Сражение при черезоле134 14 апреля 1544 Г.

Французы осаждают Кариньяно, расположенный на юг от Турина; имперское войско под начальством Дель Гуасто старается захватить такую позицию, которая заставила бы французов либо отказаться от осады, либо атаковать пришедшее на выручку войско при неблагоприятных условиях. Однако этот маневр, хотя он и подготовлен весьма тщательно, не удается, отчасти потому, что дождливая погода размыла дороги, и войска, обремененные своим огромным обозом провианта, не могли поспеть вовремя к месту назначения.

Полный юношеской отваги вождь французов принц Ангиенский в предвидении попытки Дель Гуасто заставить его снять осаду, испросил и получил разрешение короля дать сражение. И вот, при приближении имперцев французы, на этот раз бдительные, снимаются в три часа утра со своего лагеря под Кариньяно и появляются на правом фланге неприятельских походных колонн, так что Дель Гуасто остается на выбор или отступить и тем самым предоставить Кариньяно его судьбе, или принять бой.

Силы у обеих сторон относительно равные. Дель Гуасто имеет численный перевес в пехоте, у принца Ангиенского - превосходство в коннице; под самый конец к нему присоединились еще около 100 французских дворян, которые, услыхав, что предстоит сражение, по древнерыцарскому обычаю поспешили принять в нем участие. Дель Гуасто, как он впоследствии рассказывал Иовию, полагал на основании опыта сражения при Павии, что мушкетеры одолеют рыцарей, а ландскнехты в конце доставят ему победу. Итак, он решил принять сражение, и обе армии развернулись в случайном районе, в том месте, где они пришли друг с другом в соприкосновение.

Однако обе армии стараются заручиться тактическими выгодами обороны и свалить друг на друга инициативу атаки. Поэтому сражение открывается рядом действий, совершенно напоминающих современные приемы боя - огневым боем артиллерии и пехоты, длящимся несколько часов. Стрелки ведут бой, передвигаясь взад и вперед, и когда попадают в затруднительное положение, то призывают на помощь конницу. Как только последняя появляется, стрелки в открытом поле, естественно, вынуждены отступить.

Наконец Дель Гуасто решается атаковать, может быть потому, что он больше не в состоянии выдерживать огонь французской артиллерии, а может быть в предположении, что тем самым он предупреждает атаку неприятеля.

Обе стороны по старому швейцарскому методу построили своих пикинеров тремя большими колоннами, которые бесхитростно стояли одна подле другой на равномерно-волнистом поле. Если швейцарцы в прежнее время строили свои три колонны уступами, то делали они это для того, чтобы в течение своей бурной атаки сохранять полную свободу движений. Здесь, где обе стороны выжидали атаки противника и каждая колонна была прикрыта с флангов кавалерией, линейное построение получилось само собою.

При столкновении лучшая по составу колонна имперских пикинеров - авангард, образовавший теперь правое крыло, - составленная из испанцев и ландскнехтов, сталкивается с неприятельской колонной, хотя численно и превосходной, но недостаточно сплоченной, состоявшей из новонабранных швейцарцев (грюнерцев) и итальянцев, опрокидывает и преследует их, и даже атака французских жандармов не может ее задержать.

Зато в центре колонна свеженавербованных ландскнехтов натыкается на стоявшую против нее колонну особо испытанных на французской службе швейцарцев. Сдерживаемые своим начальником Фрёлихом, последние бросаются навстречу ландскнехтам лишь тогда, когда они, благодаря недостаточному боевому навыку и трудностям условий местности, пришли в некоторое расстройство и уже находились на близком расстоянии от фронта противника. Уже сами по себе эти швейцарцы, хотя и более слабые численностью, превосходили своих противников боеспособностью. А к тому же французские жандармы разбили сопровождавшую ландскнехтов легкую испанскую кавалерию, и, наконец, третья французская колонна пикинеров, состоявшая из гасконцев, ударила ландскнехтам во фланг.

