 |
Во всем виноваты хромосомы 11 глава
|
|
|
|
– Но я могу деформироваться в него.
– Это так, сэр. Конечно. Но что потом? Побежите за помощью к нашим? Боюсь, что к тому времени, когда они разработают план моего спасения, будет уже поздно. Как видите, огонь уже распространяется по коридору позади вас, сэр. У нас нет времени, дорога каждая секунда. Достаточно ли ясно вам это? Хорошо. Я, разумеется, сейчас же разобью окно, дабы, по крайней мере, вы могли благополучно выбраться отсюда.
– Почему же вы не разбиваете его, мистер Гудли? Сделайте это поскорее, – подгонял я его нетерпеливо, потому что он по-прежнему сидел на сундуке, в то время как дым вокруг нас сгущался. Дышать становилось все труднее, мы выплевывали слова с хрипом и кашлем. К тому же и пол у меня под ногами стал заметно нагреваться. Это мне совсем не нравилось.
– Прошу прощения, сэр. Могу я попросить вас встать вот здесь, у стены? Благодарю вас. Я сейчас вернусь.
С этими словами он поднялся и, прихватив сундук, пошел прочь.
Он удалялся по коридору, и я уже решил, что он не вернется, так как нашел другой путь спасения, который хочет от меня утаить. Мне показалось, что он был немного раздражен, когда я предложил разбить окно, и я подумал, не огорчил ли я его до такой степени, что он теперь будет только рад видеть, как я поджариваюсь.
Но звук его шагов развеял мои сомнения. Шаги были тяжелыми. Он бежал в моем направлении, держа сундук на вытянутых руках. Когда он пронесся мимо меня, я заметил струйки дыма, поднимавшиеся от его костюма, а также пару язычков пламени.
И в этот момент я увидел, что на его пути стоит Джаспер Уокер.
Я забыл его убрать.
Мистер Гудли крикнул:
– Ииииийййййййййеееееехххххх-хх!
И рухнул на пол.
Но перед этим он успел метнуть сундук вперед, и тот врезался в окно. Эффект был ошеломляющий. Оконная рама треснула и с грохотом разлетелась в щепки, как будто целую галактику разнесло взрывом на тысячи звенящих сверкающих осколков.
|
|
|
Инерция – великая сила.
Когда мы с мистером Гудли выбросились на крышу угольного сарая, то увидели, как по подъездной аллее к дому мчатся пожарные машины в фейерверке веселых голубых огоньков.
Февраля 1980 года
«Д» – Дом
Огонь полностью уничтожил дом.
Уничтожил студию Винсента со всеми картинами.
Уничтожил легенду о слепом художнике. Все своими глазами видели, как он выносил Бобби из огня, – чего Бобби и добивался.
Уничтожил мои напрасные надежды на то, что угрозы Бобби – всего лишь бахвальство, попытка запугать меня, за которой не кроется серьезных намерений.
Парень рехнулся окончательно и бесповоротно.
На уме у него был апокалипсис – конец света.
Я всегда смутно подозревал, что он хочет казаться жаждущим крови, помешанным на убийствах беспощадным ангелом смерти, и он действительно был им.
Я перепугался не на шутку.
Особенно оттого, что мы с ним спали в одной комнате.
В новом доме.
Через несколько недель после пожара Винсент и Хелена продали то, что осталось от старого дома, вместе с прилегающей территорией. Сначала мы поселились в пяти смежных номерах на четвертом этаже отеля «Шелбурн». Вместо садика перед домом у нас был парк Стивенс-Грин, а дублинские переулки служили задним двором. Не разгуляешься.
