Сражение при мариньяно 13 и 14 сентября 1515 Г.

Швейцарцы, в развитие своей победы при Новаре, осенью того же года вторглись во Францию. Они заключили тесный союз с императором Максимилианом, подкрепившим их вторжение конницей и артиллерией. Одновременно и англичане вступили во Францию с севера, и французы потеряли сражение при Гинегате, так что в пылу разыгравшейся фантазии уже намечали Париж как конечную цель и место встречи армий союзников.

Когда имперско-швейцарское войско, вторгшись в Бургундию, появилось под Дижоном и город был близок к гибели от огня орудий, французы не видели иного исхода, как подчиниться требованиям швейцарцев. Ля Тремуйль, командовавший в городе, чтобы спасти его от штурма, заключил с швейцарцами договор, согласно которому французский король отказывался от Милана и обязывался уплатить 400 000 крон в возмещение военных расходов.

Однако договор не был выполнен. Швейцарцы, войско которых с каждым последующим походом становилось все более и более разнузданным и склонным к грабежу, не могли удержать своих солдат так долго перед Дижоном в ожидании ратификации королем заключенного соглашения; а король, как только непосредственная опасность миновала, вздохнул с облегчением и заявил, что деньги он готов заплатить, но от своих притязаний на Милан отказываться не намерен.

Дело в том, что швейцарцы отобрали у французов Милан в 1513 г. в качестве наемников на службе герцога Максимилиана Сфорца. Но благодаря этому молодой герцог попал в полную зависимость от своих союзников. Он был вынужден не только уступить им несколько пограничных местностей и выплатить 200 000 дукатов, но и поставить себя и все свое герцогство под длительный протекторат федерации. Пусть они смотрят, писал он федеральному правительству, на него самого, на его землю и подданных как на свою собственность и возьмут под свое покровительство, как истинные отцы, его самого и его город Милан, а он, со своей стороны, будет относиться к ним, как добрый сын к своему отцу. Швейцарцы поняли это в буквальном смысле; они заняли укрепленные замки, потребовали ежегодной уплаты 40 000 дукатов и через своих резидентов указывали герцогу, как он должен управлять. Такие отношения можно, пожалуй, сравнить с отношениями французов к теперешнему (1906 г.) Тунису и тунисскому бею, англичан - к Египту или германских федеративных племен к Римской империи в начале переселения народов. Таким образом, добиваясь с такой настойчивостью от французского короля отказа от Милана, швейцарцы боролись не за интересы Сфорца, а за свои собственные. Если бы это положение упрочилось, то Миланское герцогство (к которому принадлежала и Генуя) превратилось бы из страны, подчиненной Швейцарской федерации, в швейцарскую провинцию. Швейцария образовала бы, следовательно, государство от Боденского озера до Средиземного моря. Если бы можно было себе представить, что во главе объединенных кантонов стала бы владетельная династия, проводящая устойчивую, последовательную политику, как некогда во главе франкских племен стояли Меровинги, или вообще какое-нибудь твердое правительство, то военная федерация жителей Альп создала бы государство, расширение границ коего трудно было бы и предусмотреть. Однако слабо связанная федеральная организация кантонов не была в состоянии преследовать широких политических целей. Те самые условия, которые породили их крупную военную мощь, препятствовали им ее использовать. Военная мощь франков зиждилась на их варварстве; они охотно подчинились Хлодвигу, который вел их по пути завоеваний и добычи. Предпосылкой военной мощи швейцарцев служило участие каждого в политической жизни; дерзкое самосознание, воодушевлявшее каждого солдата, придавало военным предприятиям федерации присущую ей неотразимую напористость. Это самосознание могло иметь место политически лишь в пределах маленьких кантонов, из которых каждый обладал полным суверенитетом и которые объединялись между собою от случая к случаю для достижения той или иной политической цели127. Однако взаимная зависть кантонов и воля массы, всегда устремленная на непосредственную выгоду, не позволили выдвинуть крупные задачи. Наполовину как наемники Франции, наполовину из-за завоевательных стремлений бернских аристократов, федерация некогда напала и сразила Карла Смелого. В результате самых блестящих побед Берну удалось удержать за собою лишь несколько ничтожных местечек и клочков земли, в то время как Франш-Конте и Во снова были возвращены за деньги, и опять-таки за деньги та же игра началась и вокруг Милана. Если раньше восточные кантоны не хотели делать завоеваний для Берна, то на этот раз Берн и близлежащие кантоны, Фрейбург и Золотурн, не проявляли никакой склонности вступать в борьбу за обладание Миланом, от которого прок был одним лишь лесным кантонам.

