Разговор с Феодотой о любви
В Афинах была одна красивая женщина, по имени Феодота* способная сойтись с каждым, кто только умел ее склонить. Один из присутствовавших вспомнил о ней и, говоря, что красота этой женщины выше всякого описания, заметил, что к ней ходят живописцы, чтобы рисовать ее, и что она показывает себя, насколько это дозволяет приличие. Тогда Сократ скапал: «Следует пойти к ней и посмотреть, потому что целым сосгапить себе noi гятие о том, что нышс описании». «'Гак идем тотчас же», — сказал тот, кто сообщил это. Таким образом отправились и, заставши Фсодоту, когда она позировала перед одним живописцем, начали смотреть на нее. Когда живописец закончил, Сократ сказал: «Мы ли должны благодарить Феодоту за то, что она нам показала свою красоту, или же она должна нас благодарить за то, что мы на нее смотрели? Если для нее полезно показывать свою красоту, то она должна быть нам благодарна; если же для нас полезно созерцать ее красоту, * Феодота, по Афинею (XIII, 574 Е), — знаменитая гетера, которая впоследствии была возлюбленной Алкивиада, и, когда последний был убит, она покрыла его своим платьем и с трупом на руках бросилась в огонь)... то мы должны ее благодарить. Не так ли?» Когда кто-то ответил, что это верно, Сократ сказал: «Таким образом, она и теперь получает пользу от нашей похвалы, но когда мы о красоте ее расскажем многим, то это будет для нее еще полезнее. Кроме того, мы уже и теперь испытываем желание быть причастными тому, на что смотрим; затем мы будем возвращаться с некоторой раной, а возвратившись, будем испытывать томление. Так что выходит, что ты нами повелеваешь, а мы тебе служим». На это Феодота отвечала: «Конечно, если это так, то я должна вас благодарить за то, что вы смотрели». Но Сократ заметил, что она носит дорогие украшения; находившаяся при ней мать носит платье и наряды не простые; много пригожих служанок, которые тоже не в не-оргжпши и и доме избыток во всем. Поэтому он гире к ил; «(;кижи мне, Феодота, есть ли у тебя име-HiiGi1» - «Мет», отмечала она. «Так, быть может, дом приноси ч доход'» «И ятого нет». — «Уж не работники ли?» — «И не работники». — «Откуда же у тебя средства?» — «Если кто, сделавшись моим другом, оказывает мне помощь, то это служит для меня средством существования», — отвечала Феодота. «Кля-i |усь Герой, Феодота, это прекрасно, и гораздо лучше приобрести стадо друзей, чем стадо овец, или коров, или коз. Однако предоставляешь ли ты это случаю, а именно ждешь, что кто прилетит к тебе, словно муха, или же ты придумываешь для этого и свои хитрости?» — «Какие я могу придумать хитрости?» — «Разумеется, более подходящие, чем придумывают пауки. Ты знаешь, как oi ш устраивают охоту за пропитанием: они ткут топкую иаутш iy, и то, что туда попадает, служит для них нищей». «Так ты и мне советуешь выткать сеть?» — «Ты не должна думать, что так-таки без всякого искусства поймаешь такую драгоценную добычу, как «друга». Разве ты не видишь, что даже предпринимающие охоту на самое простое, на зайцев, действуют очень осторожно? Так как зайцы ночью пасутся, то они берут с собой ночных собак и с ними выступают на охоту. Зайцы с наступлением дня разбегаются, и они достают других собак, кото-
рые идут за зайцами с пастбища в логовище и отыскивают их по нюху. Дальше. Так как зайцы проворны и могут ускользнуть даже на глазах, то охотники достают других собак, тоже быстрых, чтоб они гнались по следам. Но так как иные зайцы ускользают и от таких собак, то по тем тропинкам, где бегут зайцы, охотники расставляют сети, чтобы туда попал заяц и запутался». — «Чем же таким mi к- л< жить друзей?» — спросила Фсодота.«()чсвид| ю, < >тиечал Сократ, — будет неплохо, если ты имссто сотки достанешь такого человека, который оудет ныслсжпнать любителей красоты, и притом Гнн'.ггых, п, иыследишпи, постарается впутать их и твои сети*. — «Какие же у меня сети?» — спросила Фсодота.» «Первая и превосходно опуты-нак)щая — это, само собою понятно, тело, а в теле душа, благодаря которой ты знаешь и то, как посмотреть и понравиться, и то, что сказать и как доставить удовольствие, а также и то, что преданного тебе человека нужно принимать любезно, а пред нахалом двери запирать; что, когда друг заболеет, следует внимательно присмотреть за ним; если он испытывает какую-либо удачу, разделить с ним радость и, если он заботлив, угождать ему всей душой. Нечего и говорить, что ты умеешь любить не только чувственно, но п преданно п что если у тебя есть превосходные дру:и.