Винсент, Хелена и сестра Макмерфи смотрели теперь на мистера Гудли как на героя. Его назначили нашим воспитателем и дали ему указание не спускать с нас глаз. Что он и делал, неукоснительно. Поэтому всякий раз, проходя мимо того отеля, я вспоминаю раннее укладывание в постель, подъем по будильнику, обед в строго определенное время, предательские половицы, громким скрипом оповещавшие всех вокруг о каждом моем шаге, персонал гостиницы (сплошные шпионы), мрачного как туча Винсента, Хелену и двойняшек, косящихся на нас с Бобби, будто это мы были виновны в поджоге. И Бобби, обстреливавшего меня горящими спичками и обещавшего в следующий раз подготовить все как следует.
|
|
|
Только Альфред и Мэгз, похоже, извлекали массу удовольствия из нашего бедственного положения. Именно в этом отеле протекал их медовый месяц несколько веков тому назад, и теперь почти каждый день на дверях их спальни вывешивалось объявление «Просьба не беспокоить». Я даже думать не хочу о том, что заставляло их хихикать по ночам в своей комнате рядом с нашей, потому что сразу вспоминаются похабные шуточки, которые отпускал по этому поводу Бобби.
В новый дом – или, точнее, дома – мы переезжали целых три дня. Дома находились в Теренуре, сразу за поселком со стороны Ратгара, недалеко от церкви. Это были два просторных здания из красного кирпича, стоявшие почти вплотную друг к другу и соединенные переходом. Все в целом напоминало какого-то обожженного в печи монстра с двумя ртами и восьмью глазами.
Я влюбился в этот дом с первого взгляда.
Вокруг кипела жизнь. Люди постоянно сновали по улице туда и сюда, и я провел немало часов, наблюдая за прохожими, спешащими по своим делам, и сочиняя истории про них. Я придумывал им семьи и даже истории, которые они рассказывали своим иллюзорным детям.
Маме с папой здесь тоже понравилось бы.
Я тосковал по родителям. Было грустно, что я не увижу, как они стареют. Мне не хватало историй, которые Виски рассказывал мне на ночь, и хотя я провел много времени, пытаясь мысленно воспроизвести звучание его голоса и манеру речи, и даже навострился делать это точно так же, как он, все равно это было совсем не то, что слушать его голос. Мне не хватало материнских ласк, предназначенных только для меня. Нежного маминого голоса, который убаюкивал меня, – особенно после того, как Виски напрочь прогонял сон своими жуткими колыбельными историями.
Винсент и Хелена делали для меня все, что могли, и мне абсолютно не на что было жаловаться, но они были Винсентом и Хеленой, а не Виски и Элизабет. Они пытались заменить мне отца и мать – Хелена пыталась, во всяком случае. А Винсент… Винсент был целиком поглощен своей работой и не любил, когда его отвлекали.
|
|
|
И если забота Винсента о неожиданно доставшемся ему новом ребенке носила несколько принужденный характер, то Хелена с лихвой возмещала это. Разумеется, Винсент любил меня и ничего для меня не жалел, просто у него не было времени на меня. У него не было времени, чтобы выкроить для меня время. Но он, насколько я понимаю, точно так же избегал всех остальных.
С укоренившейся привычкой бороться трудно, и Винсент порой, вспомнив о своей слепоте, опять разыгрывал из себя незрячего. Его, похоже, нисколько не волновало, что все вокруг знают правду. Для него эта мнимая слепота была важна, так как он был убежден, что создал свои лучшие работы в последние годы. Как и прежде, он проводил почти все время на чердаке, переоборудованном в мастерскую. Туда допускалась одна лишь Хелена, хотя раз или два я замечал болтавшегося неподалеку мистера Гудли.
Я думаю, Винсент и сам чувствовал себя неловко в роли непризнанного слепца и именно поэтому запирался от всех нас в студии, где никто не мешал ему со своей правдой и где он мог отдаться своему делу, ни о ком не думая.
Бобби это до крайности раздражало.
Ему казалось, что Винсент пренебрегает им.
Намеренно.
И ничего хорошего в этом не было.