Когда летом 1515 г. наследовавший Людовику XII Франциск I снова перешел через Альпы с большой армией, в рядах которой было не меньше 23 000 ландскнехтов, чтобы вновь овладеть Миланом, у него хватило политической мудрости на то, чтобы не только угрожать швейцарцам силою оружия, но соблазнять их в то же время и деньгами. Он, кроме обещанных в Дижоне 400 000 крон, предложил еще 300 000 и ежегодную пенсию, если швейцарцы согласятся передать ему Милан; герцога же Максимилиана он также хотел вознаградить герцогством Немур во Франции и пенсией.

Уже давно возникали среди швейцарцев внутренние раздоры по поводу их отношений с Францией. Ведь с Людовиком XI, Карлом VIII они всегда были в союзе. Затем по случайному недоразумению, главным образом благодаря чрезмерности притязаний швейцарцев, они рассорились с Людовиком XII; папа, стремившийся вытеснить французов из Италии, искусно раздул эту ссору и при посредстве епископа Зиттенского, кардинала Шиннера, чрезвычайно энергичного дипломата-церковника, совершенно перетянул швейцарцев противоположный лагерь. Однако франкофильская партия среди них продолжала существовать. Щедрыми подарками в ней поддерживалось воспоминание о старом союзе.

Уже сам поход на Дижон был проведен лишь при помощи народного движения, возбужденного против сторонников Франции, так называемых золотоедов, которых обвиняли в подкупности и измене. Взятками и угрозами, с которыми Франциск теперь обратился к совету швейцарских военачальников, ему наконец удалось оказать на него воздействие. За миллион крон в общей сложности федерация передала по Галлератскому миру (8 сентября 1515 г.) французскому королю Миланское герцогство со всеми зависящими от него областями и, кроме того, заключила с ним союз на все время его жизни и на 10 лет после его смерти при условии уплаты 2 000 франков в год каждому поселению. Бернцы со своими друзьями и валиссцы отправились домой. Между тем среди контингентов других кантонов поднялась буря негодования, и в лагере швейцарцев нашелся достаточно дерзкий интриган, чтобы, несмотря на заключение мира и уход значительной части войска, все же попытаться стравить между собой обе противные стороны, дабы принудить швейцарцев путем их собственной победы к иной политике, чем та, которую решил вести совет. То был папский легат кардинал Шиннер, который разнуздал фурию войны.

Французское войско в общем насчитывало до 30 000 человек; современные источники указывают еще большую цифру. Пехота наряду с основным ядром ландскнехтов заключала в себе и французов; к этому надо добавить до 2 500 копий и 60 орудий тяжелой артиллерии. Швейцарцев, после ухода столь значительного контингента, оставалось едва 20 000 человек пехоты, подкрепленной совершенно ничтожным числом рыцарей - около 200 - и несколькими орудиями.

Федеральное войско стояло под Миланом, французское - приблизилось к нему с юга на расстояние не более двух миль. Вдруг по квартирной стоянке разнеслась молва, что под стенами города идет бой, что на швейцарцев напали французы. Шиннер уговорил командира герцогской гвардии унтервальденца Арнольда Винкельрида завязать стычку с передовым отрядом французов. Тотчас ринулись за ворота на выручку урийцы, люцернцы и воины других лесных кантонов, которые хотели удержать за собою власть над Миланом и не хотели слышать о мире с французами. Хотя француза тотчас отступили, все же была послана в город весть, что бой продолжается. Тогда и прочие кантоны, хотя отход и был решен по настоянию главным образом Цюриха и Цуга, не сочли себя вправе покинуть товарищей и последовали за ними.

Лишь к солнечному закату наткнулись на лагерь французского авангарда, атаковали его, обратили в бегство и захватили несколько орудий. Однако король, расположившийся лагерем с главными силами несколько позади, уже поспешил со своими рыцарями на выручку; наступившая темнота положила конец бою. Оба войска расположились на ночлег так близко друг от друга, что в продолжение всей ночи происходили отдельные стычки. К утру Франциск справился со всеми беспорядками, вызванными внезапным нападением швейцарцев на его авангард, и построил весьма искусно свое войско позади нескольких рвов перемежающимися колоннами рыцарей и пикинеров, расставив между ними и впереди них орудия и стрелков, чтобы встретить атаку швейцарцев.

Швейцарцы, по своему обыкновению, построились тремя колоннами. Однако ни средняя, ни левая колонны не довели дела до настоящей атаки. О левой колонне, несмотря на изобилие источников, мы вообще почти ничего не знаем; относительно же средней колонны, против которой стоял сам Франциск, нам совершенно ясно, что бой ограничился канонадой, перестрелкой и отдельными налетами. Вожди швейцарцев, которые командовали на этих участках, видимо, хотели выждать, как это имело место и при Новаре, успешных результатов обходного движения одной из двух остальных колонн, прежде чем штурмовать центр. Для короля Франциска с его численно подавляющей артиллерией, в свою очередь, не было никакого основания выходить из своей выгодной оборонительной позиции за наполненными водой рвами.