я, то ты достигаешь этого не только словом, но и делом». — «Уверяю тебя, что я не пользуюсь ничем подобным», — сказала Фсодш-а. «А все-таки много значит относиться к человеку сообразно с его характером и притом правильным образом, потому что силой не возьмешь друга и не удержишь, и этот зверек покупается только на услуги и на удовольствие, и ради них только может остаться». — «Это правда», — сказала Феодота. «Поэтому сначала ты должна требовать от заботливых друзей только того, об исполнении чего им придется наименее думать, и затем самой oxoTi ю платить им тем же. В таком случае люди скорее всего Moiyr стать друзьями, долгое время буду любить тебя и оказывать величайшие услуги. Ты сделаешь для них большое одолжение, если будешь дарить их своим расположением только тогда, когда бу-
дет в этом надобность. Ты ведь знаешь, что самое приятное кушанье, если его подносят тогда, когда не хочется есть, кажется неприятным, а если его подносят человеку сытому, то оно производит отвращение. Но если его подносят, вызвавши предварительно голод, тогда и плохое кушанье кажется очень приятным». — «Каким же образом я могу возбудить в ком-либо из моих знакомых голод?» — «Разумеется, прежде всего тем, что ты насытившемуся не поднесешь кушанья и даже не напомнишь о нем до тех пор, пока с окончанием пресыщения он не захочет его снова, а когда у него явится желание, то ты можешь напомнить об этом, с одной стороны, самым скромным обращением, с другой — намеком-на согласие, но и намеком на отказ, пока наконец желание не достигнет IU.K шей степени. Тогда подобные подарки имеют го-ра:1до большее значение, чем когда их дают при от-сугстиии желании». Фсодота отвечала: «Отчего бы тебе, Сократ, не сделаться моим помощником в охоте на друзей?» — «lioin ты убедишь меня, я согласен», — сказал Сократ. «Как же тебя убедить?» — «Об этом ты уже сама подумай, если у тебя явится во мне надобность». — «Так ходи ко мне постоянно», — сказала Феодота. Тогда Сократ, смеясь над ее праздностью, сказал: «Феодота! Мне трудно ничего не делать, так как мои частные и общественные дела не оставляют мне свободного времени. Кроме того, есть у меня также подруги, которые не дозволят мне отлучиться от них ни днем, ни ночью, потому что учатся у меня разным привора-живаниям и заговорам». — «Такты, Сократ, и это знаешь?» — «А ты, почему думаешь, этот Аполлодор и Ан-тисфен* никогда от mci ш i ie отходят? Почему ходят ко мне Кев и Симмий**? Знай, что дело не обходится без любовных зелий, заговоров и вертишеек».*** — «Так
* Аполлодор — ученик Сократа, особенно ему преданный и ставивший Сократа выше всех. Антисфен — один из учеников Сократа. ** Кев и Симмий — оба фиванцы, ученики Сократа. *** Вертишейка — птица из отряда лазающих, в древности использовалась при магическом обряде привораживания. ты займи мне своей вертишейки, — сказала Феодота, — я ее на тебе же и опробую». — «Нет, — отвечал Сократ. — Я и сам не хочу, чтобы меня влекло к тебе; а скорее, ты ходи ко мне». — «Я буду ходить, только ты принимай меня», — сказала она. «Хорошо, я буду принимать, если только у меня не будет какой-нибудь другой, милее тебя», — отвечал Сократ. ПЛАТОН О СОКРАТЕ («ДИАЛОГИ») «МЕНЕКСЕН» Сократ. <...> Земля наша достойна хвалы от всех людей, не только от нас самих, по многим разнообразным причинам, но прежде и больше всего потому, что ее любят боги. Свидетельство этих наших слов — раздор и решение богон, оспаривавших ее друг у друга. Разве может земля, коей воздали хвалу сами боги, не заслужить по праву хвалы всех людей? Другой справедливой похвалой будет для нее то, что во времена, когда вся земля производила и взращивала псевоэможпых жипотных — зверье и скот, наша страна явила стПи дснстнсниой и чистой от диких знсрсй: ИЗ iKX-x живых существ она избрала для себя и породила человека, разумением своим превосходящего остальных и чтящего лишь богов и справедливость. Самым значительным свидетельством моих слов является то, что земля наша породила предков вот этих павших, а также и наших. Любое родящее существо располагает пищей, полезной тем, кого оно порождает, что и отличает истинную мать от мнимой, подставной, коль скоро эта последняя лишена источников, кои питали бы порожденное ею. Наша мать-земля являет достаточное свидетельство того, что она произвела на свет людей: она первая и единственная в те времена приносила пшеничные и ячменные злаки — лучшую и благороднейшую пи-