Абсолютно ничего хорошего. Потому что у Бобби, к несчастью, тоже были задатки художника. Успокаивался он только тогда, когда перед ним были лист бумаги и краски. Если Винсенту случалось проходить мимо нашей комнаты, когда Бобби рисовал, он заходил к нам. Чувствовалось, что ему хочется вмешаться, показать сыну пару приемов, научить его. Но тут он, казалось, вспоминал о своей слепоте и уходил, якобы ничего не заметив.
Бобби, конечно, задевало, что даже ради собственного сына Винсент не может выйти за пределы своего эгоистического существования.
Но Бобби знал, что Винсент обратил внимание на его занятия живописью, и это подстегивало его. Когда-нибудь он напишет такую потрясающую картину, что Винсент не сможет пройти мимо великого творения и признает в Бобби художника.
|
|
|
Когда-нибудь это должно случиться.
Разве не так?
Я всей душой надеялся на это.
Надеялся ради самого Винсента.
Так, о чем еще надо рассказать в этой главе?
Ах да, о соседях.
Всего в каких-нибудь двух метрах от нашего дома жили другие, незнакомые нам люди.
Слева от нас был ад, справа – рай, а через дорогу – чистилище.
Ад был отдан на откуп докторам. Зубной врач Бэнкс занимал первый этаж. На втором хозяйничали терапевты – доктор Ирвинг, доктор Вольф и доктор Дойл. А наверху трудился не покладая рук садист-хиропрактик Маккарти.
Чистилищем заведовала миссис Кантуэлл, бывшая школьная учительница. Мы с Бобби еще не имели удовольствия (совершенно неподходящее выражение, но не я его выдумал) испытать на себе ее педагогические таланты. Однако нашим сестрам Виктории и Ребекке повезло меньше, и нам постоянно приходилось выслушивать их очередную повесть об ужасных, противоестественных уроках миссис Кантуэлл. Не то чтобы она учила их чему-то противоестественному, просто ей самой, судя по их рассказам, давно пора было переселиться в мир иной.
Рай справа от нас был сложен из красного кирпича и имел квадратную форму. В нем пребывали звезды экрана, Мэри и Ричард Харрингтон.
И их дочь.
Сьюзен.
О да.
Чуть не забыл упомянуть второе чистилище.
Конюшни Гектора.
На задах нашего дома были конюшни, которые мы сдавали не кому иному, как фотографу-энтузиасту. Вот только еще одного субъекта, свихнувшегося на этом деле, мне и не хватало. Оказалось, правда, что он не так уж много времени уделял фотографии, а когда уделял, это не особенно впечатляло. Его снимки представляли собой нечто вроде фоторепортажей о ночном Дублине. Не совсем то, к чему я привык.
И лишь несколько лет спустя, сопровождая Гектора в одной из его прогулок по городу, я понял, что фотография не обязательно должна передавать что-то запоминающееся, красиво освещенное и красиво расположенное. Всему есть место и время, надо только найти подходящее настроение.
Так говорил Гектор.
Он немного напоминает мне Виски.
Не внешностью или манерой поведения, а тем, как он говорил. Иногда мне казалось, что это сам Виски разговаривает со мной, и когда я мысленно повторял его слова, то слышал голос Виски. Очевидно, дело в том, что фотографы видят мир по-особому, оформленным в виде картинки, ограниченной четырьмя прямыми линиями, которые отсекают все лишнее и оставляют самое важное. Все, лежащее за пределами этого прямоугольника, не стоит внимания, они хотят, чтобы люди увидели то, что видит художник.
Гектор жил в одной из бывших конюшен, а в другой у него была лаборатория. Как-то так вышло, что в первую же нашу встречу мы заговорили о моих родителях. Он, конечно, слышат о Виски – кто же не слышал о нем, – и, зная, как Виски изводил клиентов, он поражался, что к нему продолжали обращаться с заказами. Но нельзя забывать, что Виски был талантлив, а в конечном итоге только это и имеет значение, особенно если человек верит в себя. Без веры в себя даже самый большой талант бесполезен. У Элизабет тоже был талант – не меньший, чем у Виски.
|
|
|
Я спросил Гектора, как случилось, что он занялся фотографией. Казалось, что она даже не слишком интересует его, да и фотографом он был не ахти каким. Рассмеявшись, Гектор ответил, что фотография – это его прикрытие, а вообще-то он частный детектив.