Действительную атаку швейцарцы повели своею правофланговой колонной; вначале она увенчалась некоторым успехом. Но у французов было, в общем, значительное превосходство сил, а немецкие ландскнехты давали отпор швейцарцам. По-видимому, когда Франциск заметил стесненное положение своего левого крыла, которым командовал его брат д'Алансон, он послал ему подмогу из центра, а под конец прибыл и авангард венецианского войска и пришел на помощь французам на этом фланге.

Итак, вся отчаянная храбрость швейцарцев оказалась напрасною. Кардинал, который накануне сел на коня в своей пурпуровой одежде и разъезжал повсюду, ободряя пламенными речами бойцов, еще в ночь, когда вечерний налет не дал решительного результата, понял, что сражение уже не может быть выиграно и советовал отступить. Когда же правый фланг швейцарцев начал отходить, все поняли, что и для центра нет надежды на успех, и все швейцарское войско начало отступать.

Если бы в это мгновение французский король, располагавший сильной кавалерией, отдал приказ преследовать неприятеля, то, вероятно, швейцарцам пришлось бы так же худо, как два года тому назад ландскнехтам под Новарой. Но Франциск вовсе не желал сражения. В отраженных атакующих он скорее видел будущих друзей, чем врагов настоящего мгновения. Если бы он велел перебить или перестрелять возможно большее число отступающих швейцарцев, он тем самым загубил бы своих будущих наемников и, пожалуй, пробудил бы в швейцарцах жажду мести, которая снова порвала бы так удачно завязавшиеся узы дружбы. Поэтому король запретил преследование, как то объясняли современники, из уважения к храбрости, проявленной швейцарцами. Тем не менее потери последних были весьма значительны, ибо французские орудия даже там, где дело не дошло до рукопашного боя масс, оказали убийственное действие на густые колонны швейцарцев, и, наконец, во время отступления несколько отрядов оказались отрезанными, и один - был совершенно истреблен в загоревшемся доме.

Сражение при Мариньяно принадлежит к числу тех сражений, которые историческая традиция совершенно исказила. Постоянно повторяемая, переданная Гюичиардини, фраза маршала Тривулцио, что это была битва не людей, а гигантов, подлинна ли она или нет, во всяком случае, не вполне применима к этому сражению как к целому. Эта фраза вызывает представление о военном действии совершенно исключительного, неслыханного масштаба, между тем как, напротив, сражение при Мариньяно принадлежит к числу не доведенных до конца сражений. Политический момент в данном случае играл гораздо большую роль, чем военный, так что в нашей "Истории военного искусства" мы могли бы даже обойти его молчанием, если бы не представлялось полезным опровергнуть ложную традицию более правильным изображением и в то же время представить этот яркий пример сражения, искаженного политикой128.

Это сражение - плод народных страстей, искусно использованных интриганом, - не имело никаких последствий. Король Франциск согласился на мир с швейцарцами на точно таких же условиях, как и раньше, с той лишь разницей, что швейцарцам было предоставлено оставить за собой часть пограничной Миланской области (как ныне проходит граница), за что они получили на 300 000 крон меньше денег. В военном отношении также незаметно, чтобы швейцарцы ощутили свое поражение как таковое, чтобы при их смелой манере действовать напролом они утратили свою безусловную самоуверенность. Это нам покажет следующее сражение при Бикокке.

Вылазки Швейцарского союза, направленные к развитию в великую державу, закончились в 1515 г. Правда, еще в 1536 г. Берн использовал удобный случай приобрести кантон Во. Но это было, так сказать, лишь запоздалым плодом Бургундской войны, и с 1515 г. уже ни разу дело не доходило до проведения Швейцарией какой-либо широкой политической программы. Военная мощь Швейцарской федерации более или менее поступила на жалование Франции и при этом постепенно спустилась с прежней недосягаемой высоты до уровня войск других национальностей. Если бы швейцарцы захотели развиться до положения самостоятельной великой военной державы, им бы надо было не только обзавестись иным централизованным правительством, но и своевременно развить у себя два других рода войск - конницу и артиллерию. Ведь сила их зиждилась исключительно на пехоте: даже для осады Дижона императору Максимилиану пришлось взять на себя поставку орудий. Это превышало силы маленьких горных округов и городов129.

Всемирно-историческое достижение швейцарцев ограничилось лишь созданием пехоты, которая послужила образцом для прочих стран. До Мариньяно она была непобедима, да и неудача, постигшая ее в этом сражении, была обусловлена чересчур исключительными обстоятельствами, чтобы она могла умалить ее славу.