щу для людей, и это значит, что она сама породила человеческое существо. Подобное свидетельство еще более весомо в отношении земли, чем в отношении женщины: не земля подражает женщине в том, что она беременеет и рожает, но женщина — земле. При этом земля наша не пожадничала и уделила свой плод другим. После того она породила оливу — помощницу в трудах для своих детей. Вскормив и взрастив их до поры возмужалости, она призвала богов в качестве их наставников и учителей. Имена их не подобает здесь называть (ведь мы их знаем!); они благоустроили нашу жизнь, учредили каждодневный ее уклад, первыми обучили нас ремеслам и показали, как изготовлять оружие и пользоваться им для защиты нашей земли. Рожденные и воспитанные таким образом, предки погибших жили, устраивая свое государство, о котором надо:1дссь нкратцс упомянуть. Ведь государство растит людей, прекрасное — хороших, противоположное — дурных. Поскольку наши предшественники воспитывались в прекрасном государстве, то с необходимостью становится ясным, что именно благодаря этому доблестны наши современники, к числу которых принадлежат и павшие. Само наше государственное устройство и тогда было и ныне является аристократией: эта форма правления почти всегда господствовала у нас, как и теперь. Одни называют ее демократией, другие еще как-нибудь — кто во что горазд, на самом же деле это правление лучших с одобрения народа. У нас ведь всегда есть басилевсы — иногда это цари по рождению, иногда же выборные; а власть в государстве преимущественно находится в руках большинства, которое неизменно передает должности и полномочия тем, кто кажутся лучшими, причем ни телесная слабость, ни безвестность предков не служит поводом для чьего-либо отвода, но и противоположные качества не являются предметом почитания, как в других городах, и существует только одно мерило: властью обладает и правит тот, кто слывет доблестным или мудрым. В основе такого общественного устройства ле-
жит равенство по рождению. В других городах собраны самые различные люди, поэтому и их государстве! и иле устройства отклоняются от нормы — таковы тирании и олигархии; города эти населяют люди, считающие других либо своими господами, либо рабами. Мы же и все наши люди, будучи братьями, детьми одной матери, не признаем отношений господства и рабства между собою; равенство происхождения заставляет нас стремиться к равным праиам для всех, отступным на законе, и повиноваться друг другу лишь в силу авторитета доблести и разума <...>. «АЛКИВИАД Ь • j * '.'.<„.> Сократ. Легко ли познать самого себя (ведь не первый же встречный начертал это на Пифий-ском храме!)? Или, наоборот, это трудно и доступно не всякому? Алкивиад. Часто мне казалось, Сократ, что это доступно всем, а часто, наоборот, представлялось весьма трудным делом. С.окрпт. Но, Ллкивиад, легко ли это или нет, < ними происходит следующее: познав самих себя, мы одпопремснпо познаем заботу, в которой нуж-дасмс и, и без такого познания мы никогда этого не поймем. Ллкивиад. Истинно так, Сократ. Послушай же: каким образом могли бы мы отыскать самое «само»? Ведь так мы, быть может, узнали бы, что мы собой представляем; не зная же первого, мы не можем знать и себя. Апкивиад. Ты прав. Сократ. Нудь же внимателен, ради Зевса! С кем ты сейчас беседуешь? Не со мной ли? г Апкивиад. (; тобой. • Сократ. 3i гачит, и я веду беседу с тобой? Апкивиад. Да. Сократ. Следовательно, ведущий беседу — это Сократ? Апкивиад. Несомненно. Сократ. А слушает Сократа Алкивиад? Апкивиад. Да. Сократ. Не с помощью ли речи ведет беседу Сократ? Апкивиад. Само собой разумеется. Сократ. А беседовать и пользоваться словом, по твоему мнению, это одно и то же? Апкивиад. Несомненно. Сократ. Ну а пользующийся чем-то и то, чем он пользуется, разве не разные вещи? Апкивиад. Как ты говоришь?! Сократ. К примеру, сапожник работает резаком, ножом и другими инструментами. Алкивиад. Да. Сократ. Значит, тот, кто работает и пользуется резаком, и то, чем работающий пользуется, — это разные нсщи? Апкивиад. Как же иначе? Сократ. Тогда, следовательно, инструмент, на котором играет кифарист, и сам кифарист — это тоже разные вещи? Апкивиад. Да. Сократ. Вот об этом я только что и спрашивал — всегда ли представляются отличными друг от друга тот, кто пользуется чем-либо, и то, чем он пользуется? Апкивиад. Всегда. Сократ. Значит, и ими он пользуется? Апкивиад. Да. Сократ. По когда он сапожничает, он ведь пользуется и глазами? Апкивиад.