Это могло произойти лишь потому, что третья имперская пехотная колонна, которая должна была атаковать гасконцев, этого не сделала, а держалась в стороне. Эта колонна состояла из итальянцев, которые до сих пор еще ничем себя не проявили в области пехотной тактики; к тому же она была и малочисленна. Дель Гуасто полагался на то, что эта колонна была очень сильна стрелками, но последние должны были отступить перед неприятельской конницей; сопровождавшая же ее флорентийская кавалерия была также разбита французской жандармерией, и, таким образом, у гасконских пикинеров руки оказались развязанными, и, верно руководимые, они направили свой удар на решительный пункт. Источники расходятся относительно того, в какой именно момент гасконцы ударили на ландскнехтов: завершили ли они только их поражение, после того как их уже отразили швейцарцы, или и те и другие действовали совместно, или, наконец, собственно гасконцы проделали всю работу. Ввиду того, однако, что, по собственным показаниям швейцарцев, они потеряли всего лишь 40 человек убитыми, из которых часть, наверно, можно отнести за счет предшествовавшего огневого боя, надо полагать, что столкновение с ландскнехтами не было особенно жестоким и что воздействие гасконцев уже сказалось при их приближении раньше, чем можно было пустить в ход оружие. Рассказ Монлюка, будто удар при сшибке был настолько силен, что первые шеренги с обеих сторон попадали на землю, не следует повторять как нечто реальное.

Первоначально одержавший победу правый фланг имперцев допустил коренную ошибку - напрямик преследовал дрогнувшие под их натиском части, вместо того чтобы сперва помочь одолеть главную колонну противника - швейцарцев; в последней фазе боя, когда он хотел вернуться на поле сражения, его атаковали со всех сторон и разгромили.

Все особенности этого сражения, по-видимому, определяются применением огнестрельного оружия; они заключаются как в результатах действия огнестрельного оружия, так и в ожиданиях, которых оно не оправдало. В то время как в предшествующих больших сражениях мы видим ясно обозначенную обороняющуюся сторону и не менее ясно обозначенную атакующую - здесь мы наблюдаем то явление, что обе стороны почти до самого конца хотели сохранить за собою тактические преимущества обороны. В данном случае, очевидно, имелись в виду не одни выгоды, даваемые местностью, - ведь прежде швейцарцы с ними не считались, - но и преимущества, доставляемые дальнобойным оружием. Далее нам сообщают, что как у ландскнехтов, так и у гасконцев были поставлены во вторые шеренги стрелки, вооруженные аркебузами или пистолетами, которые должны были выпалить в массу противника непосредственно перед самим столкновением. Этим увесистость и сомкнутость колонны пикинеров несколько разрежается. Это как бы начало распада больших колонн; швейцарцы, хотя и не применяют этой новомодной уловки, все же остаются победителями. Но так как и против французского рыцарства в открытом поле огнестрельное оружие не устояло, то сражение при Черезоле показывает, что успех мушкетеров при Павии в значительной мере был обусловлен теми прикрытиями, какие предоставляли стрелкам условия местности парка. Большее влияние, чем ручное огнестрельное оружие, оказала на ход сражения, хотя и немногочисленная, артиллерия. Конечное решение все же еще дают крупные колонны пикинеров.

Потери имперцев убитыми и взятыми в плен были огромны, достигая приблизительно половины всего войска, из них 5 000 было убитых. Тем не менее реальное значение победы, достигнутой французами, оказалось ничтожным. Спустя некоторое время они взяли Кариньяно, далее, однако, они ничего более сделать не смогли, так как император Карл как раз готовился вторгнуться из Германии во Францию, и король Франциск отозвал часть войск из Италии, чтобы обороняться от него. Правда, если бы Дель Гуасто победил при Черезоле и, перейдя через Альпы, вторгся во Францию, французы оказались бы в чрезвычайно затруднительном положении. Однако и этого все же было бы недостаточно для полного сокрушения Франции.

 

Глава VI. МАКИАВЕЛЛИ.

 

Новое военное искусство тотчас же породило и своего крупного теоретика. И в средние века не переставали читать Вегеция. Карл Смелый велел перевести для себя Вегеция и Ксенофонта, и переводы эти дошли до нас. Перевод же, сделанный для него Баском де Люсеном с Киропедии Ксенофонта, утерян во время бегства из-под Нанси135.

Карл V изучал творения Цезаря самым внимательным образом и снабдил свой экземпляр этих сочинений множеством заметок на полях. По его инициативе была отправлена во Францию для установления местоположения лагерей Цезаря научная экспедиция, снявшая с них около 40 планов.

