Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Приличный двубортный костюм 26 глава

– Я бы купил этого зеленоватого Тинторетто. Надо спросить – может, у большевиков есть что‑то для продажи?..

Мысли о встрече с женой не покидали Головкера. Это было странно. Все должно быть иначе. Первые годы человек тоскует о близких. Потом начинает медленно их забывать. И наконец остаются лишь контуры воспоминаний. Расплывчатые контуры на горизонте памяти, и все.

У Головкера все было по‑другому. Сначала он не вспоминал про Лизу. Затем стал изредка подумывать о ней. И наконец стал думать о бывшей жене постоянно. С волнением, которое его удивляло. Которое пугало его самого.

Причем не о любви задумывался Головкер. И не о раскаянии бывшей жены своей. Головкер думал о торжестве справедливости, логики и порядка.

Вот он идет по Невскому. Заходит в кооперативный ресторан. Оглядывается. Пробегает глазами меню. Затем негромко произносит:

– Пошли отсюда!

И все. «Пошли отсюда». И больше ни единого слова…

Мысль о России становилась неотступной. Воображаемые картины следовали одна за другой. Целая череда эмоций представлялась Головкеру: удивление, раздражение, снисходительность. Ему четко слышались отдельные фразы на каждом этапе. Например – у фасада какого‑то случайного здания:

– Пардон, что означает – «Гипровторчермет»?

Или – в случае какого‑то бытового неудобства:

– Большевики меня поистине умиляют.

Или – за чтением меню:

– Цены, я так полагаю, указаны в рублях?

Или – когда речь зайдет о нынешнем правительстве:

– Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти – это катастрофа.

Или – если разговор пойдет об Америке:

– Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире.

Или – реплика в абстрактном духе. На случай, если произойдет что‑то удивительное:

– Фантастика! Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри…

У него были заготовлены реплики для всевозможных обстоятельств. Выходя из приличного ресторана, Головкер скажет:

– Это уже не хамство. Однако все еще не сервис.

Выходя из плохого, заметит:

– Такого я не припомню даже в Шанхае…

Головкер вечно что‑то бормотал, жестикулировал, смеялся. Путал английские и русские слова. Вдруг становился задумчивым и молчаливым. Много курил.

И вот он понял – надо ехать. Просто заказать себе визу и купить билет. Обойдется эта затея в четыре тысячи долларов. Включая стоимость билетов, гостиницу, подарки и непредвиденные расходы.

Времена сейчас относительно либеральные. Провокаций быть не должно. Деньги есть.

Оформление документов заняло три недели. Билет он заказал на четырнадцатое сентября. Ходил по магазинам, выбирал подарки.

Выяснилось, что у него совсем мало друзей и знакомых. Родители умерли. Двоюродная сестра жила в Казани. С однокурсниками Головкер не переписывался. Имена одноклассников забыл.

Оставались Лиза с дочкой. Оленьке должно было исполниться тринадцать лет. Головкер не то чтобы любил эту печальную хрупкую девочку. Он к ней привык. Тем более что она, почти единственная в мире, испытывала к нему уважение.

Когда мать ее наказывала, она просила:

– Дядя Боря, купите мне яду…

Головкер привязался к девочке. Ведь материнская и отцовская любовь – совершенно разные. У матери это прежде всего – кровное чувство. А у отца – душевное влечение. Отцы предпочитают тех детей, которые рядом. Пусть они даже и не родные. Потому‑то злые отчимы встречаются гораздо реже, чем сердитые мачехи. Это отражено даже в народных сказках…

Лизе он купил пальто и сапоги. Оле – шубку из натурального меха и учебный компьютер. Плюс – рубашки, джинсы, туфли и белье. Какие‑то сувениры, авторучки, радиоприемники, две пары часов. Короче, одними подарками были заполнены два чемодана.

Деньги Головкеру удалось поменять из расчета один к шести. Головкер передал какому‑то Файбышевскому около семисот долларов. В Ленинграде некая Муза передаст ему четыре тысячи рублей.

Летел Головкер самолетом американской компании. Как обычно, чувствовал себя зажиточным туристом. Небрежно заказал себе порцию джина.

– Блу джине энд тоник, – пошутил Головкер, – джинсы с тоником.

Бортпроводница спросила:

– Вы из Польши?

Неужели, подумал Головкер, у меня сохранился акцент?..

В Ленинградском аэропорту ему не понравилось. Все казалось серым и однообразным. Может быть, из‑за отсутствия рекламы. К. тому же он прилетел сюда впервые. Так уж получилось. Тридцать два года здесь прожил, а самолетом не летал.