}^.. Сократ. Следовательно, сапожник и кифарист — это не то, что руки и глаза, с помощью которых они работают? Апкивиад. Это очевидно. Сократ. Но ведь человек пользуется и всем своим телом? Апкивиад. Несомненно. Сократ. А ведь мы говорили, что пользующееся чем-то и то, чем оно пользуется, это разные вещи? Апкивиад. №. Сократ. Значит, человек — это нечто отличное от своего собственного тела? Апкивиад. Похоже, что да. Сократ. Что же это такое — человек Апкивиад. Не умею сказать. Сократ. Но, во всяком случае, ты уже знаешь: человек — это то, что пользуется своим телом. Апкивиад. Ц?. Сократ. А что иное пользуется телом, как не душа? Апкивиад, Да, это так. Сократ. Значит, она им управляет:* Апкивиад. J^. Сократ. Полагаю, что никто не думает иначе вот о чем... Апкивиад. О чем же? Сократ. Человек — не является ли он одной из Трех вещей? Апкивиад. Какие же это вещи? Сократ. Душа, тело и целое, состоящее из того И другого. Апкивиад.. '>ю само собой разумеется. Соьрат. I id нсдь мы признали человеком то самое, ч к • упрлилисттслом? Чт же, pa:inc тело управляет само собой?), I In и косм случае. Сократ. Мы ведь сказали, что оно управляемо. Апкивиад. Да. Сократ. Вряд ли поэтому оно то, что мы ищем. Апкивиад. Видимо, да. Сократ. Но, значит, телом управляют совместно душа и тело, и это и есть человек? Ачкивиад. Возможно, конечно. Сократ. I la самом же деле менее всего: если одно из двух, составляющих целое, не участвует в управлении, никоим образом не могут управлять оба вместе. Апкивиад. Это верно. Цу Сократ. Ну а если ни тело, ни целое, состоящее из тела и души, не есть человек, остается, думаю я, либо считать его ничем, либо, если он все же является чем-то, заключить, что человек — это душа. Апкивиад. Безусловно, так. Сократ. Нужно ли мне с большей ясностью доказать тебе, что именно душа — это человек? Апкивиад. Нет, клянусь Зевсом, мне кажется, что сказанного достаточно <...>. «АКСИОХ» _ Сократ. <...> В самом деле, какой образ жизни или какое избранное кем-то ремесло не подвергается позднее нареканиям и не вызывает у человека сетований по поводу своего положения? Бросим ли мы взгляд на ремесленников и поденщиков, тяжко трудящихся от зари до зари и едва обеспечивающих себе пропитание, — они плачут горькими слезами и их бессонные ночи заполнены сетованиями и причитаниями; возьмем ли мы морехода, преодолевающего столько опасностей, — он не находится, как сказал Биант, ни среди живых, ни среди мертвых: ведь наземное существо — человек, подобно амфибии, бросается в море, подвергая себя всевозможным случайностям. Быть может, приятное занятие земледелие? А не есть ли оно, как говорят, скорее незаживающая гнойная язва, вечно дающая повод для горя? То раздаются жалобы на засуху, то на ливневые дожди, то па хлебную ржу или на медвяную росу от спорыньи, а то и на чрезмерную жару либо мороз. Ну а высокочтимое искусство государственного правления (многое уж другое я обхожу молчанием)? Через какие только оно ни проходит бури, испытывая радость от всесотрясающей лихорадки законов и болезненно переживая неудачи более тяжкие, чем десять тысяч смертей! Кто может быть счастлив, живя для толпы, ловя ее прищелкивания и рукоплескания, — игрушка народа, которую тот просто выбрасывает, освистывает, карает, убивает и делает достойной сострадания? <...> «АЛКИОНА» <...> Сократ. Любезный мой Херефонт, думается, мы вообще близорукие судьи того, что возможно и чтб невозможно: ведь мы решаем в соответствии с человеческими возможностями и способностью, а последняя бессильна в познании, неверна и ограниченна; многое кажется нам доступным, хотя оно и малодоступно, и возможным, хотя оно невозможно, — в значительной мерс но нашей неопытности, а еще чаще из-за ребяческого образа мыслей. В самом деле, любой человек может показаться младенцем, даже если он очень стар, ибо время человеческой жизни песьма невелико и непродолжительно в сравнении с1 (cju >й веч! юстью. Могут ли сказать, добрейший мой друг, те, кто не ведает мощи богов и гениев, а также при|х>ды н целом, возможны или невозможны подобные вещи? <...