Но классическим военным писателем этой эпохи стал Никколо Макиавелли, о труде которого "Возрождение военного искусства" Мартин Гобом нам подарил сочинение - и основоположное, и в то же время исчерпывающее136.

Макиавелли находился под глубоким впечатлением того обстоятельства, что во времена его молодости (он родился в 1469 г.) конница была почти всецело господствующим родом войск, а теперь участь сражений начала решать пехота. Он связал это со своими изысканиями в области классической древности, убедившими его в том, что римляне некогда покорили весь мир своими легионами, и поставил себе задачу показать всему свету, и прежде всего своим соотечественникам, что хорошая пехота из граждан представляет идеал военной организации и что она призвана избавить Италию, а главное Флоренцию, от тех ужасных наемных банд, при помощи которых в его время вели войны. Его патриотизм, его конструктивный склад ума, его литературные изыскания и ясное понимание реальных явлений окружающего мира оказывали на него одновременное воздействие и побуждали его идти вперед, с одной стороны, к созданию теоретически продуманной системы, с другой – к организации флорентийской государственной милиции, в которой он думал возродить бытие древних римлян.

Должность канцлера, которую Макиавелли занимал во Флорентийской республике, не была руководящею, а скорее, как бы мы выразились на современном языке, высоким исполнительным постом. Занимая такую должность, Макиавелли силой своего красноречия и своего влияния добился того, что в 1506 г. республика организовала у себя ландвер, ополчение, которое в конце концов было доведено до 20 000 человек.

Страна была разделена на округа; правительственные комиссары их объезжали, намечали людей, которые им казались подходящими, и вели им список. Каждый округ выставлял одну роту, во главу которой назначался опытный в военном деле капитан. Ополченцам выдавалось оружие - пика и нагрудный панцирь, а также форменная одежда - белый кафтан и брюки с одной белой и одной красной штаниной. Каждая рота имела свое знамя из материи различных цветов, но все они были украшены изображением флорентийского льва. При каждом капитане состояли: канцлер для несения административных и хозяйственных обязанностей, ведения списков и прочих канцелярских работ, прапорщик, известное число капралов и один или несколько барабанщиков, которые "барабанили на манер ультрамонтанов".

Время от времени по случаю праздника капитан собирал по отдельным поселкам людей, производил им смотр, один или при участии правительственного комиссара из столицы, и обучал их военным движениям "по образцу швейцарцев". Иногда в самой Флоренции устраивались большие парады.

В мирное время ополченцы пользовались правом носить оружие и известными юридическими привилегиями; во время войны они получали (или должны были получать) такое же жалование, как наемные солдаты, т.е. 3 дуката в месяц. Капитаны получали регулярно жалование 12 дукатов в месяц или, взамен части его, выдачу натурой - даровую квартиру и фураж на одну лошадь.

Роты постепенно были доведены до значительной численности - 800 человек; следовательно, они стали слишком многочисленными для командования ими одним офицером, но расчет был построен на том, что в критическую минуту не более трети выступит в поход; в действительности их оказалось еще меньше - около 150 человек на роту.

На роту приходилось слишком много: 70% - вооруженных длинными пиками, до 10% были стрелками, остальные были вооружены легкими алебардами (ronca), рогатинами и другим холодным оружием. Строились большими квадратными колоннами, приучались маршировать под барабанный бой, до некоторой степени в ногу, сохранять свое место в строю, делать повороты направо и налево; эти движения, как и обращение с оружием, так просты, что их нетрудно усвоить за немногие дни праздничных учений. Строевые учения и у швейцарцев и ландскнехтов не были более основательными. Единственное оружие, требовавшее известного умения и навыка, - огнестрельное - носили те, кто самостоятельно упражнялся в пользовании им и сам являлся его владельцем; при этом предоставлялось выбору самого ополченца носить арбалет или аркебузу.