Я представлял себе частных детективов совсем другими. Гектор был совсем не похож ни на Джима Рокфорда из романов Джеймса Гарнера, ни на Энтони Зебру или Дэвида Янсена из «Гарри О», ни на того толстяка из «Карамболя». С первого взгляда на них было ясно, что они крутые ребята или, по крайней мере, знают, что к чему. А по внешности Гектора нельзя было сказать, что он готов выбраться из любой переделки.
Он специализировался по супружеским изменам и мошенничеству. Выслеживал людей, обманывавших своих начальников или супругов. Он сказал, что таких вывести на чистую воду легче всего, они делают кучу ошибок. Иногда, правда, на это уходит много времени, но такая уж у него работа – требует терпения.
Фотография была его вредной привычкой, вроде курения. Он дня не мог прожить без того, чтобы что-нибудь не сфотографировать. А поскольку ему часто приходилось работать по ночам, он полюбил ночной город со всеми его атрибутами: огнями уличных фонарей; черным небом; неоновыми вывесками; пьяницами; наркоторговцами, открыто промышлявшими на улицах; нанюхавшимися клея мальчишками; шайками любителей пива, марширующими по мосту О'Коннела в поисках приключений; полицейскими, всегда ходившими по двое с наступлением темноты; кокотками с богатыми пожилыми поклонниками, порхающими из одного клуба на Лисон-стрит в другой; студентами во всем черном, с независимым видом блюющими в темном углу, и прочим.
Это был другой мир, сказал Гектор, хотя – тот же самый.
Обратная сторона.
Для себя Гектор фотографировал только по ночам. Лишь изредка, познакомившись ночью с каким-нибудь интересным человеком, он договаривался встретиться с ним для съемки на следующий день. Кроме этих случаев, я никогда не видел, чтобы он работал днем.
Таковы были наши соседи, каждый по-своему необычен. Незнакомцы, с которыми нам предстояло в той или иной мере сблизиться в последующие годы. Они были милыми и обаятельными людьми, хорошими и дурными, альтруистами и эгоистами – в зависимости от того, что вы значили для них.
Ничего этого нельзя было сказать про Стивена.
У Виктории с Ребеккой завелся дружок.
Один на двоих.
Идиот Стивен.
Все употребленные выше эпитеты, характеризующие наших соседей, к Стивену были неприложимы. Я не испытывал к нему абсолютно никаких чувств, он был для меня величиной несуществующей. Невозможно было ни любить его, ни ненавидеть. Я не мог понять, есть ли у него в голове хоть какой-нибудь проблеск разума или же сплошная пустота от одного уха до другого. Он был одновременно смешон и скучен, и, откровенно говоря, у меня от общения с ним начинала болеть голова, так что я предпочитал вообще о нем не вспоминать. Это было не так-то легко сделать, поскольку он постоянно околачивался в нашем доме.
Он играл роль уверенного в себе, холодного и невозмутимого героя с чистыми помыслами.
Не знаю, как насчет помыслов, но вот от него самого на три метра по всем направлениям распространялся затхлый, прокисший запах. Геройских поступков за ним тоже не наблюдалось. Что же до холодной невозмутимости – последней его возможности оправдаться в моих глазах, – то о какой холодности может идти речь, если человек не просто постоянно потеет (слишком слабое выражение для него), а обливается потом.
Февраля 1980 года
«Е» – Ересь
ФЕВРАЛЬ
Бобби не мог мне простить того, что я выбрался из дому целый и невредимый. Сказал, что сотворит что-нибудь необыкновенно гадкое и постарается, чтобы обвинили в этом меня, и уж тогда я до самой смерти не отмоюсь.