> Даже сопоставляя между собой людей, мы усматриваем у иных из них значительное преимущество по способностям, которые у других отсутствуют. Зрелый возраст мужей по отношению к полному младенчеству, к пятому дню от рождения или десятому, даст иоразител ы iyio разницу по способности или не-шосоОжктн почти но всех жизненных проявлениях — и п том, чти изобретается с помощью искусств, и и том, чтб есть дейстнис тела или души: свершения зрелых мужей, как я сказал, младенцам не могут, оче-нид! ю, даже прийти на ум. И сила зрелого мужа здесь несравнима с силой маленьких мальчиков; первый имеет перед ними огромное преимущество: ведь он один мог бы с легкостью победить многие десятки тысяч младенцев. Paiи 1ий нозраст людей по самой своей природе связи н с полной беспомощностью и неумелостью. Но коли человек, как это видно, столь сильно отличается от человека, какой должна показаться сила целого неба в сравнении с нашими силами тем, кто способен все эти вещи охватить умозрением? Вероятно, многим покажется убедительным, что Космос, насколько его величина превышает размеры Сократа или ХерефОита, настолько же отличен от нашего состояния п&£йоей силе, разуму и способности суждения <...>. rt- ГИППИЙ МЕНЬШИЙ» Евдик, Сократ, Гиппий Евдик. Ты-то почему молчишь, мой Сократ, после столь внушительной речи Гиппия, не присоединяясь к нашим похвалам и ничего не опровергая, если что-нибудь у него кажется тебе плохо сказанным? Да ведь и остались здесь все свои люди, посвящающие досуг усердным занятиям философией. Сократ. В самом деле, Евдик, я с радостью расспросил бы Гшшия о многом из того, что он сейчас поведал нам о Гомере. Иедь и от твоего отца Апеман-та я слыхивал, будто Гомерова «Илиада» — поэма более прекрасная, чем его «Одиссея», — настолько более прекрасная, насколько Ахилл доблестнее Одиссея: по словам Апеманта, одна из этих поэм сочинена в честь Одиссея, другая же — в честь Ахилла. И если только Гиппий к тому расположен, именно это я с удовольствием выспросил бы у него — кто из этих двух мужей кажется ему более доблестным, коль скоро он явил нам множество разнообразных соображений не только о Гомере, но и относительно ряда других поэтов. Евдик.. Ну уж ясно, что Гиппий не откажет тебе в ответе, если ты у него о чем-либо спросишь. Послушай, Гиппий, ты ведь ответишь, если Сократ задаст тебе свой вопрос? Не правда ли? Гиппий. Было бы очень странно, Евдик, с моей стороны, если бы, прибывая всякий раз с родины, из Элиды, в Олимпию на всенародное празднество эллинов, я предоставлял себя в храме в распоряжение всякого, желающего послушать заготовленные мною образцы доказательств, и отвечал любому на его вопросы, а тут вдруг попытался бы ускользнуть от вопросов Сократа! л 21§ Сократ. Блажен ты, Гиппий, если каждую Олимпиаду прибываешь в святилище столь уверенным в рас-положсч 1ии твоей души к мудрости! Я был бы удивлен, если бы кто-нибудь из атлетов входил туда столь же бесстрашно и с такой же уверенностью в готовности своего тела к борьбе, в какой ты, по твоим словам, пребываешь относительно своего разума. Гиппий. Моя уверенность, Сократ, вполне обоснованна: с тех пор как я начал участвовать в олимпийских cocTtn.iiniHX, я никогда ни в чем не встречал НИКОГО MIIC |),1 ИНОГО. Совмин Пыходит, Гиппий, что прекрасен этот дар Мудрен in — гноя слава — и для града элейцев и для |ЩМХ родителей! Однако что скажешь ты нам отно-CJffCnbiio Ахилла и Одиссея: который из них достойнее и в чем именно? Пока нас здесь было много и ты держал свою речь, я упустил сказанное тобою; я воздерживался от вопросов — и из-за присутствия ог-ром! юй толпы, и чтобы не перебивать твою речь своими вопросами. Теперь же, поскольку нас мало, а наш Евдик побуждает меня к вопросам, ответь и разъясни нам получше, что говорил ты об этих двух мужах? Какое различение ты здесь проводишь? Гиппий. \ 1о, Сократ, я хочу еще яснее, чем раньше, изложить тебе спой взгляд и на них и на других мужей; я утнсрждаю, что Гомер изобразил самым до-Гшсчтным мужем из стоявших под Троей Ахилла, самым мудрым — Нестора, а самым хитроумным — Одиссея. Сократ. Поразительно, Гиппий! Но не будешь ли ты так добр не смеяться надо мной, коль я с трудом усвою сказанное и буду часто тебя переспрашивать? I Iponiy тебя, попытайся в своих ответах быть кротким и невзыскательным. Гиппий. 