грубое русское выражение, но он – типичный ловелас.
В Пушкинских Горах туристы очень любознательные. Задают экскурсоводам странные вопросы:
– Кто, собственно, такой Борис Годунов?
– Из‑за чего была дуэль у Пушкина с Лермонтовым?
– Где здесь проходила «Болдинская осень»?
– Бывал ли Пушкин в этих краях?
– Как отчество младшего сына А.С.Пушкина?
– Была ли А.П.Керн любовницей Есенина?!..
А в Ленинграде у знакомого экскурсовода спросили:
– Что теперь находится в Смольном – Зимний?..
И наконец, совсем уже дикий вопрос:
– Говорят, В.И.Ленин умел плавать задом. Правда ли это?
Случилось это в Таллине. Понадобилась мне застежка. Из тех, что называются «молнии». Захожу в лавку:
– «Молнии» есть?
– Нет.
– А где ближайший магазин, в котором они продаются?
Продавец ответил:
– В Хельсинки.
Некий Баринов из Военно‑медицинской академии сидел пятнадцать лет. После реабилитации читал донос одного из сослуживцев. Бумагу пятнадцатилетней давности. Документ, в силу которого он был арестован.
В доносе говорилось среди прочего:
«Товарищ Баринов считает, что он умнее других. Между тем в Академии работают люди, которые старше его по званию…»
И дальше:
«По циничному утверждению товарища Баринова, мозг человека состоит из серого вещества. Причем мозг любого человека. Независимо от занимаемого положения. Включая членов партии…»
Некто гулял с еврейской теткой по Ленинграду. Тетка приехала их Харькова. Погуляли и вышли к реке.
– Как называется эта река? – спросила тетка.
– Нева.
– Нева? Что вдруг?!
Мемориальная доска:
«Архитектор Расстрелян».
Осип Чураков рассказал мне такую историю:
У одного генеральского сына, 15‑летнего мальчика, был день рождения. Среди гостей преобладали дети военных. Явился даже сын какого‑то маршала. Конева, если не ошибаюсь. Развернул свой подарок – книгу. Военно‑патриотический роман для молодежи. И там была надпись в стихах:
"Сегодня мы в одном бою
Друг друга защищаем,
А завтра мы в одной пивной
Друг друга угощаем!"
Взрослые смотрели на мальчика с уважением. Все‑таки стихи. Да еще такие, можно сказать, зрелые.
Прошло около года. И наступил день рождения сына маршала Конева. И опять собрались дети военных. Причем генеральский сын явился чуть раньше назначенного времени. Все это происходило на даче, летом.
Маршал копал огород. Он был голый до пояса. Извинившись, он повернулся и убежал в дом. На спине его виднелась четкая пороховая татуировка:
"Сегодня мы в одном бою
Друг друга защищаем,
А завтра мы в одной пивной
Друг друга угощаем!"
Сын маршала оказался плагиатором.
Издавался какой‑то научный труд. Редактора насторожила такая фраза:
«Со времен Аристотеля мозг человеческий не изменился».
Может быть, редактор почувствовал обиду за современного человека. А может, его смутила излишняя категоричность. Короче, редактор внес исправление. Теперь фраза звучала следующим образом:
«Со времен Аристотеля мозг человеческий ПОЧТИ не изменился».
Лев Никулин, сталинский холуй, был фронтовым корреспондентом. А может быть, политработником. В оккупированной Германии проявлял интерес к бронзе, фарфору, наручным часам. Однако более всего хотелось ему иметь заграничную пишущую машинку.
Шел он как‑то раз по городу. Видит – разгромленная контора. Заглянул. На полу – шикарный ундервуд с развернутой кареткой. Тяжелый, из литого чугуна. Погрузил его Никулин в брезентовый мешок. Думает: «Шрифт в Москве поменяю с латинского на русский».
В общем, таскал Лев Никулин этот мешок за собой. Месяца три надрывался. По ночам его караулил. Доставил в Москву. Обратился к механику. Тот говорит:
– Это же машинка с еврейским шрифтом. Печатает справа налево.
Так наказал политработника еврейский Бог.
Молодого Шемякина выпустили из психиатрической клиники. Миши шел домой и повстречал вдруг собственного отца. Отец и мать его были в разводе.
Полковник в отставке спрашивает:
– Откуда ты, сын, и куда?
– Домой, – отвечает Миша, – из психиатрической клиники.
Полковник сказал:
– Молодец!
И добавил:
– Где только мы, Шемякины, не побывали! И в бою, и в пиру, и в сумашедшем доме!
Я был на третьем курсе ЛГУ. Зашел по делу к Мануйлову. А он как раз принимает экзамены. Сидят первокурсники. На доске указана тема:
«Образ лишнего человека у Пушкина».
Первокурсники строчат. Я беседую с Мануйловым. И вдруг он спрашивает:
– Сколько необходимо времени, чтобы раскрыть эту тему?
– Мне?
– Вам.
– Недели три. А что?
– Так, говорит Мануйлов, – интересно получается. Вам трех недель достаточно. Мне трех лет не хватило бы. А эти дураки за три часа все напишут.
Можно, рассуждая о гидатопироморфизме, быть при этом круглым дураком. И наоборот, разглагольствуя о жареных грибах, быть весьма умным человеком.
Это было лет двадцать назад. В Ленинграде состоялась знаменитая телепередача. В ней участвовали – Панченко, Лихачев, Солоухин и другие. Говорили про охрану русской старины. Солоухин высказался так:
– Был город Пермь, стал – Молотов. Был город Вятка, стал – Киров. Был город Тверь, стал – Калинин… Да что же это такое?! Ведь даже татаро‑монголы русских городов не переименовывали!
Это произошло в двадцатые годы. Следователь Шейнин вызвал одного еврея. Говорит ему:
– Сдайте добровольно имеющиеся у вас бриллианты. Иначе вами займется прокуратура.
Еврей подумал и спрашивает:
– Товарищ Шейнин, вы еврей?
– Да, я еврей.
– Разрешите, я вам что‑то скажу как еврей еврею?
– Говорите.
– Товарищ Шейнин, у меня есть дочь. Честно говоря, она не Мери Пикфорд. И вот она нашла себе жениха. Дайте ей погулять на свадьбе в этих бриллиантах. Я отдаю их ей в качестве приданого. Пусть она выйдет замуж. А потом делайте с этими бриллиантами что хотите.
Шейнин внимательно посмотрел на еврея и говорит:
– Можно, и я вам что‑то скажу как еврей еврею?
– Конечно.
– Так вот. Жених – от нас.
Одного моего знакомого привлекли к суду. Вменялась ему антисоветская пропаганда. Следователь задает ему вопросы:
– Знаете ли вы некоего Чумака Бориса Александровича?
– Знаю.
– Имел ли некий Чумак Б.А. доступ к множительному устройству «Эра»?
– Имел.
– Отпечатал ли он на «Эре» сто копий «Всеобщей декларации прав человека»?
– Отпечатал.
– Передал ли он эти сто копий «Декларации» вам, Михаил Ильич?
– Передал.
– А теперь скажите откровенно, Михаил Ильич. Написали‑то эту «Декларацию», конечно, вы сами? Не так ли?!
Реплика в Чеховском духе:
«Я к этому случаю решительно деепричастен».
Я уверен, не случайно дерьмо и шоколад примерно одинакового цвета. Тут явно какой‑то многозначительный намек. Что‑нибудь относительно единства противоположностей.
– Какой у него телефон?
– Не помню.
– Ну, хотя бы приблизительно?
Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее.
Однако похожим быть хочется только на Чехова.
Режим: наелись и лежим.
Это случилось на Ленинградском радио. Я написал передачу о камнерезах. Передача так и называлась – «Живые камни». Всем редакторам она понравилась. Однако председатель радиокомитета Филиппов ее забраковал. Мы с редактором отправились к нему. Добились аудиенции. Редактор спрашивает:
– Что с передачей?
Филиппов отвечает:
– Она не пойдет.
– Почему? Ведь это хорошая передача?!
– Какая разница – почему? Не пойдет и все.
– Хорошо, она не пойдет. Но лично вам она понравилась?
– Какая разница?
– Ну, мне интересно.
– Что интересно?
– Лично вам эта передача нравится?
– Нет.
Редактор чуть повысил голос:
– Что же тогда вам нравится, Александр Петрович?
– Мне? Ничего!
Председатель Радиокомитета Филиппов запретил служащим женщинам носить брючные костюмы. Женщины не послушались. Было организовано собрание. Женщины, выступая, говорили:
– Но это же мода такая! Это скромная хорошая мода! Брюки, если разобраться, гораздо скромнее юбок. А главное – это мода. Она распространена по всему свету. Это мода такая…
Филиппов встал и коротко объявил:
– Нет такой моды!
Допустим, хороший поэт выпускает том беллетристики. Как правило, эта беллетристика гораздо хуже, чем можно было ожидать. И наоборот, книга стихов хорошего прозаика всегда гораздо лучше, чем ожидалось.
Семья – не ячейка государства. Семья – это государство и есть. Борьба за власть, экономические, творческие и культурные проблемы. Эксплуатация, мечты о свободе, революционные настроения. И тому подобное. Вот это и есть семья.
Ленин произносил:
«Гавнодушие».
По радио сообщили:
«Сегодня утром температура в Москве достигла двадцати восьми градусов. За последние двести лет столь высокая майская температура наблюдалась единственный раз. В прошлом году».
Дело было в пивной. Привязался ко мне незнакомый алкаш.
– Какой, – спрашивает, – у тебя рост?
– Никакого, – говорю.
(Поскольку этот вопрос мне давно надоел.)
Слышу:
– Значит, ты пидараст?!
– Что‑о?!
– Ты скаламбурил, – ухмыльнулся пьянчуга, – и я скаламбурил!
Понадобился мне железнодорожный билет до Москвы. Кассы пустые. Праздничный день. Иду к начальнику вокзала. Начальник говорит:
– Нет у меня билетов. Нету. Ни единого. Сам верхом езжу.
В психиатрической больнице содержался некий Муравьев. Он все хотел повеситься. Сначала на галстуке. Потом на обувном шнурке. Вещи у него отобрали – ремень, подтяжки, шарф. Вилки ему не полагалось. Ножа тем более. Даже авторучку он брал в присутствии медсестры.
И вот однажды приходит доктор. Спрашивает:
– Ну, как дела, Муравьев?
– Ночью голос слышал.
– Что же он тебе сказал?
– Приятное сказал.
– Что именно?
– Да так, порадовал меня.
– Ну, а все‑таки, что он сказал?
– Он сказал: «Хороши твои дела, Муравьев!» Ох, хороши!.."
Жил я как‑то в провинциальной гостинице. Шел из уборной в одной пижаме. Заглянул в буфет. Спрашиваю:
– Спички есть?
– Есть.
– Тогда я сейчас вернусь.
Буфетчица сказала мне вслед:
– Деньги пошел занимать.
На экраны вышел фильм о Феликсе Дзержинском. По какому‑то дикому, фантастическому недоразумению его обозначили в Главкинопрокате:
|
|
|