Головкер подумал: что я испытываю, шагнув на родную землю? И понял – ничего особенного.

Поместили его в гостинице «Октябрьская». Вскоре приехала Муза – нервная и беспокойно озирающаяся по сторонам. Оставила ему пакет с деньгами.

Головкер испытывал страх, усталость, волнение. Больше часа он провел в гостинице, а Лизе так и не звонил. Что‑то его останавливало и пугало. Слишком долго, оказывается, Головкер этого ждал. Может быть, все последние годы. Может, все, что он делал и предпринимал, было рассчитано только на Лизу? На ее внимание?

Если это так, задумался Головкер, сколько же всего проносится мимо? Живешь и не знаешь – ради чего? Ради чего зарабатываешь деньги? Ради чего обзаводишься собственностью? Ради чего переходишь на английский язык?

Головкер взглянул на часы – половина десятого. Припомнил номер телефона – четыре, шестнадцать… И дальше – сто пятьдесят шесть. Все правильно. Четыре в кубе… Он совершенно забыл математику. Но телефон запомнил – четыре, шестнадцать… А потом – те же шестнадцать в квадрате. Сто пятьдесят шесть…

Потрясенный, Головкер услышал звонок, раздавшийся в его собственной квартире. Один раз, другой, третий…

– Кто это? – спросила Лиза.

И через секунду:

– Говорите.

И тогда он глухо выговорил:

– Квартира Головкеров? Лиза, ты меня узнаешь?

– Погоди, – слышит он, – я выключу чайник.

И дальше – тишина на целую минуту. Затем какие‑то простые, необязательные слова:

– Ты приехал? Я надеюсь, все легально? Как? Да ничего… В бассейн ходит. У тебя дела? Ты путешествуешь?

Головкер помолчал, затем ответил:

– Экспорт‑импорт. Тебе это не интересно. Подумываю о небольшой концессии, типа хлопка…

Далее он спросил как можно небрежнее:

– Надеюсь, увидимся?

И для большей уверенности добавил:

– Я должен кое‑что вам передать. Тебе и Оле.

Он хотел сказать – у меня два чемодана подарков. Но передумал.

– Завтра я работаю, – сказала Лиза, – вечером Ольга приглашена к Нахимовским. Послезавтра у нее репетиция. Ты надолго приехал? Позвони мне в четверг.

– Лиза, – проговорил он забытым жалобным тоном, – еще нет десяти. Мы столько лет не виделись. У меня два чемодана подарков. Могу я приехать? На машине?

– У нас проблемы с этим делом.

– В смысле – такси? Я же беру машину в рент…

Вот он заходит (представлял себе Головкер) к человеку из "Автопроката ". Слышит:

– Обслуживаем только иностранцев.

Головкер почти смущенно улыбается:

– Да я, знаете ли… Это самое…

– Я же говорю, – повторяет чиновник, – только для иностранцев. Вы русский язык понимаете?

– С трудом, – отвечает Головкер и переходит на английский…

Лиза говорит:

– То есть, конечно, приезжай. Хотя, ты знаешь… В общем, я ложусь довольно рано. Кстати, ты где?

– В «Октябрьской».

– Это минут сорок.

– Лиза!

– Хорошо, я жду. Но Олю я будить не собираюсь…

Тут начались обычные советские проблемы. «Автопрокат» закрылся. Такси поймать не удавалось. Затормозил какой‑то частник, взял у Головкера американскую сигарету и уехал.

Приехал он в двенадцатом часу. Вернее, без четверти двенадцать. Позвонил. Ему открыли. Бывшая жена заговорила сбивчиво и почти виновато:

– Заходи… Ты не изменился… Я, откровенно говоря, рано встаю… Да заходи же ты, садись. Поставить кофе?.. Совсем не изменился… Ты носишь шляпу?

– Фирма «Борсалино», – с отчаянием выговорил Головкер.

Затем стащил нелепую, фисташкового цвета шляпу.

– Хочешь кофе?

– Не беспокойся.

– Оля, естественно, спит. Я дико устаю на работе.

– Я скоро уйду, – ввернул Головкер.

– Я не об этом. Жить становится все труднее. Гласность, перестройка, люди возбуждены, чего‑то ждут. Если Горбачева снимут, мы этого не переживем… Ты сказал – подарки? Спасибо, оставь в прихожей. Чемоданы вернуть?

– Почтой вышлешь, – неожиданно улыбнулся Головкер.

– Нет, я серьезно.

– Скажи лучше, как ты живешь? Ты замужем?

Он задал этот вопрос небрежно, с улыбкой.

– Нет. Времени нет. Хочешь кофе?