11озором было бы для меня, Сократ, если бы, обучая всему этому других и считая возможным брать за это деньги, я не проявил бы снисходительности к твоим вопросам и кротости в ответах. Сократ. Ты прекрасно сказал. Когда ты утверждал, что Ахилл изображен самым доблестным, а Нестор — мудрейшим, мне казалось, я понимаю твои слова; но вот когда ты сказал, что поэт изобразил Одиссея как самого хитроумного, я, по правде сказать, совсем не понял, что ты имеешь в виду. Скажи же, чтобы я лучше все это постиг: разве у Гомера Ахилл не представлен хитроумным? Гиппий. Отнюдь, Сократ. Напротив, он изображен честнейшим простаком, особенно в «Мольбах», где, изображая их беседующими друг с другом, Гомер заставляет Ахилла сказать Одиссею: Сын богоравный Лаэрта, Улисс хитроумный и ловкий! • JS ,йрлжен на речи твои прямым я отказом ответить,— •• Что я мыслю, скажу, и что совершить полагаю;. W Ибо не менее врат Аида мне тот ненавистен, "? Кто на сердце таит одно, говорит же другое. i! Сам л лишь то возвещу, чему неминуемо сбыться, (Илиада 1X308—314, пер. Вл. Соловьева ii с уточненном первой строки С. Я. Шейнман- Тотитейн) Эти слова раскрывают характер каждого из мужей, а именно правдивость Ахилла и его прямоту, а с другой стороны, многоликость и лживость Одиссея. Ведь, по Гомеру, эти слова Ахилла направлены против Одиссея. Сократ. Вот теперь, Гиппий, я, кажется, понимаю, что ты говоришь: ясно, что многоликого ты почитаешь лживым. Гиппий. Именно так, Сократ. Как раз таким изобразил Одиссея Гомер всюду — и в «Илиаде», и в «Одиссее». Сократ. Значит, Гомеру, видимо, представляется, что один кто-то бывает правдивым, другой же — лживым, а не так, чтобы один и тот же человек был и правдив и лжив. Гиппий. Как же иначе, Сократ? Сократ. А твое собственное мнение, Гиппий, такое же? Гиппий. Безусловно. Было бы странно, если бы оно оказалось иным. Сократ. Пожалуй, оставим в покое Гомера: теперь уже невозможно его допросить, чтб именно он разу- мел, сочиняя эти стихи. Но поскольку, как видно, ты станопишься сам ответчиком и тебе кажется, что ты сди! юдушен с Гомером, то и говори сразу и за Гомера и:ia себя. Гиппий. Пусть будет так; спрашивай что хочешь, только покороче. Сократ. Как, по-твоему, лжецы не способны к действию — подобно больным — или они все же на что-то способны;1 Гиппий. Я считаю их даже очень способными и весьма на mi iomr, < чд tfci и ю же на обман людей. Сократ. Значит, нотносму, они очень способны, а также и хитроумны, или ты это мыслишь иначе? 1\4ппий, Именно так. Сократ. Л хитроумные они обманщики по тупости и нера.чумию или же благодаря изворотливости и разуму? Гиппий. Безусловно, благодаря изворотливости и разуму. Сократ. Итак, похоже, что они умны. Гиппий. Клянусь Зевсом, даже слишком. Сократ. Л будучи умными, они знают, что делают, Или не нсдают? Гиппий. Весьма даже ведают, потому и злоумышляют С'чь/мт. А гшая то, что они знают, невежды они или мудрые? Гиппий. Они мудры н таких вот вещах — в обманах. Сократ. Постой. Давай припомним, что ты сказал: ты признаешь, что лжецы — люди способные, И умные, и знающие, и мудрые в своей лжи? / 'пиний. Да, признаю. Сократ. Л правдивые люди и лживые отличаются друготдругл и по всем друг другу противоположны? Гпппт'1. Да, таково мое мнение. Сократ. I (ослушай же: лжецы, согласно твоему утнсрждснию, относятся к людям способным и мудрым. Гиппий. Несомненно. СрЩмт. А когда ты утверждаешь, что лжецы спо- Aii собны и мудры в одном и том же, ты разумеешь, что они способны лгать, когда им угодно (относительно того, в чем они лгут), или что они не способны на то, в чем они лгут? Гиппий. Я утверждаю, что они на это способны. ;f Сократ. Итак, если это обобщить, можно сказать^ что лжецы — люди способные и мудрые в лжи. а Гиппий. Да. k Сократ. А человек невежественный и неспособ-* ный лгать, значит, не будет лжецом? Гиппий. Конечно же. ;* Сократ. Следовательно, способный человек —Я это каждый, кто может делать то, что ему угодно, если это ему угодно? Я не говорю об избавлении себя от болезни или о других подобных вещах, но о том, что ты, например, способен, когда захочешь, написать мое имя. Разве не такого рода людей называешь ты способными? Гиппий. Да, таких. « Сократ. Скажи же мне, Гиппий, разве ты не опьм тен в вычислениях и искусстве счета? if Гиппий. И даже очень опытен, Сократ. '.У Сократ. Значит, если кто спросит тебя, сколько будет трижды семьсот, ты, если пожелаешь, быстрее и лучше всех дашь правильный ответ? Гиппий. Конечно. Сократ. Потому, следовательно, что ты в этом деле самый способный и мудрый? Гиппий. Да. Сократ. Ты только самый мудрый и способный или и наиболее достойный человек в том, в чем ты способ-нейший и мудрейший, — в искусстве счета? Гиппий. Конечно же, Сократ, и наиболее достойный. Сократ. Значит, именно тебе легче всех промолвить истину в этом деле? Ведь так? Гиппий. Я полагаю, да. Сократ. Ну а как же относительно лжи в том же самом деле? Ответь мне, как и раньше, Гиппий, честно и откровенно: если кто спросил бы тебя, сколько будет трижды семьсот, а ты пожелал бы лгать и ни за что т ic отпсч.111, правду, ты ли солгал бы лучше других и продолжен obi постоянно лгать насчет этого, если желал бы лг.гп. и ни в коем случае не отвечать правду, или же невежда в искусстве счета сумел бы солгать лучше тебя, намеренно лгущего? И не выйдет ли случайно, что часто невежда, желая солгать, невольно выскажет истину благодаря своему невежеству, — ты же, мудрец, собираясь лгать, всегда будешь лгать на один манер? Гиппий. Да, п< мучится так, как ты говоришь. Сок/ят, Ну а лжс!; является лжсг кэм во всем прочем, кроме числи, и не лжет, i«и-да си i ведет подсчет? Гиппий. 11ст, клянусь Зевсом, лжет и в подсчете. Сократ. Значит, мы допустим, Гиппий, что бывает лжс! ^ и и деле подсчета чисел? Гиппий. Да, это так. Сократ. 11о кто же это будет такой? Коль скоро он Х<)чет явиться лжецом, не должна ли ему по необходимости быть присуща и способность лгать, как ты это недавно признал? Если ты припоминаешь, согласно твоим же словам, человек, не способный лгать, вроде бы и не может оказания лжецом. Гиппий, Д*, припоминаю, я так сказал. Сократ. А разве не оказался ты недавно самым способным на ложь при подсчетах? Гиппий. Да, скапал я т;жжс и это. Сократ, Но, следовательно, ты и больше других способен говорить правду при вычислениях? Гиппий. Конечно. Сократ. Значит, один и тот же человек способен лгать и говорить правду при вычислениях? И таким человеком является тот, кто силен в подсчетах — зна-ТОК итого дела. Гиппий. j(a. Сократ. Так кто же иной, Гиппий, оказывается Лжецом при ik >дечетах, если не тот, кто в этом достоин и силен? ()п же является и способным, и он же — правдивым. Гиппий.;-)тс > <)ченид] ю. Сократ. Нот ты и видишь, что правдивый человек и лжец — это и деле вычисления одно и то же, и пер- вый из них ничуть не лучше второго. Ведь это один и тот же человек, и нет тут такой противоположности, как ты думал недавно. Гиппий. В этом деле, как видно, нет. Сократ. Хочешь, рассмотрим это для дел и иного рода? Гиппий. Что ж, если тебе угодно. Сократ. Ведь ты, конечно, сведущ и в геометрии? Гиппий. Да, разумеется. Сократ. Ну что ж, не так ли все обстоит и в геометрии? Разве не один и тот же человек способнее всех и на ложь и на правду относительно чертежей, а именно знаток геометрии? Гиппий. Да, это так. Сократ. А достойным человеком в этом деле яв-ляегся он или кто-то другой? Гиппий. 11ет, именно он. Сократ. Следовательно, достойный и мудрый геометр — способнейший из всех и на ложь и на правду? И уж если кто лжет относительно чертежей, это ведь будет он — тот, кто является достойным геометром? Ведь он же способен, а плохой геометр не способен лгать, а кто не способен лгать, тот не окажется лжецом, как мы уже согласились. Гиппий. Это правда. Сократ. Давай же рассмотрим и третьего знатока — астронома: ведь в этом искусстве ты считаешь себя еще более сведущим, чем в двух предыдущих, не так ли, Гиппий? Гиппий. Да. Сократ. Значит, и в астрономии дело обстоит таким же образом, как и там? Гиппий. Похоже, что так. Сократ. И в астрономии, следовательно, если кто вообще лжив, он-то и будет хорошим лжецом как знаток астрономии, раз он способен лгать; не способный же — не сможет: ведь он невежда. Гиппий. Это очевидно. Сократ. Значит, и в области астрономии правдивый человек и лжец будет одним и тем же. Гиппий. Очевидно, да. Сократ. Так вот, Гиппий, рассмотри таким же образом, бс:» оби! 1яков, все науки и убедись в том, что ни» од| к >й и:> них дело не обстоит иначе. Ты ведь вообще мудрейший из всех людей в большей части искусств: слыхал я однажды, как ты рассыпался у лавок на площади, похваляясь своей достойной зависти многомудростыо. Ты говорил, что, когда однажды прибыл в