Я ответил, что мне начхать на его угрозы.
Соврал, конечно.
Он сказал, что может читать мои мысли и знает, какой я на самом деле малодушный трус и как у меня внутри все дрожит и трясется. Еще он сказал, что продал душу дьяволу и теперь он может сотворить любую ересь, какую захочет.
Я возразил, что дьявола в природе не существует и что я не замечал у самого Бобби ни рогов, ни копыт.
Он объяснил, что они спрятаны у него под одеждой. По ночам, когда я засыпаю, он нагишом любуется на себя в зеркало.
В эту ночь я старался не спать, так как был уверен, что увижу какой-нибудь кошмар. Тем не менее я, очевидно, уснул, потому что вдруг очнулся и увидел рядом с собой Бобби с большим ножом – должно быть, из кухни. Он поднес нож к моему лицу и улыбнулся. «Затем он сказал, чтобы я был начеку, а то попадусь. Пообещал вырезать у меня сердце, когда я усну.
Больше в эту ночь я не спал.
Когда утром я сказал Хелене, что плохо себя чувствую, и попросил разрешения остаться дома, она вытащила меня из сундука и ответила, что я должен идти в школу, чтобы не вырасти таким же идиотом, как те мужчины, которых она имела несчастье встретить в своей жизни.
Я пошел в школу.
Февраля 1980 года
«Ё» – Ёлки-палки!
Я понимаю, что у вас есть ко мне два вопроса. Первый: почему я никому не сказал, что Бобби поджег дом? И второй: что я собирался предпринять в связи с этим?
Не сказал я про Бобби потому, что… ну, во-первых, кто мне поверил бы, если у меня не было абсолютно никаких доказательств, кроме его собственного признания, ничем, впрочем, не подтвержденного? Если бы я обвинил Бобби, а он стал бы все отрицать, то еще неизвестно, чьи слова приняли бы за правду.
Я не хотел рисковать.
У меня действительно был придуман план, и чем меньше людей о нем знали, тем больше была вероятность, что я смогу осуществить его. А в чем этот план заключался, вам, дорогой читатель, знать вовсе не обязательно.
Пока.
Наберитесь терпения, а я тем временем кое-что объясню.
Дело в том, что я считал Бобби идеалистом с очень большими запросами. Он хотел быть человеком, которого все уважают, к чьему мнению прислушиваются. У кого спрашивают совета.
Но он не был таким человеком.
Никто, в общем-то, не обращал на него особого внимания, кроме меня. Он обладал прекрасными катками, но они не могли реализоваться. Он был разочарован и просто отчаивался из-за того, что у него не было какого-нибудь дела, которому он мог бы отдаться целиком и вложить в него всю свою энергию.
Его многое интересовало, и он за многое брался, но очень быстро остывал, ему все надоело. Он до смерти устал от жизни. Убийства, которые он совершал, были на самом деле криком о помощи.
Кроме шуток.
При этом он так ловко проделывал свои делишки, что никто его ни разу даже не заподозрил. Соседи считали, что над семьей тяготеет проклятие: в прошлом кто-то из предков совершил нечто ужасное и теперь наша карма заставляет всех нас и тех, кто близко связан с нами, отвечать за то злодеяние.
Нетрудно догадаться, что нас не осаждали толпы людей, искавших нашего знакомства. Даже те заблудшие души, которые сблизились было с нами, предпочитали держаться на безопасном расстоянии после того, как несчастья зачастили в наш дом.
Началось все в тот день, когда загорелся дедушка Альфред. Он дремал в своем кресле, дымя сигарой и попивая бренди. Сестра Макмерфи подхватила грипп и соблюдала постельный режим. Три дня и три ночи мистер Гудли ухаживал за ней и присматривал вместо нее за стариками.