Можно сказать, что организация флорентийской милиции отвечала всем разумным требованиям, какие к ней можно было бы предъявить. Однако далее идут еще другие постановления. Уже в первой памятной записке, в которой Макиавелли рекомендует флорентийцам устройство милиции, он ставит вопрос, не представляет ли создание такой вооруженной силы угрозу для самой республики. Конституция базировалась прежде всего на господстве города над сельскими местностями, которые представляли довольно обширную область с многими крестьянскими поселками и небольшими городами. Лишь небольшая часть этой области считалась безусловно надежной - так называемый контадо; большая же часть - distritto - была постепенно завоевана силой и в каждую минуту могла отказать в повиновении городу. В городе господствовал весьма искусственно

организованный средний класс с аристократической примесью. Во главе республики, правда, стоял пожизненно избранный гонфалоньер Содерини, но полномочия его были ничтожны. Правительственная власть, собственно, находилась в руках нескольких коллегий: коллегии 80-и, 10-и, 9-и и 8-и, состав которых всегда через несколько месяцев обновлялся, а функции нередко перекрещивались. Над всеми ними стояло собрание граждан, участвовать в котором могли те граждане, отец, дед или прадед которых когда-либо входил в состав одной из этих коллегий или мог быть в них избран.

Коренное различие между этой конституцией и государственным устройством Древнего Рима бросается в глаза. В Риме крестьянин пользовался теми правами, что и горожанин, и между городом и деревней не было противоречий. Магистратура там была полновластна. Аристократические роды обладали унаследованным, покоящимся на религии авторитетом; влияние их уравновешивало влияние демократической массы. Эта масса и составляла войско.

Наоборот, во Флоренции правительственный механизм был не сплочен, более того, расплывчат; и при этом ему постоянно угрожали и снаружи и изнутри притязания изгнанного семейства Медичи. Поэтому все здесь было построено на взаимном недоверии и постоянном наблюдении друг за другом. Одной из коллегий - коллегии 9-и - была подчинена милиция в мирное время; но стоило возникнуть войне, как командование переходило к другой - коллегии 10-и. Это, мол, и представляло, по мнению Макиавелли, то преимущество, что солдаты милиции не знали, кто, собственно, их хозяин. Однако как могло правительство, само столь текучее, создать устойчивую военную организацию? Все, что было сделано, опиралось фактически на личность Макиавелли, который, будучи секретарем по назначению в различных коллегиях, создавал и представлял то персональное единство, благодаря которому различные инстанции действовали в одном направлении.

Но и он не мог иначе поступать, как искать средних путей между желанием республики иметь собственное войско и страхом республики быть поглощенной этим самым собственным ее войском.

Первое условие, необходимое для создания пригодной для дела милиции, - это создание возможно более тесной, органической связи между капитаном и его ротой.

Люди должны питать доверие к своему командиру, командир должен знать своих людей. Но чего только не могли натворить капитаны, которые до такой степени приучили бы свою роту слушаться их приказаний! Во избежание этих опасностей было предписано ежегодно перемещать капитанов из одного округа в другой, дабы "их авторитет не мог укорениться".

Капитан вообще не должен был иметь действительной власти над своей ротой. Ополченец, не пожелавший выйти на учение, не нуждается ни в каком разрешении, достаточно ему было представить то или другое извинение. Капитан не имел непосредственной карательной власти, но мог лишь при открытом бунте временно арестовать виновного; карательная же власть была в руках комиссара и коллегии во Флоренции. Однажды капитаны получили такое циркулярное предложение: "Имея в виду небольшое вознаграждение, какое получают наши призванные за свои труды, и неудобства, которым они подвергаются при обучении в качестве милиционеров, мы желаем, чтобы с ними обращались гуманно и чтобы им делали замечания ласково, когда они по своей неопытности ошибаются во время учения. Мы этого желаем в тех видах, дабы они тем охотнее и веселее продолжали эту работу, ибо, по выше приведенным основаниям, мы считаем это средство наиболее действительным для того, чтобы склонить их к послушанию и поддержать в них хорошее настроение и расположение к этой учебе. Ругать же их и раздражать, нам кажется, - это значит идти как раз к обратным результатам. Поэтому мы и увещеваем тебя обходиться с ними любовно и стараться поддерживать в них хорошее настроение; ты должен всемерно избегать всего того, что, по твоему мнению, может вызвать какое-либо осложнение (disordine)".

В то время как капитан был чужой человек, назначенный в данный округ центральной властью, прапорщик и капралы были уважаемые местные жители. Но мы не видим, чтобы им были поручены какие-либо военные функции, так что само руководство службой было всецело возложено на капитана.