Олимпию, все твое тело было украшено изделиями тпоих собстиснных рук, и прежде всего начал ты с' перстня, сказан, что это вещь твоей работы, поскольку п,1 владеешь искусством резьбы по камню; и другая печатка оказалась твоим изделием, а также скребок и ((иикомчикдля масла — будто ты сработал их сам; iKxroM ты сказал, что свои сандалии на ремнях ты собственноручно вырезал из кожи, а также скроил гной плащ и короткий хитон. Но что уж всем показалось весьма необычным и знаком высокой мудрости, так это твое заявление, будто ты сам сплел свой поясок для хитона, хотя такие пояса обычно носят богатые персы. Вдобавок ты заявил, что принес с собою поэмы, эпические стихи, трагедии и дифирамбы и много нестихотнорных, на разнообразный лад со-чинс! it 1ых речей. И i ю части тех искусств, о которых я только что говорил, ты явился превосходящим всех Остальных споим знанием, да и самым искусным в на-уне о ритмах и гармониях, а также в правописании; |ЦХ) же самое но многих других искусствах, насколь-ЮМогу я припомнить... Да! Я совсем было позабыл о твоей преискусной памяти: ты ведь считаешь себя в этом самым блистательным из людей. Возможно, я забыл и о многом другом. Однако я повторяю: попробуй, бросив взгляд на свои собственные искусства — их ведь немало, — а также на умения других людей, гканать mi ic, найдешь ли ты, исходя из того, в чем мы г чх >Г«>й согласились, хоть одно, где бы правдивый человек и лжец подвизались отдельно друг от друга и не были бы од! 1им и тем же лицом? Ищи это в любом виде мудрости, хитрости или как тебе это еще будет угодно назвать — не найдешь, мой друг! Ведь этого не бывает. А коли найдешь, скажи сам. Гиппий. Да нет, Сократ, сейчас не найдусь, что сказать. Сократ. Ну так не найдешься и впредь, как я полагаю. Если я прав, припомни, Гиппий, что вытекает из нашего рассуждения. > Гиппий. Не очень-то я могу уразуметь, Сократ, о чем!: ты толкуешь. •? Сократ. Быть может, именно сейчас ты забыл о своей изобретательной памяти: видно, ты считаешь, что это здесь неуместно. Но я напомню тебе: ты же знаешь, что ты сказал об Ахилле, будто он правдив, об Одиссее же, что он лжив и многолик. •> Л/шшйДа. t Сократ. Теперь же, как ты сам чувствуешь, выяви-' лось, что правдивый и лжец — это одно и то же лицо, так что если Одиссей был лжецом, то он же и выходит правдивым, а если Ахилл был правдивым, то он же оказывается лжецом, и эти мужи не различны между собой и не противоположны друг другу, но одинаковы. Гиппий. Ну, Сократ, вечно ты сплетаешь какие-то странные рассуждения и, выбирая в них самое трудное, цепляешься к мелочам, а не опровергаешь в целом положение, о котором идет речь. Вот и сейчас, если желаешь, я приведу тебе достаточно веское доказательство, подкрепленное множеством доводов, в пользу того, что Гомер изобразил Ахилла как человека лучшего, чем Одиссей: он не умеет лгать, Одиссей же — хитер, без конца лжет и как человек гораздо хуже, чем Ахилл. Если же хочешь, противопоставь свою речь моей и докажи, что Одиссей более достойный человек, чем Ахилл; тогда все вокруг скорее поймут, кто из нас двоих красноречивей. Сократ. Гипний, я ведь не сражаюсь с тобой и не оспариваю того, что ты мудрее меня; но по всегдашней своей привычке я, когда кто что-либо говорит, стараюсь вдуматься в это, особенно если говорящий кажется мне мудрецом; стремясь понять, что он говорит, я исследую, пересматриваю и сопоставляю его слова с целью познания. Если же говорящий кажется мне невеждой, я не переспрашиваю его, и нет мне дела до того, что он говорит. Из этого ты поймешь, каких людей я считаю мудрыми. Ты увидишь, что я бы- ваю очень дотошен в отношении речей подобного человека и пыснрашиваю его, чтобы извлечь таким Обрй:к >м полезное знание. Вот и теперь, слушая тебя, МОДумал насчет прочтенных тобою недавно сти-ЯвЖ которые должны были показать, что Ахилл порицает Одиссея как пустого бахвала (если только ты верно это толкуешь): странно, но мне кажется, что как раз изворотливый Одиссей всегда правдив, Ахилл же н:ии>ротлив — и твоем понимании: ведь именно он лжет. 11|>ои:шсся сперва те слова, которые ты недавно npiiiuvi: И90 не менее врат Аида мне тот ненавистен, 1 Кто на сердце таит одно, говорит же другое, (Илиада IX 312—313, пер.Вл. Соловьева) ОН немного погодя з<
Воспользуйтесь поиском по сайту: ©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...
|