В этот вечер, воспользовавшись тем, что Винсент и Хелена были в театре, мистер Гудли, по всей вероятности, не отказал себе в удовольствии слегка завысить привычную дозу. Мы стали подозревать неладное, когда уже поздно вечером услышали, что Альфред и Маргарет все еще находятся в гостиной. Обычно их укладывали спать в девять часов, самое позднее в половине десятого. Это нарушение заведенного распорядка заставило нас быть начеку.
Мы отправились прямиком на кухню. Мы не боялись, что нас поймают на месте преступления, – самое большее, что нам грозило, – это нравоучительная проповедь. Нам хотелось перехитрить взрослых и незаметно стащить еду из кухни.
Это была игра, в которой мы обязательно должны были выиграть.
Не знаю, в чем было дело – то ли в качестве, то ли в количестве порошка мистера Гудли, но только в десять вечера мы с Бобби обнаружили его на кухне без сознания.
Мы пробрались на кухню на цыпочках, готовые в любой момент дать стрекача. Когда мы увидели, что мистер Гудли лежит на полу рядом с рассыпавшимся содержимым его волшебной шкатулки, нас охватил не столько страх, сколько любопытство. Что могло довести мистера Гудли до такого состояния? Бобби сказал, что дело в передозировке. Я потрогал щеку мистера Гудли, заглянул ему в нос и приподнял дрожащей рукой веко. В шкатулке ничего не было, кроме пластмассовой коробочки с каким-то белым порошком. Рядом с ним валялись небольшое зеркальце, бритвенное лезвие и свернутая денежная купюра. Бобби развернул купюру – пятьдесят фунтов, – стряхнул с нее порошок и сунул в карман своей пижамы.
Мистер Гудли открыл глаза, и мы испуганно отскочили. Глаза его так и остались открытыми, и мы с осторожностью снова приблизились к нему. Бобби сказал, что это рефлекторное сокращение мышц и мистер Гудли мертв. Петухи бегают очень долго после того, как им отрубают голову, добавил он. Я возразил, что это выдумки, и он посоветовал мне, раз я не верю ему, зажать пальцами нос мистера Гудли. Если он жив, то откроет рот, чтобы дышать. Когда я предложил ему сделать это самому, он ответил, что ему нечего проверять, он и без того знает, что мистер Гудли умер.
И назвал меня трусливой девчонкой.
Я продолжал разглядывать мистера Гудли, Бобби же это не интересовало, и он принялся исследовать содержимое холодильника.
– Ну как, по-твоему, он – умер?
– Вроде бы нет. Хоть и слабо, но дышит.
– Сандвич с салатом будешь?
– Нет.
– Мы можем недурно поужинать.
– Что нам делать с Гудли? Не можем же мы его так оставить.
– Почему?
– А вдруг он и вправду умрет?
– Ну и что?
– Ты о чем?
Я пытался найти довод в пользу оказания помощи мистеру Гудли. Мне, в общем-то, хотелось что-нибудь сделать для него – он спас мне жизнь во время пожара. Но, с другой стороны, подвиг он совершил случайно, ничем не рискуя, специально за мной в огонь не лез. Он по-прежнему оставался высокомерным властным наркоманом, который приставал ко мне со своими уроками и цокал языком, когда я делал ошибки.
– Он же полное ничтожество, – бросил Бобби, вываливая на сковородку сосиски с помидорами. – Ты и сам это знаешь. Нюхач. Он заслужил то, что с ним случилось. А знаешь, где я его застукал пару лет назад? У постели Виктории. Он так умильно смотрел на нее и на Ребекку, нагнулся, поправил волосы и поцеловал ее в щеку. Старый козел.
Сказать, что я был огорошен, значит ничего не сказать. Я выпучил глаза и лишился дара речи. Но у меня сразу же возникла мысль: Бобби мог все это выдумать. Он часто сочинял всякие небылицы, чтобы привлечь к себе внимание.
– Бобби, нельзя бросать его здесь.
– Послушай, ты можешь подождать хоть одну минуту? Я умираю от голода. Стоит нам кого-нибудь позвать, нам не дадут поесть толком. Попробуй взглянуть на дело с этой точки зрения. Чем быстрее мы поедим, тем быстрее сможем помочь Гудли.
У меня не было выхода. Я подчинился. Если бы это был не мистер Гудли, Бобби, я уверен, первый кинулся бы за помощью.
А может, и нет.
Мы сидели за столом, бросая время от времени взгляды на старину Гудли, чтобы убедиться, что он еще дышит. После этого я хотел бежать за кем-нибудь, но Бобби настоял на том, чтобы вымыть и вытереть посуду. Он сказал, что лучше уничтожить следы того, что мы целых полчаса ублажали себя в одной комнате с умирающим человеком.
Это будет трудно объяснить, сказал он.
Мы оставили кухню точно в том виде, в каком она была.
– Значит, поступаем следующим образом, – начал Бобби. – Скажем, что ты не мог уснуть, хотел выпить молока или еще чего-нибудь. Когда ты встал, я решил спуститься на кухню вместе с тобой. А сказать надо Альфреду и Мэгз, к Макмерфи мы не пойдем. Согласен?
– Согласен.
Бобби дважды постучал в дверь гостиной и тут же залился самыми натуральными слезами. У него это всегда здорово получалось. Мог вызвать их в любой момент по желанию. Подбежав к Мэгз, он обслюнявил всю ее блузку, рассказывая, в перерывах между рыданиями, сочиненную им историю. Мэгз взглянула на меня и поманила к себе. Думаю, именно тот факт, что я был бледен как полотно и трясся с головы до ног, убедил ее, что случилось действительно нечто серьезное.
Никогда больше я не видел Мэгз такой уравновешенной и трезвомыслящей, как в этот краткий промежуток времени. Она оставила нас на попечение Альфреда – или его на наше попечение – и отправилась на кухню посмотреть, что же вызвало такой переполох. Мы слышали, как она вскрикнула, а затем ее шлепанцы испуганно зашаркали в переднюю – она побежала вызывать «скорую».
После этого началось светопреставление.
Маргарет вызвала «скорую» и полицию и набрала телефонный номер театра, где ей сказали, что спектакль закончился двадцать минут назад. Тогда она позвонила в «Уайтс» – ресторан, куда Хелена с Винсентом собирались пойти после театра, – и оставила там для них сообщение. Покончив с телефоном, Мэгз направилась к Макмерфи.
Альфреда все происходящее совершенно не касалось. Он сидел, прихлебывая бренди и попыхивая сигарой, и витал в своем собственном мире. Я пошел к двери и в этот момент услышал чьи-то шаги на лестнице и вой сирен «скорой помощи». Мэгз спустилась вместе с сестрой Макмерфи и велела мне открыть дверь врачам и санитарам, пока они с Макмерфи оказывают помощь мистеру Гудли. Выглянув на улицу, я увидел, что автомобили жмутся к обочине, давая дорогу «скорой». В следующую секунду «скорая», взвизгнув тормозами, остановилась в маленьком мощеном дворике перед нашим домом. Из машины выскочили врачи в халатах и взбежали по ступенькам. Я показал им дорогу на кухню и поспешил за ними.
На кухне был сумасшедший дом. Макмерфи кричала врачам, чтобы они скорее тащили носилки и отвезли мистера Гудли в больницу. Мэгз, в чьей голове восстановился обычный хаос, восклицала, что приезд гостей – это приятная неожиданность, и закидала их вопросами – кто они такие, где живут и не сыграют ли они с ней в карты.
Бобби предложил свою помощь, в ответ на что ему велели взять пример с меня и не мешаться под ногами. Мы обосновались у подножия лестницы в передней, откуда могли наблюдать за происходящим, не боясь, что нас опять погонят прочь.