У капитанов не было надлежащих органов для осуществления возложенной на них задачи; точно так же и у милиции в целом недоставало единого высшего командования. Сами капитаны прожужжали уши Макиавелли, требуя от него, чтобы он провел назначение полковника. За неделю до окончательного крушения ему действительно удалось провести это назначение: 25 августа 1512 г. Джиакопо Савелли, заслуженный кондотьер конницы Флорентийской республики, был назначен верховным командующим, но он уже не мог спасти положение. Если бы он действительно смог это сделать, если бы он действительно успел дисциплинировать 20 000 ополченцев, то ему не трудно было бы повести свои роты против мешков золота тиранов города и своим солдатским сапогом растоптать бумажную "народную" конституцию при условии, что его раньше еще не успели бы отправить на тот свет (Гобом).

После того как была организована пешая милиция внушительных размеров, Макиавелли в конце 1510 г. провел создание и конной милиции.

Милиция Макиавелли просуществовала около 7 лет. Ее использовали для того, чтобы снова покорить Флоренции Пизу: отрезали подвоз продовольствия к городу и дважды в год уничтожали урожай на ее территории вплоть до самых городских стен. Эта система голодной блокады заставила наконец Пизу сдаться. Истинному же испытанию милиции пришлось подвергнуться впервые в 1512 г., когда образовалась большая лига для того, чтобы снова водворить семью Медичи во Флоренцию. Во главе этой лиги стояли испанцы. То была та самая испанская пехота, которую разбили под Равенной; однако, несмотря на поражение, она своей несокрушимой сплоченностью спаслась от полного уничтожения. Когда эти испанцы вступили во флорентийские пределы, была созвана милиция. Легко можно было бросить 12 000 человек против 8 000 испанцев. Но с самого начала показалось невозможным риском - выступить в открытом поле против этой испытанной армии. Поэтому поместили гарнизоны во Флоренции и в городке Прато, в двух милях на север от столицы, которому прежде всего угрожали испанцы.

У Прато еще сохранились средневековые укрепления - высокая тонкая стена. Попытку осаждающих взобраться на стену по лестницам обороняющиеся отразили. Испанцы располагали не более как двумя осадными орудиями, из которых одно к тому же разорвалось. Единственной уцелевшей пушкой они пробили брешь, или, по выражению одного источника, скорее окно, чем брешь, - дыру в стене в четыре метра шириной и в два высотой. Осаждающие уже терпели крайние лишения из-за недостатка продовольствия. Продержись Прато еще два дня, и испанцам пришлось бы отступить, и, может быть, во время отступления их войско развалилось бы. Вот эта-то крайняя нужда и принудила их отважиться штурмовать брешь. Брешь была мала и расположена настолько высоко, что к ней приходилось приставлять лестницы; к тому же ее можно было все время держать под огнем из-за расположенной позади нее стены. Но испанские аркебузиры подошли к самой стене и подвергли ее такому сильному обстрелу, что осажденные уже не решались выглядывать между зубцами стены, и, когда испанцы с несколькими прапорщиками во главе пошли на приступ, тосканские ополченцы обратились в бегство, и в полчаса город был взят.

Тогда произошла ужасающая резня; дело не ограничилось только убийствами, изнасилованиями и грабежами. Оставшиеся в живых пленные, после того как они сами отдали все, что имели, в течение трех недель подвергались пыткам, дабы вынудить у живущих в других местах родственников выкуп за них. Флорентийцы жаловались испанскому главнокомандующему Кардоне на неслыханно высокий выкуп, который требовали испанцы. Последний признал сам требования чрезмерными, но заявил, что он бессилен против своих солдат.

Падение Прато означало в то же время и конец Флорентийской республики. Она объявила свою готовность снова принять к себе Медичи, и в короткое время последние снова захватили в свои руки бразды правления.

С республикой наступил конец и милиции.

Гарнизон Прато состоял не менее чем из 3 000 милиционеров и 1 000 вооруженных граждан; все они знали что их ожидает в случае взятия испанцами города. Как же могло случиться, что если не из воинственного духа и не из патриотизма, так хотя бы чтобы спасти себя самих от самой ужасной участи, они не нашли в себе столько мужества и силы, чтобы защитить брешь? Ведь все-таки они представляли нечто большее, чем простое гражданское ополчение; у них были капитаны с известным военным опытом, и все же до некоторой степени они были обучены обращению с оружием и строю. Здесь повторилось то же, что имело место при великом переселении народов, когда богатейшие провинции с миллионами жителей отдавались в жертву нескольким тысячам германцев почти без сопротивления; когда город за городом рушился, объятый пламенем, просто потому, что это тешило диких варваров.