– Где ты его достаешь?

– Нигде.

– Почему же ты замуж не вышла?

– Жизнь так распорядилась. Мужиков‑то достаточно, и все умирают насчет пообщаться. А замуж – это дело серьезное. Ты не женился?

– Нет.

– Ну, как там в Америке?

Головкер с радостью выговорил заранее приготовленную фразу:

– Знаешь, это прекрасно – уважать страну, в которой живешь. Не любить, а именно уважать.

Пауза.

– Может, взглянешь, что я там привез? Хотелось бы убедиться, что размеры подходящие.

– Нам все размеры подходящие, – сказала Лиза, – мы ведь безразмерные. Вообще‑то спасибо. Другой бы и забыл про эти алименты.

– Это не алименты, – сказал Головкер, – это просто так. Тебе и Оле.

– Знаешь, как вас теперь называют?

– Кого?

– Да вас.

– Кого это – вас?

– Эмигрантов.

– Кто называет?

– В газетах пишут – «наши зарубежные соотечественники». А также – «лица, в силу многих причин оказавшиеся за рубежом»…

И снова пауза. Еще минута, и придется уходить. В отчаянии Головкер произносит:

– Лиза!

– Ну?

Головкер несколько секунд молчит, затем вдруг:

– Ну, хочешь потанцуем?

– Что?

– У меня радиоприемник в чемодане.

– Ты ненормальный, Оля спит…

Головкер лихорадочно думает – ну, как еще ухаживают за женщинами? Как? Подарки остались за дверью. В ресторан идти поздно. Танцевать она не соглашается.

И тут он вдруг сказал:

– Я пойду.

– Уже?.. А впрочем, скоро час. Надеюсь, ты мне позвонишь?

– Завтра у меня деловое свидание. Подумываю о небольшой концессии…

– Ты все равно звони. И спасибо за чемоданы.

Не за чемоданы обиделся Головкер, а за чемоданы с подарками. Но промолчал.

– Так я пойду, – сказал он.

– Не обижайся. Я буквально падаю с ног.

Лиза проводила его. Вышла на лестничную площадку.

– Прощай, – говорит, – мой зарубежный соотечественник. Лицо, оказавшееся за рубежом…

Головкер выходит на улицу. Сначала ему кажется, что начался дождь. Но это туман. В сгустившейся тьме расплываются желтые пятна фонарей.

Из‑за угла, качнувшись, выезжает наполненный светом автобус. Неважно, куда он идет. Наверное, в центр. Куда еще могут вести дороги с окраины?

Головкер садится в автобус. Опускает монету. Сонный голос водителя произносит:

– Следующая остановка – Ропшинская, бывшая Зеленина, кольцо…

Головкер выходит. Оказывается между пустырем и нескончаемой кирпичной стеной. Вдали, почти на горизонте, темнеют дома с мерцающими желтыми и розовыми окнами.

Откуда‑то доносится гулкий монотонный стук. Как будто тикают огромные штампованные часы. Пахнет водорослями и больничной уборной.

Головкер выкуривает последнюю сигарету. Около часа ловит такси. Интеллигентного вида шофер произносит: «Двойной тариф». Головкер механически переводит его слова на английский: «Дабл такс». Почему? Лучше не спрашивать. Да и зачем теперь Головкеру советские рубли?

В дороге шофер заговаривает с ним о кооперации. Хвалит какого‑то Нуйкина. Ругает какого‑то Забежинского.

Головкер упорно молчит. Он думает – кажется, меня впервые приняли за иностранца.

Затем он расплачивается с водителем. Дарит ему стандартную американскую зажигалку. Тот, не поблагодарив, сует ее в карман.

Головкер машет рукой:

– Приезжайте в Америку!

– Бензина не хватит, – раздается в ответ…

На освещенном тротуаре перед гостиницей стоят две женщины в коротких юбках. Одна из них вяло приближается к Головкеру:

– Мужчина, вы приезжий? Показать вам город и его окрестности?

– Показать, – шепчет он каким‑то выцветшим голосом.

И затем:

– Вот только сигареты кончились.

Женщина берет его под руку:

– Купишь в баре.

Головкер видит ее руки с длинными перламутровыми ногтями и туфли без задников. Замечает внушительных размеров крест поверх трикотажной майки с надписью «Хиропрактик Альтшуллер». Ловит на себе ее кокетливый и хмурый взгляд. Затем почти неслышно выговаривает:

– Девушка, извиняюсь, вы проститутка?

В ответ раздается:

– Пошлости говорить не обязательно. А я‑то думала – культурный интурист с Европы.

– Я из Америки, – сказал Головкер.

– Тем более… Дай три рубля вот этому, жирному.

– Деньги не проблема…

Неожиданно Головкер почувствовал себя увереннее. Тем более что все это слегка напоминало западную жизнь.

Через пять минут они сидели в баре. Тускло желтели лампы, скрытые от глаз морскими раковинами из алебастра. Играла музыка, показавшаяся Головкеру старомодной. Между столиками бродили официанты, чем‑то напоминавшие хасидов.

Головкеру припомнилась хасидская колония в районе Монтиселло. Этакий черно‑белый пережиток старины в цветном кинематографе обычной жизни…

Они сидели в баре. Пахло карамелью, мокрой обувью и водорослями из близко расположенной уборной. Над стойкой возвышался мужчина офицерского типа. Головкер протянул ему несколько долларов и сказал:

– Джинсы с тоником.

Потом добавил со значением:

– Но без лимона.

Он выпил и почувствовал себя еще лучше.

– Как вас зовут? – спросил Головкер.

– Мамаша Люсенькой звала. А так – Людмила.

– Руслан, – находчиво представился Головкер.

Он заказал еще два джина, купил сигареты. Ему хотелось быть любезным, расточительным. Он шепнул:

– Вы типичная Лайза Минелли.

– Минелли? – переспросила женщина и довольно сильно толкнула его в бок. – Размечтался…

Людмилу тут, по‑видимому, знали. Кому‑то она махнула рукой. Кого‑то не захотела видеть: «Извиняюсь, я пересяду». Кого‑то даже угостила за его, Головкера, счет.

Но Головкеру и это понравилось. Он чувствовал себя великолепно.

Когда официант задел его подносом, Головкер сказал Людмиле:

– Это уже не хамство. Однако все еще не сервис…

Когда его нечаянно облили пивом, Головкер засмеялся:

– Такого со мной не бывало даже в Шанхае…

Когда при нем заговорили о политике, Головкер высказался так:

– Надеюсь, Горбачев хотя бы циник. Идеалист у власти – это катастрофа…

Когда его расспрашивали про Америку, в ответ звучало:

– Америка не рай. Но если это ад, то самый лучший в мире…

Раза два Головкер обронил:

– Непременно расскажу об этом моему дружку Филу Керри…

Потом Головкер с кем‑то ссорился. Что‑то доказывал, спорил. Кому‑то отдал галстук, авторучку и часы.

Потом Головкера тошнило. Какие‑то руки волокли его по лестнице. Он падал и кричал: «Я гражданин Соединенных Штатов!..»

Что было дальше, он не помнил. Проснулся в своем номере, один. Людмила исчезла. Разумеется, вместе с деньгами.

Головкер заказал билет на самолет. Принял душ. Спустился в поисках кофе.

В холле его окликнула Людмила. Она была в той же майке. Подошла к нему оглядываясь и говорит:

– Я деньги спрятала, чтобы не пропали.

– Кип ит, – сказал Головкер, – оставьте.

– Ой, – сказала Людмила, – правда?!. Главное, чтоб не было войны!..

Успокоился Головкер лишь в самолете компании «Панам». Один из пилотов был черный. Головкер ему страшно обрадовался. Негр, правда, оказался малоразговорчивым и хмурым. Зато бортпроводница попалась общительная, типичная американка…

Летом мы с женой купили дачу. Долгосрочный банковский заем нам организовал Головкер. Он держался просто и уверенно. То и дело переходил с английского на русский. И обратно.

Моя жена спросила тихо:

– Почему Рон Фини этого не делает?

– Чего?

– Не путает английские слова и русские?

Я ответил:

– Потому что Фини в совершенстве знает оба языка…

Так мы познакомились с Борей Головкером.

Месяц назад с Головкером беседовал корреспондент одного эмигрантского еженедельника. Брал у него интервью. Заинтересовался поездкой в Россию. Стал задавать бизнесмену и общественному деятелю (Головкер успел стать крупным жертвователем Литфонда) разные вопросы. В частности, такой:

– Значит, вернулись?

Головкер перестал улыбаться и твердо ответил:

– Я выбрал свободу.

 

 

Сергей Довлатов

Иная жизнь

Сентиментальная повесть

 

НАЧАЛО

 

Мой друг Красноперов ехал во Францию, чтобы поработать над архивами Бунина. Уже в Стокгольме он почувствовал, что находится за границей.

До вылета оставалось три часа. Летчики пили джин в баре аэровокзала. Стюардесса, лежа в шезлонге, читала «Муму». Пассажиры играли в карты, штопали и тихо напевали.

Мой друг вздохнул и направился к стадиону Улеви.

День был теплый и солнечный. Пахло горячим автомобилем, баскетбольными кедами и жильем, где спят, не раздеваясь.

Красноперов закурил. Огонек был едва заметен на солнце.

«Как странно, – думал он, – чужая жизнь, а я здесь только гость! Уеду – все исчезнет. Не будет здания ратуши. Не будет ярко выкрашенных газгольдеров. Не будет рекламы таблеток от кашля. Не будет шофера с усами, который ест землянику из пакета. Не будет цветного изображения Лоллобриджиды в кабине за его спиной… А может быть, что‑то останется? Все останется, а меня как раз не будет? Останется мостовая, припадет к иным незнакомым ботинкам. Стекла забудут мое отражение. И в голубом красивом небе бесследно растает дымок сигареты „Памир“… Иная жизнь, чужие люди, тайна…»

 

ЧУЖИЕ ЛЮДИ

 

Впервые он познал чужую жизнь лет двадцать пять тому назад. Однажды в их квартиру пришли маляры. Они несли ведро, стремянку и кисть, большую, как подсолнух. Они были грязные и мрачные – эти неопохмелившиеся маляры. Они переговаривались между собой на иностранном языке.

Например, один сказал:

– Колотун меня бьет! Другой ответил:

– Мотор на ходу вырубается… Родители Красноперова засуетились. Папа тоже вдруг заговорил на иностранном языке.

– Сообразим, братва! – задорно крикнул непьющий папа.

И ринулся за водкой.

А мама осталась в комнате. Наблюдать, чтобы маляры не украли серебряные ложки.

Затем вернулся папа. Он чокнулся с малярами, воскликнув:

– Ах ты, гой еси…

Или что‑то в этом роде.

Папа хотел угодить малярам и даже негромко выругался. Мама безуспешно предлагала им яблочный конфитюр. Юный Красноперов тоже протянул малярам руку дружбы и задал вопрос:

– Дядя, а кто был глупее, Маркс или Энгельс? Однако маляры не захотели вникать и хмуро сказали:

– Не знаем…

Наконец маляры ушли, оставив в квартире след чужой и таинственной жизни. Папа и мама облегченно вздохнули. Серебряные ложки остались на месте. Исчезла только недопитая бутылка водки…

 

ЧТО БЫ ЭТО ЗНАЧИЛО?

 

Красноперов шел по набережной Меллерстранд. Из ближайшего кафе доносились звуки виброфона. Вспыхивали и гасли огни реклам.

Через висячий мостик проходила юная женщина с цветами. У нее были печальные глаза и розовая кожа. Она взглянула на Красноперова и пошла дальше, еще стройнее, чем была. Она достигла середины моста и бросилась в реку. Мелькнула голубая блузка и пропала. Цветы несло течением под мост.

Мимо ехал полицейский на велосипеде. Он резко затормозил. Потом зашнуровал ботинок и умчался.

По‑прежнему гудели автомашины. Не торопясь шли монахини в деревянных сандалиях. Шагали бойскауты в джинсах. Чиновники без пиджаков.

Горело солнце. Лучи его вспыхивали то на ветровом стекле мотороллера, то на пуговицах бойскаутов. То на велосипедных спицах.

Был обеденный час. Сыры на витринах размякли от зноя. Бумажные этикетки пожелтели и свернулись в трубочки.

Красноперов ускорил шаги. На душе у филолога было смутно. Он перешел в тень. Слева тянулась изящная ограда Миллес‑парка. За оградой в траве бродили голуби. Еще дальше филолог увидел качели. Несколько белеющих статуй. И двух лебедей на поверхности чистого озера.

Вдруг кто‑то окликнул его по‑шведски. За оградой стоял мужчина лет тридцати. Он был в твидовом пиджаке и сорочке «Мулен». Оксфордские запонки горели в лучах полуденного солнца.

Мужчина что‑то сказал. Красноперов не понял.

Незнакомец досадливо махнул рукой. Затем он докурил сигарету, развязал галстук и умело повесился на ветке клена. Его новые стетсоновские ботинки почти касались густой и зеленой травы. Тень на асфальте слегка покачивалась.

Красноперов хотел закричать, вызвать полицию. Он свернул в ближайший переулок. На балконе третьего этажа загорал спортивного вида юноша.

– Молодой человек! – позвал Красноперов. Тотчас же, отложив недочитанную книгу, юноша прыгнул с балкона вниз головой. От страшного удара безумец стал плоским, как географическая карта. Машины тесным потоком катились вперед, огибая несчастного.

 

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...