Только мы сели, как вдруг весь дом содрогнулся от жуткого вопля. Кровь от него леденела в жилах, внутренности буквально выворачивало, сердце разрывалось, пульс останавливался, барабанные перепонки лопались и стекла в окнах звенели.
Я бросился было в кухню, решив, что вопль летит оттуда.
Но я ошибся.
Он раздавался в гостиной прямо напротив нас.
За полуоткрытыми дверьми гостиной полыхало оранжевое сияние, и именно там кто-то кричал. Мы с Бобби подбежали к дверям и распахнули их.
Это было действительно страшно.
Посреди комнаты Альфред плясал какой-то невообразимо дикий танец, тщетно пытаясь сбросить лизавшие его языки пламени. Один из санитаров оттолкнул нас, кинувшись на помощь. Но было слишком поздно. Альфред упал с глухим стуком, прежде чем санитар успел добежать до него. В воздух поднялось зловонное облако серого дыма.
Скинув халат, санитар стал гасить с его помощью пламя. Вбежала Макмерфи в сопровождении второго санитара. Вместе они потушили огонь, но первый санитар, пытавшийся прощупать пульс у Альфреда, покачал головой. Он сказал, что Альфред перед тем, как упасть, схватился за сердце, и они заключили, что это был сердечный приступ.
Нас опять оттеснили в сторону.
На этот раз полиция.
Они прибыли одновременно с Винсентом и Хеленой. Винсент, начисто забыв о своей слепоте, бросился прямо в дом.
Непростительная оплошность.
Один из полицейских загородил ему дорогу.
Винсент остановился и посмотрел полицейскому прямо в глаза.
– Дайте мне пройти, молодой человек! – крикнул он. – Я живу здесь. Вот мой сын, – указал он на Бобби, стоявшего рядом со мной в прихожей.
– Вот черт! – вырвалось у Хелены.
– Вот черт! – воскликнул Винсент, осознав, что ведет себя совсем не как слепой.
«Вот черт!» – выругался я про себя, поняв, что теперь вся правда о шантаже выплывет наружу и Бобби предстоит пережить еще один удар.
Один из санитаров вдруг ринулся к «скорой» и так сильно толкнул нас с Бобби, что Мы повалились на пол.
– Господи боже! И старуха туда же! – воскликнул он.
Попутно он толкнул и полицейского, разговаривавшего с Винсентом, и тот непременно скатился бы по ступенькам, если бы Винсент вовремя не поймал его, инстинктивно протянув руку.
– Что происходит?! – закричала Хелена.
– У старушки разрыв сердца, – ответил санитар.
– У Маргарет?! Не-ет! Нет-нет-нет-нет-нет!!!
Хелена бросилась вверх по лестнице мимо Винсента, мимо полицейского, мимо меня, мимо Бобби, прямо в гостиную. Винсент, опомнившись, быстро последовал туда же, за ним – санитар и полицейский.
Я тоже хотел побежать за ними, но тут мне на глаза попался Бобби. Он стоял, спокойно отряхиваясь и постукивая пальцем себя по носу.
И криво ухмылялся.
Март – апрель 1980 года
«Ж» – Жопа
О господи, господи! Черт, черт, черт, черт!
Это Бобби.
Это он все подстроил.
Это было ужасно.
Действительно ужасно.
Я знал, что в следующий раз он убьет меня.
И очень скоро.
Он наверняка боится, что я выдам его. Не может не бояться. Он знает, что я ненавижу его. Никто не знал имени поджигателя – ни Хелена, ни Винсент, ни остальные.
Я знал, конечно, что теперь мне – полная жопа.
Я не хотел умирать.
Но кому я мог рассказать об всем этом?
Никому.
В эту ночь Бобби хихикал в своей постели.
Он спросил, не считаю ли я, что Винсент и Хелена выглядели очень смешно, когда увидели, что он наделал.
|
|
|