Макиавелли изучал римское военное дело, но удивительно: решающего момента римской дисциплины он не приметил. Его постановлениями, лишавшими капитанов карательной власти и не допускавшими укоренения их авторитета среди ополченцев, дисциплина была вовсе исключена. В высшей степени интересно исходя из этого установить, почему Рим мог сделаться великой мастерской, где выковывалась власть, а попытка Флоренции достигнуть того же потерпела такое плачевное крушение. Город Рим не господствовал над своим крестьянством, а составлял с ним единое целое; крестьяне вместе с горожанами выбирали в комициях должностных лиц. И в Риме господствовало, как и во Флоренции, известное подозрительное чувство по отношению к магистратам; и в Риме не было единства командования войском; последнее было разделено между двумя консулами. Но от консулов и вниз господствовала железная власть, авторитет империума, опирающийся на религию и на авгурство. Строевое учение центуриона, подкрепляемое виноградной лозой центуриона, придавало римским ополченцам ту твердость, с которой они противостояли галлам и кимврам и которой не хватило милиции Макиавелли при защите бреши в Прато.

У швейцарцев, ландскнехтов и испанцев тоже не имелось римской дисциплины. Но что все же делало их неодолимыми в пылу сражения - это длительная привычка держаться друг за друга и, наконец, воспитанное в них рядом побед доверие друг к другу.

Макиавелли не сумел внушить своим ополченцам ни дисциплины, ни привитого войной воинского духа, и даже теоретически он не понял их ценности и значения. Но не будем его в этом укорять. В его представлении о народной армии заключалось провидение пророка. Создать такую народную армию в действительности было невозможно для Флорентийской республики в начале XVI столетия, ибо для этого недоставало необходимой базы в государственном устройстве; потребовались столетия для того, чтобы создать ту грубую и в то же время идеальную дисциплину, которая формует призванные народные массы в пригодные для войны части. Но поскольку Макиавелли связывал будущую пехоту с идеей римской государственности, он все же проявил верное ее предвидение.

Ближе, чем сам Макиавелли, подошли к цели два его предшественника, от которых он и заимствовал известные идеи: это - кондотьер Вителли и Цезарь Борджиа, создавшие каждый на территории своих владений некоторое смешение наемного войска и милиции, что несомненно было гораздо лучше, чем чистая милиция флорентийца. Это можно объяснить тем, что ни Вителли, ни Борджиа были не идеалистами, а практиками - военными людьми; но прежде всего они были одновременно и полководцами и монархами на своей территории: им не приходилось бояться, как флорентийским буржуа из коллегии девяти или десяти, что, если их создание действительно удастся, оно в один прекрасный день сделается опасным для них самих; поэтому они не только сами искусственно не ослабляли военный авторитет, но вырабатывали его, как то вызывалось военными потребностями. Правда, и их создание было недолговечно, так как фундамент их собственного владычества не устоял против бурь тех времен.

Организация, созданная Макиавелли для тосканской милиции, отнюдь не была безупречна; в такой же мере не удалось ему и создание лишенной противоречий, недвусмысленной теории стратегии. И здесь можно про него сказать, что он увидел проблему своей эпохи, и в высказанном им заключается нечто пророческое; он оказался не в состоянии создать законченную систему мышления.

Переход от средневековья к новому времени характеризуется огромным увеличением средств ведения войны. Вместо немногих пехотинцев средневековых армий, вооруженных холодным оружием, появляются мощные боевые колонны, а техника огнестрельного оружия растет с каждой минутой. Можно было бы предполагать, что такое усиление средств войны приведет в стратегии к усилению стремления к скорейшему разрешению вопросов войны посредством сражения; и действительно, мы привели ряд грандиознейших картин сражений, разыгравшихся одно за другим на протяжении короткого времени. В средние века если принципиально понятия тактики и стратегии все же не должны быть отброшены, то говорить о них можно лишь в единичных, исключительных обстоятельствах особого напряжения, да и то - с большими ограничениями. Рыцарь - чересчур индивидуальная личность, чтобы подчиняться управлению, а вооружение его слишком односторонне, так что понятие тактики в данном случае почти неприменимо, а без тактики, в свою очередь, не бывает и стратегии.

Новая пехота, с новым огнестрельным оружием крупного и мелкого калибра в соединении со старой тяжелой и легкой конницей допускает возможность множества комбинаций с изменением условий местности, возможностей атаки и обороны; этих комбинаций средневековье не знало. Уж не вступаем ли мы в эпоху, когда полководец, как некогда Александр или Цезарь, прямо шел к намеченной цели, сокрушая на своем пути всякое сопротивление и не успокаиваясь до тех пор, пока не навяжет противнику свою волю?

Нет, дело обстоит не так. Уже в тех больших сражениях, к которым мы ближе присмотрелись, мы в заключение не раз отмечали, что победа разлеталась, как вспыхнувший фейерверк, не обусловливая существенных, длительных последствий. Всем этим сражениям присуще что-то удивительно случайное, неорганическое. Какую блестящую победу одержали французы при помощи ландскнехтов под Равенной (1512 г.), а не прошло и года, как они, не потерпев ни одного поражения, были вынуждены очистить Италию. Победа, имевшая самые крупные и длительные последствия, - победа имперцев при Павии, все же не была естественным, конечным плодом широко задуманного, хорошо проработанного стратегического плана, а являлась последним, крайним средством спасения в безнадежном, отчаянном положении; это отмечает сам Пескара: "Пошли мне Бог 100 лет войны и ни одного дня сражения, но здесь ничего другого не остается". Новые средства войны, повысив силу атаки, открыли и перед обороной новые возможности;

сверх того они заключали в себе известную слабость, которая могла внушить мнение о возможности и даже желательности одолеть неприятеля, не рискуя сражением. Огнестрельное оружие могло сделать непреодолимым какое-нибудь местное препятствие, а новые пехотные массы, именно благодаря своему массовому характеру, представляли нередко весьма незначительное орудие войны. Испокон веку численное превосходство являлось одним из важнейших факторов успеха. Однако в средние века оно не играло такой решающей роли, ибо все зависело от качества отдельного воина, а квалифицированных воинов можно было всегда получить лишь в ограниченном числе. Между тем швейцарцев и ландскнехтов, после того как они были сорганизованы, можно было легко численно наращивать массовым пополнением случайным сбродом, а теперь бой решался напором массы. Поэтому военачальники стремились заручиться массами не только в крайних пределах своих денежных средств, но и за этими пределами. Если и не имелось возможности заплатить наемным солдатам обусловленное жалование, все же можно было надеяться питать войну самой войной. Солдатам отводили добычу и предавали на разграбление целые города и области. Это отражалось крайне пагубным образом на самом ведении войны, а также на стратегии. То солдаты, не получая своего жалования, нетерпеливо требуют сражения, то наоборот, они отказываются идти в атаку, пока им не заплатят. Но прежде всего нам приходится постоянно наблюдать, как полководец рассчитывает на то, что если он выдержит, то неприятельское войско само распадется, так как противник не в состоянии дольше ему платить. Эта мысль настолько соблазнительна, что она легко может побудить полководца не воспользоваться даже весьма благоприятным случаем дать сражение, и вся кампания превращается в чисто маневренную войну. Этим способом король Франциск чуть-чуть не одержал победу под Павией; однако само отчаяние, овладевшее по этому поводу противником, побудило его отважиться на крайнюю меру: он его атаковал и победил, несмотря на столь крепкую его позицию.

Для этого рода стратегии я отчеканил некогда название стратегии измора или двухполюсной стратегии, т.е. такой, при которой полководец выбирает от момента к моменту - добиваться ли ему намеченной цели путем сражения, или же - маневра, так что его решения непрерывно колеблются между обоими полюсами маневра и сражения, склоняясь то к одному, то к другому.

Этой стратегии противопоставляется другая, которая направлена на то, чтобы атаковать неприятельские вооруженные силы, их сокрушить и подчинить побежденного воле победителя, - стратегия сокрушения. Нам еще придется подробно заняться этими двумя основными формами всякого стратегического действия. Вернемся теперь пока к Макиавелли.

Нередко мы встречаем у него тирады, провозглашающие принцип сокрушения неприятельских сил в открытом бою высшей целью военных действий. "Центр тяжести войны заключается в полевых сражениях; они составляют цель, ради которой создают армию". "Кто умеет искусно вступить в сражение с неприятелем, тому можно простить другие ошибки, допускаемые им в ведении войны". "Стиль стратегии римлян заключался прежде всего в том, что они вели, как говорят французы, войны кратко, но энергично (corte e grosso)". "Делать переходы, бить врага, становиться лагерем - вот три главные дела войны". "Не золото, как кричит вульгарное мнение, составляет нерв войны, а хорошие солдаты, ибо недостаточно золота для того, чтобы найти хороших солдат, а хорошие солдаты всегда найдут золото". "Когда выиграешь сражение, надо с возможной быстротой преследовать победу до конца".

Эти и подобные им изречения логика Макиавелли вывела из понятия войны, которое он расчленил. Однако военная практика его времени отнюдь не представляла этой картины, да и у теоретика древности, Вегеция, он нашел совершенно иные принципы. Он никак не мог уклониться от этого воздействия, поэтому-то мы и встречаем у него, в противоположность вышеприведенным тезисам, и такое изречение: "Хороший полководец лишь тогда дает сражение, когда его к тому принуждает необходимость или когда представляется благоприятный случай". Находим мы у него и такое рассуждение, что не следует доводить неприятельское войско до отчаяния, а следует строить для него золотые мосты. Или еще и такое замечание, что римляне после одержанной победы вели преследование не при помощи легионов, а легкими войсками и кавалерией, ибо преследующий в беспорядке легко может снова выпустить из рук победу. "Лучше, - говорит он, - победить неприятеля голодом, чем железом, ибо победа гораздо больше зависит от счастья, чем от храбрости".

Несмотря на огромные сражения, которые как раз произошли при жизни Макиавелли (Аньяделло, Равенна, Новара, Креаццо, Мариньяно, Бикокка, Павия) (Макиавелли умер в 1527 г.), вся эта эпоха живет под влиянием идеи стратегии измора.

В одном военном дидактическом стихотворении, поднесенном императору Максимилиану в его молодости137, говорится о сражении, что не следует стыдиться отойти на крепкую позицию, когда неприятель сильнее:

Не рискуй легкомысленно ни собой, ни своими людьми из-за честолюбия или гнева; Не забывай: что не случилось сегодня, может случиться завтра.

Гюичиардини138 восхваляет в Просперо Колонне, победителе при Бикокке, то, что от природы он был очень осторожен и вполне заслуживал быть прозванным Кунктатором (Медлительным); похвально в нем то, что он вел войну больше умом, чем мечом, и что он показал, как защищать государства, не подвергая себя случайностям решения оружием и счастью сражения, кроме как в случаях крайней необходимости.

В том же духе пишет и Иовий:139

"Когда урбинский герцог Франческо Мария сделался венецианским полководцем (1523 г.), он умерил свою прежнюю пылкую жажду боя, как того обязательно требовали обстоятельства того времени и привычки мудрого сената, и перешел к спасительной осторожности, взвешивающей размеренности; он считал, что его долг скорее сдерживать своими проволочками могучие, непобедимые легионы чужих народов, чем вызывать их на бой. Ибо отцы-сенаторы, наученные в этом смысле безумной отвагой и поражением Альвиано (1509 и 1513 гг.), предпочитали иметь полководца, который более походил бы на Квинта Фабия, чем на Марка Клавдия Марцелла. Такой человек скорее справится с бурным противником, утомит его искусством тщательно укрепленных лагерей, внезапными налетами, недостатком подвоза и денег; и на него в то же время можно положиться, что генеральное сражение в открытом поле он даст, как только это потребуется".

Самый замечательный пример маневренной кампании того времени представляет, пожалуй, вторжение имперской армии в Южную Францию в 1524 г.

Душой экспедиции был коннетабль Бурбон, который номинально командовал имперской армией. Он хотел двинуться прямо на Лион, наметив этот город столицей своего будущего королевства. Отважиться на сражение с Франциском I, который сосредоточивал свои войска под Авиньоном, было бы совершенно в его духе. Однако, когда они были в Эксе, действительно доверенное лицо императора, Пескара, игравший на деле решающую роль в войске, дал ему понять, что Карл хочет занять французскую гавань, подобную той, какой англичане обладают в Кале, чтобы она могла являться опорным пунктом

⇐ Предыдущая157158159160161162163164165166Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: