 |
Часть первая: шок и отрицание 4 глава
|
|
|
|
— Какое это имеет отношение?
— Почему бы нам не обсудить за перекусом? — он указывает на кухню. Я киваю, но не двигаюсь. Айзек делает шаг вперёд и оказывается невероятно близко. Я делаю два шага назад, позволяя ему пройти в кухню. Он выкладывает крекеры на тарелку с небольшим количеством вяленой говядины и сушёных бананов, и ставит её между нами. Он делает шоу из поедания крекера, прикрывая рот рукой в притворном смущении.
— Ты живёшь по правилам. Мои просто более социально целесообразны, чем твои, — говорит Айзек.
Я усмехаюсь.
— Очень сильно стараюсь не смотреть, как ты ешь, — отвечаю ему.
— Я знаю. Спасибо за усилия.
Беру кусочек банана.
— Открой рот, — говорю я. Айзек делает это без вопроса. Бросаю банан в рот. Тот попадает в нос, но я поднимаю руки в триумфе.
— Чего празднуешь? — он смеётся. — Ты промахнулась.
— Нет. Я целилась в нос.
— Мой ход.
Я киваю и открываю рот, наклоняя голову вперёд, а не назад, чтобы сделать всё для него тяжелее.
Банан приземляется прямо мне на язык. Я мрачно жую.
— Ты хирург. Твоя точность безупречна.
Он пожимает плечами.
— Я могу победить тебя, — говорю ему, — в чём-то. Знаю, что могу.
— Никогда и не говорил, что ты не можешь.
— Ты подразумеваешь глазами, — хнычу я. Кусаю внутреннюю сторону щеки, пока пытаюсь что-нибудь придумать. — Жди здесь.
Несусь вверх по лестнице. У подножия кровати в карусельной комнате есть металлический сундук. Ранее я нашла там игры, пару паззлов, даже несколько книг по анатомии человека и как выжить в дикой природе. Разбираюсь с его содержимым и вытаскиваю два паззла. В каждом из них по тысяче частей. На одном изображены два оленя на скале. На другом «Где же Уолдо в зоопарке» (Прим. пер.: Уолдо — герой серии книг «Где же Уолдо?»). Я несу их вниз и бросаю на стол.
|
|
|
— Гонка паззлов, — заявляю я. Айзек выглядит немного удивлённым.
— Серьёзно? — спрашивает он. — Ты хочешь сыграть в игру?
— Серьёзно. И это паззл, а не игра.
Айзек откидывается назад и вытягивает руки над головой, пока раздумывает над этим.
— Мы делаем перерыв в одно и то же время для туалета, — говорит он твёрдо. — И я беру оленей.
Я протягиваю ему руку, и он её пожимает.
Десять минут спустя мы сидим напротив друг друга за столом. Он настолько большой в окружности, что там достаточно места для нас обоих, чтобы расположиться с нашими паззлами на тысячу штук. Айзек ставит между нами две кружки кофе, прежде чем начать.
— Нам нужны правила, — объявляет он. Я скольжу рукой по кружке и просовываю палец в ручку.
— Какие, например?
— Не используй со мной этот тон.
Когда я улыбаюсь, моё лицо ощущается натянутым. Улыбка не такая, как мой маниакальный смех в первый день, когда мы проснулись здесь, и, вероятно, впервые, когда моё лицо вытягивается вверх.
— Самые ленивые мышцы в твоём теле, — заявляет Айзек, когда видит её. Он скользит в своё кресло. — Не думаю, что когда-либо видел твою улыбку. Вообще.
Я ощущаю себя неловко, чувствуя её на своём лице, поэтому прячу улыбку, отпивая кофе.
— Не правда. — Но я знаю, что это так.
— Хорошо, правила, — говорит он. — Мы будем выпивать каждые полчаса.
— Алкоголь?
Айзек кивает.
— НЕТ! — протестую я. — Мы никогда не сможем всё сделать, если будем пьяны!
— Он уравняет наши силы на поле боя, — отвечает мужчина. — Не думай, что я не знаю о твоей любви к паззлам.
— О чём ты говоришь? — кончиком пальца я передвигаю кусочек своего паззла по столу. Вывожу им восьмёрки — большие, затем маленькие. Откуда Айзек мог знать что-то вроде этого?
Стараюсь вспомнить, были ли паззлы в моём доме, когда...
— Я читал твою книгу, — говорит он.
|
|
|
Я краснею. О да.
— Это был просто персонаж...
— Нет, — отвечает он, наблюдая за движением моего паззла. — Это была ты.
Я смотрю на него из-под ресниц. У меня нет сил, чтобы спорить, и не уверена, что, в любом случае, у меня есть убедительные аргументы. «Виновата», — думаю я. — «Рассказала слишком много правды». Когда я думаю, о том, как мы пили в прошлый раз, мой желудок скручивает. Если у меня будет похмелье, я буду спать большую часть следующего дня и буду слишком больна, чтобы есть. Это сэкономит пищу и убьёт, по крайней мере, двенадцать скучных часов.
— Согласна, — говорю я. — Давай сделаем это.
Я поднимаю паззл под своим пальцем. Могу начать с ног в ярких штанах и крошечного бульдога на красном поводке. Кладу его обратно, беру другой, кручу его между пальцами. Я обеспокоена тем, что он сказал, но также только что нашла Уолдо. Кладу его на хранение под кружку с кофе.
— Я художник, Сенна. И знаю, каково это, вложить себя в то, что создаёшь.
— О чём ты? — я притворяюсь непонимающей.
Айзек уже собрал небольшой угол. Я слежу за его рукой, путешествующей над кусочками паззла, пока мужчина не выбирает один. У него хорошая фора. Он собрал около двадцати частей. Я пока подожду.
— Перестань, — произносит он. — Сегодня мы развлекаемся и откровенничаем.
Я вздыхаю.
— Откровенничать не весело. И потом, я была более откровенной в этой книге, чем в любой другой.
Айзек добавляет ещё один кусочек к своему растущему континенту.
— Я знаю.
Позволяю слюне скопиться во рту, пока её не становится достаточно много, чтобы реально захлебнуться, затем проглатываю всё сразу. Он читал мои книги. Я должна была знать. Сейчас у него уже тридцать частей. Провожу пальцами по столу.
— Не знаю эту твою сторону, — говорю я. — Художник. — Собираю больше слюны. Бурлю ею, проталкиваю между зубами. Глотаю.
Он ухмыляется.
— Доктор Астерхольдер. Вот кого ты знаешь.
Разговор жалит туда, где болит. Я вспоминаю вещи и ночь, когда он снял рубашку и показал, что было написано на его коже. Как странно горели глаза мужчины. Это был мой беглый взгляд в кроличью нору. Другой Айзек, как и другая мать в «Коралине» (Прим. пер.: страна кошмаров, героиня мультфильма ужасов про похищенных детей). У него тридцать три кусочка. Он довольно хорош.
|
|
|
— Может быть, поэтому ты здесь, — добавляет Айзек, не поднимая глаз. — Потому что была откровенной.
Я немного подождала, прежде чем говорю:
— Что ты имеешь в виду?
Пятьдесят.
— Я видел шумиху вокруг книги. Помню, что ходил по больнице и видел людей, читающих её в залах ожидания. Даже видел как-то женщину, читающую книгу в продуктовом магазине. Она одновременно толкала тележку и читала, будто не могла оторваться. Я гордился тобой.
Не знаю, что чувствую по поводу того, что он гордится мной. Мужчина меня едва знает. Ощущается как снисхождение, но это не так. На самом деле Айзек не снисходительный парень. Он в равной степени скромный и немного стеснительный, чтобы получать похвалы. Я видела его в больнице. Как только кто-нибудь начинал говорить хорошие вещи о нём, доктор отводил взгляд и искал пути для бегства. Айзек в любую секунду готов убежать без оглядки.
Шестьдесят два кусочка.
— Так как это привело меня сюда?
— Тридцать минут, — объявляет он.
— Что?
— Прошло тридцать минут. Время выпить.
Он встаёт и открывает шкаф, где мы держим спиртное. Мы продолжаем находить спрятанные бутылки. Ром был в вакуумном пакете в мешке с рисом.
— Виски или ром?
— Ром, — отвечаю я. — Я устала от виски.
Он достаёт две чистые кофейные кружки и наливает наши порции. Я выпиваю, прежде чем Айзек поднимает свою кружку. Чмокаю губами, пока жидкость катится вниз по горлу. По крайней мере, это не дешёвый товар.
— Ну? — требую я. — Как это привело меня сюда?
— Я не знаю, — наконец говорит он. Айзек находит деталь, которую искал, и присоединяет её к уху оленя. — Но было бы глупо думать, что это не один из поклонников. Или ещё один вариант.
Его голос понижается, и я знаю, о чём он думает.
— Не думаю, что это был он, — спешу ответить я. Наливаю себе стопку вне очереди.
Я не так уж привычна к алкоголю, и ничего сегодня не ела. Моя голова немного кружится, пока алкоголь проникает в горло. Я смотрю, как его пальцы скользят над паззлом, находят нужный элемент, вставляют на место, скользят, находят, вставляют...
|
|
|
Сто деталей.
Я поднимаю свой первый кусочек, тот, который с бульдогом.
— Ты знаешь, — говорит Айзек. — У моего велосипеда никогда не вырастут крылья.
Ром обуздал мою кислую мину и ослабил мышцы на лице. Я пытаюсь состроить на нём какую-нибудь версию шока, и это смешит Айзека.
— Нет, я не предполагала, что они вырастут. Только у птиц растут крылья. Мы просто остаёмся барахтаться в болоте, как кучка эмоционально неустойчивых пещерных людей.
— Нет, если у тебя есть кто-то, чтобы поддерживать тебя.
Никто не хочет поддерживать кого-то, у кого жизненные трудности. Как-то раз я читала об этом книгу. Сплошная чушь о двух людях, которые продолжали возвращаться друг к другу. Главный герой говорит это девушке, которую продолжает отпускать. Мне пришлось бросить ту книгу. Никто не хочет поддерживать кого-то, у кого жизненные трудности. Это понятие, которым умные авторы кормят своих читателей. Медленный яд; вы заставляете их поверить, что это реально, что побуждает их возвращаться снова и снова. Любовь — это кокаин. И я знаю это, потому что у меня был краткий и увлекательный опыт отношений с провалом, которое заглушило на некоторое время мою потребность в самоистязании посредством полосования кожи ножом. А затем, в один прекрасный день, я очнулась и решила, что была жалкой — когда решила, что всасывание наркотика через нос поможет избавиться от проблем с матерью. В итоге я предпочла ему кровопускание. Вот так я начала резать свою кожу. В любом случае... любовь и кокс. Последствия от обоих слишком дорогие: ты определённо наслаждаешься, когда на вершине, но если катишься вниз, то сожалеешь о каждом часе, который потратил, упиваясь чем-то настолько опасным. Но ты срываешься снова. Всегда срываешься. Если вы, не я. В моём случае я заперлась и писала рассказы об этом. Ю-ху. Ю, мать его, ху.
— Люди не созданы для того, чтобы нести чужие тяготы. Мы едва можем нести собственные. — Даже когда говорю это, то не совсем верю. Я видела, как Айзек делает то, что большинство не стало бы. Но это просто Айзек.
— Может быть, принимая чужие, мы делаем наши тяготы более сносными, — отвечает он.
Мы встречаемся взглядами. Я первая отвожу свой. Что я могу сказать по этому поводу? Это романтично и глупо, и у меня нет сердца, чтобы спорить. Было бы легче, если бы кто-то разбил сердце Айзека Астерхольдера. Одержимость любовью была настолько сильной, что от неё было чертовски сложно избавиться. «Как рак », — думаю я. Просто, когда вы думаете, что одолели его, он возвращается.
Мы выпиваем ещё, прежде чем я водружаю последнюю часть паззла на место. Это часть с Уолдо, из-под моей чашки кофе. Айзек закончил только половину. Его рот открывается, когда он это видит.
|
|
|
— Что? — спрашиваю я. — Я дала тебе хорошее преимущество на старте. — Встаю, чтобы принять душ.
— Ты спец, — кричит он мне в след. — Это не честно!
Я не ненавижу Айзека. Даже не немного.
Дни тают. Они сливаются друг с другом, пока я не могу вспомнить, как долго мы здесь, или когда должно быть утро или вечер. Солнце никогда, мать его, не перестаёт светить. Айзек никогда, чёрт возьми, не перестаёт ходить туда-сюда. Я лежу неподвижно и жду.
И вот оно приходит. Несмотря на все отрицания, мой онемевший мозг всё осознал. Тепло — это слово, которое становилось всё менее знакомым. В последнее время Айзек более обеспокоен генератором. Он считает, как долго мы здесь.
— Топливо вот-вот закончится. Не знаю, почему этого ещё не произошло...
Мы выключили обогрев и используем дрова из шкафа внизу. Но теперь у нас заканчиваются дрова. Айзек ограничил нас четырьмя брусками в день. Топливо в генераторе может иссякнуть в любой день. Айзек боится, что мы не сможем получить воду из крана без энергии.
— Мы можем сжечь вещи в доме ради тепла, — говорит он мне. — Но как только останемся без воды, мы умрём.
Мои руки и ноги ледяные, нос тоже ледяной; но мозг всё равно что-то обдумывает в эту минуту. Я вжимаюсь лицом в подушку и отгоняю эти мысли подальше. Мой мозг иногда как неуправляемый кубик-рубик. Он перекручивается, пока не находит решение. Я могу понять любой фильм, любую книгу в течение пяти минут после начала. Это почти болезненно. Жду, пока это пройдёт, кручение. Мой ум может увидеть картину, которую ищет Айзек. В то время как он, как обычно, ходит по кухне, я встаю и сажусь на пол перед угасающим огнём. Дерево жёсткое под моими ногами, но оно поглощает тепло, и по мне лучше быть в тепле и испытывать неудобство, чем быть в холоде, но с комфортом. Я пытаюсь отвлечься от мыслей, но они стойкие. Сенна! Сенна! Сенна! Мои мысли звучат как Юл Бриннер. Не женский голос, не мой, голос Юла Бриннера (Прим. ред.: при рождении Юлий Борисович Бринер — американский актёр театра и кино русского происхождения с швейцарско-бурятскими корнями). Из «Десяти заповедей».
— Заткнись, Юл, — шепчу я.
Но он не затыкается. И не удивительно, что я не замечала этого раньше. Правда более запутанная, чем я. Если я права, мы будем дома в ближайшее время, Айзек со своей семьёй, я со своей. Хихикаю. Если я права, то дверь откроется, и мы сможем добраться до места, где есть помощь. Всё закончится. И это хорошо, потому что у нас осталось около десяти поленьев. Когда пальцы на ногах оттаивают, я встаю и направляюсь вниз, чтобы рассказать ему.
Айзека нет на кухне. Я останавливаюсь на мгновение у раковины, где он обычно находится, глядя в окно. Кран протекает. Я смотрю на него минуту, прежде чем отворачиваюсь. Виски, которое мы пили несколько ночей назад, всё ещё на столешнице. Откручиваю крышку и делаю глоток прямо из бутылки. Губы обжигает. Интересно, делал ли Айзек то же самое. Я вздрагиваю, облизываю губы, и делаю ещё два глубоких глотка. Смело иду вверх по лестнице, размахивая руками. Я узнала, что, если двигать всеми конечностями сразу, то можно ненадолго прогнать холод.
Айзек в карусельной комнате. Я нахожу его, сидящим на полу, уставившимся на одну из лошадей. Это странно. Как правило, здесь моё место. Я скольжу вниз по стене, пока не оказываюсь рядом с ним, и вытягиваю ноги перед собой. Я уже ощущаю влияние виски, который делает всё легче.
— День на карусели, — произношу я. — Давай поговорим об этом.
Айзек поворачивает голову, чтобы посмотреть на меня. Вместо того, чтобы избегать его глаз, я удерживаю их. Взгляд доктора такой пронзительный. Стальной.
— Я никому не рассказывала эту историю. И не в состоянии понять, как о ней узнали. Вот почему эта комната кажется совпадением, — говорю я.
Он не отвечает, так что я продолжаю:
— Ты рассказал кому-то, не так ли?
— Да.
Он лгал мне. Говорил, что не рассказывал ни единой душе. Может быть, я тоже солгала. Не помню.
— Кому ты рассказал, Айзек?
Мы дышим в унисон, две пары бровей сдвигаются.
— Моей жене.
Мне не нравится это слово. Оно заставляет меня думать о фартуках с яблоками и оборками, и о слепой, покорной любви.
Я отвожу взгляд. Смотрю на концы лакированных грив, которые украшают лошадей. Одна лошадь чёрная, другая белая. У чёрной ноздри, расширяющиеся как у скаковой лошади, её голова отброшена в сторону, глаза выпучены от страха. Одна нога подогнута вверх, в процессе шага, приговорённого к вечности стекловолокном. Из двух лошадей она более впечатляющая: упёртая, сердитая. Я расположена к ней. Главным образом потому, что стрела пронзает её сердце.
— Кому рассказала она?
— Сенна, — отвечает он. — Никому. Кому ей рассказывать?
Я вскакиваю на ноги и иду босиком к первой лошади — чёрной. Исследую седло мизинцем. Оно изготовлено из костей.
Я не в восторге от правды; вот почему обманываю себя. И ищу кого-то, чтобы обвинить.
— Таким образом, это совпадение, как я и сказала вначале. — Я сама не верю в это, но Айзек утаивает что-то от меня.
— Нет, Сенна. Ты смотрела на лошадей, я имею в виду, действительно смотрела на них? — я поворачиваюсь к нему лицом.
— Я смотрю на них прямо сейчас! — почему я кричу?
Айзек рывком приближается ко мне. Когда я не смотрю на него, он хватает меня за плечи и разворачивает, пока я снова не смотрю на чёрную лошадь. Мужчина крепко удерживает меня.
— Замолчи и посмотри на неё, Сенна.
Меня передёргивает. Я смотрю, только чтобы он снова не произнёс так моё имя. Вижу чёрную лошадь, но новым взглядом: не упрямым, простым взглядом старой Сенны. Я вижу всё. Я чувствую всё. Дождь, музыка, лошадь, в стержне которой есть трещина. Ощущаю запах грязи и сардин... и ещё что-то... кардамон и гвоздику. Я достаю это, достаю из памяти так быстро, что моё дыхание останавливается. Руки Айзека ослабевают на моих плечах. Я разочарованна, он был тёплым. Я могу убежать, но подворачиваю пальцы ног, пока не чувствую как они захватывают ворс ковра, и остаюсь. Я пришла сюда, чтобы решить одну из наших проблем. Одну из многих наших проблем. Это те же самые лошади. Именно те. Пробегаю взглядом по трещине. Юл говорит что-то обо мне, подавляющей воспоминания. Я смеюсь над ним. Подавлять мои воспоминания. Это то, что сказала Сапфира Элгин. Но он прав, не так ли? Я в тумане и половину времени даже не осознаю этого.
— Дата, когда всё произошло, — тихо говорю я. — Это то, что откроет дверь.
Воздух покалывает, когда он выбегает. Я слышу, как Айзек перепрыгивает через две ступеньки за раз. Мне даже не пришлось напоминать ему о дате. Это вырезано в плоти наших воспоминаний. Жду с закрытыми глазами, молясь, чтобы сработало, молясь, чтобы не сработало. Он возвращается через минуту. В этот раз гораздо медленнее. Шлёп, шлёп, шлёп вверх по лестнице. Чувствую, как он останавливается в дверях, глядя на меня. Я могу чувствовать его запах. Раньше я любила вдыхать запах Айзека, спрятав лицо у его шеи. О, Боже, мне так холодно.
— Сенна, — произносит он, — хочешь выйти наружу?
Да. Конечно. Почему бы и нет?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ: БОЛЬ И ВИНА
Было двадцать пятое декабря. Следовательно, этот день наступал каждый год, и я чертовски мечтала, чтобы этого не происходило. Но невозможно избавиться от Рождества. И, даже если бы это было возможно, все люди в мире, полные надежды, нашли бы новый день, чтобы праздновать, с их дешёвой мишурой, тушками индеек и газонами, украшенными всякой ерундой. И я была бы вынуждена ненавидеть и этот день тоже. Индейка, в любом случае, отвратительна. Каждый, у кого есть вкусовые рецепторы, мог это подтвердить. На вкус она как пот, и у неё текстура мокрой бумаги. Весь этот праздник был фарсом; Иисус должен был разделить его с Сантой. Единственное, что было хуже всего — то, что Иисус должен был разделить Пасху с кроликом. Это было просто жутко. Но, по крайней мере, на Пасху подают ветчину.
Моей ежегодной традицией на Рождество было вставать с туманом на пробежку вдоль озера Вашингтон. Это помогало мне справиться. Не только с Рождеством, но и с жизнью. Кроме того, бег был одобрен психологами. Я не встречалась с ними больше, но всё ещё бегала. Это был здоровый способ выработать достаточно эндорфинов, чтобы мои демоны оставались в своих клетках. А я то думала, что для этого есть лекарства — но, неважно. Мне нравилось бегать.
Этим рождественским утром мне не хотелось бегать, как обычно, вдоль озера. Человек может ненавидеть Рождество, но всё ещё чувствует необходимость сделать что-то значительное в этот день. Я хотела попасть в лес. Есть что-то в деревьях размером с небоскрёбы, в их коре, одетой в мох, что заставляло меня чувствовать себя полной надежды. Я всегда считала, что если бы Бог существовал, мох был бы его отпечатками пальцев. Около шести утра, схватив айпод, я направилась к двери. Было ещё темно, поэтому я не торопилась, идя по тропе, давая солнцу время, чтобы подняться. Чтобы добраться до тропы, я должна была прорваться через район шаблонных домов под названием «Глен». Я презирала «Глен». Я должна была проезжать мимо него, чтобы добраться до дома, который находился на вершине холма.
Я всматривалась в окна, проходя мимо домов, и разглядывала рождественские огни и ёлки, задаваясь вопросом, в состоянии ли я услышать детей с тротуара, пока они открывали подарки.
Я делала растяжку за пределами леса, поворачивая лицо к зимнему дождику. Это была моя рутина; я делала растяжку, заставляя себя продолжать жить изо дня в день. Подтянула хвостик, и позволила ногам начать бежать. Тропа ухабистая и извилистая. Она граничила с окраинами «Глен», что я находила ироничным. Тропа вся в ухабах, созданных временем и дождями, кишела выпирающими корнями деревьев и острыми камнями. Требовалась концентрация в дневное время, чтобы не вывихнуть лодыжку, проходя тут, что являлось причиной травм для немногочисленных бегунов. Не знаю, о чём думала, когда решила бегать здесь в темноте. Я поняла, что должна была придерживаться обычного бега трусцой вокруг озера. Я должна была остаться дома. Я должна была сделать что-нибудь, только не бегать там, в то утро, в то время.
В 6:47 он изнасиловал меня.
Я знаю это, потому что за секунду до этого почувствовала, как руки обхватили верхнюю часть моего тела, вышибая дыхание из моих лёгких. Я взглянула на часы и увидела время 6:46. Полагаю, ему потребовалось тридцать секунд, чтобы затащить меня вглубь от тропы, без толку болтающую ногами в воздухе. Ещё тридцать секунд, чтобы бросить на корневище и сорвать с меня одежду. Две секунды, чтобы врезать по лицу. Только минута, чтобы воспроизвести всю мою жизнь в окрашенной насилием памяти. Он взял то, что хотел, и я не кричала. Ни тогда, когда он схватил меня, и ни когда ударил меня, и ни когда насиловал меня. Ни даже после, когда моя жизнь была безвозвратно осквернена.
После я выбралась из леса. Мои штаны наполовину спущены, и кровь стекала в глаза от пореза на лбу. Я побежала, глядя через плечо, и врезалась в другого бегуна, который только что вышел из своего автомобиля. Он поймал меня, когда я упала. Мне не нужно было ничего говорить, поэтому тот сразу же достал телефон и позвонил в полицию. Он открыл пассажирскую дверь своей машины и помог мне сесть, затем включил отопление на полную мощность. Достал старое одеяло из багажника, сказав, что использует его для кемпинга. Он о многом говорил в течении десять минут, пока мы ждали полицию. Пытался успокоить меня. Я действительно не слышала его, хотя звук голоса был успокаивающим и твёрдым. Он обернул одеяло вокруг моих плеч и спросил, хочу ли я воды. Я не хотела, но кивнула. Он объявил, что откроет заднюю дверь, чтобы достать воды. Рассказывал мне обо всём, что собирался сделать, прежде чем сделать.
Я была доставлена в больницу в машине скорой помощи. Там меня отвезли на каталке в отдельную комнату, и санитар протянул мне больничный халат. Медсестра пришла несколькими минутами позже. Она выглядела затравленной и рассеянной, волосы над ушами торчали клочьями.
— Мы собираемся использовать комплект СУСН, мисс Ричардс, — сказала она, не глядя на меня. Когда я спросила, что это значит, та ответила, что это Комплект для Сбора Улик при Сексуальном Нападении.
Моё унижение достигло высшей точки, когда она раздвинула мои ноги. СУСН комплект лежал на металлическом столе, который медсестра подкатила к кровати. Я наблюдала, как она распаковывала его, положив каждый предмет на поднос. Там было несколько небольших коробок, предметные стёкла, пластиковые пакеты, и два больших белых конверта, в которые она убрала мою одежду. Меня начало трясти, когда женщина достала небольшой синий гребень, набор для ногтей и ватные тампоны. Вот тогда я отвела глаза к потолку, сжимая их так крепко, что смогла увидеть золотые звёзды на внутренней стороне век. Пожалуйста, нет, Боже. Пожалуйста, не надо. Я задавалась вопросом, помогают ли слова «сексуальное нападение» не чувствовать себя жертвами. Я ненавидела их. Ненавидела все слова, которые использовали люди. Полицейский, который привёз меня сюда, шепнул медсестре слово «изнасилование». Но мне они говорили сексуальное нападение. Побочный продукт реальной ситуации.
На сбор доказательств потребовалось два часа. Когда медсестра закончила, то сказала мне сесть. Женщина протянула мне две белые таблетки в небольшом бумажном стаканчике.
— От дискомфорта, — произнесла она. Дискомфорт. Я повторила слово про себя, закидывая таблетки на язык и запивая водой из бумажного стаканчика, который она мне протягивала. Я была слишком потрясена, чтобы обижаться. После того, как медсестра закончила, зашла женщина офицер, чтобы поговорить со мной о том, что произошло. Я дала ей описание человека: крупный, около тридцати, выше меня, но ниже чем полицейский, на голове вязаная шапка, скрывающая его волосы, которые, возможно, были коричневого цвета. Нет татуировок, которые я могла видеть... нет шрамов. Когда медсестра закончила, то спросила, хочу ли я кому-нибудь позвонить. Я сказала: «Нет». Офицер отвезёт меня домой. Я остановилась, когда увидела человека у стойки медсестер. Бегун, тот, кто помог мне, одетый в белый медицинский халат поверх спортивных штанов и футболки, листал, как я предположила, моё дело. Не то, чтобы он уже не знал, что случилось со мной, но я всё равно не хотела, чтобы врач прочитал это в моём деле.
— Мисс Ричардс, — сказал он. — Я доктор Астерхольдер. Я был там когда...
— Я помню, — ответила я, прерывая его.
Он кивнул.
— Я сегодня не на дежурстве, — признался врач. — Я пришёл, чтобы проверить Вас.
Проверить меня? Я гадала, что он видел, когда смотрел на меня. Женщину? Осквернённую женщину? Горе? Лицо, вызывающее сочувствие?
— Я понимаю, Вас надо отвести домой. Это может сделать полиция, — он посмотрел на офицера в униформе, который стоял в стороне. — Но я хотел бы отвезти Вас, если всё в порядке?
Ничего не было в порядке. Но я также ничего не говорила. Вместо этого я думала о том, откуда мужчина точно знал, что делать и что говорить, чтобы успокоить меня. Он был врачом; задним числом всё это обретало смысл. Если у меня был выбор, как возвращаться домой, то я выбрала не ехать на заднем сидении полицейской машины.
Я кивнула.
Он посмотрел на полицейского, который, казалось, был более чем счастлив передать меня. Случай изнасилования на Рождество, который напоминал, что в мире существовало зло, даже когда следы Санта Клауса и его оленей ещё оставались в небе?
Доктор Астерхольдер вывел меня через боковую дверь на парковку для персонала. Он предложил подъехать к фасаду здания, чтобы забрать меня, но я твёрдо отказалась, покачав головой. Его автомобиль был невзрачным. Скромный гибрид. Это выглядело немного заносчиво. Мужчина открыл для меня дверь, подождал, пока мои ноги не оказались внутри... закрыл её... подошёл к своей стороне. Я смотрела в окно на дождь. Я хотела извиниться, что испортила его Рождество. Что меня изнасиловали. Что он чувствовал, что ему надо отвести меня домой.
— Ваш адрес? — спросил он. Я оторвала взгляд от дождя.
— Проспект Аткинсон 1226. — Его рука зависла над GPS, прежде чем вернуться обратно к рулю.
— Каменный дом? На холме, с лозами на трубе?
Я кивнула. Мой дом был заметен со всего озера, но он должен был жить достаточно близко, чтобы знать о лозе.
— Я живу в этом районе, — сказал он, спустя мгновение. — Красивый дом.
— Да, — ответила ему рассеянно. Вдруг я почувствовала холод. Обняла себя руками, чтобы скрыть мурашки, и мужчина усилил отопление без моей просьбы. Я увидела семью, пересекавшую автостоянку, каждого с охапкой подарков. Все четверо были одеты в новогодние колпаки, от малыша и до папаши с пивным пузом. Они выглядели полными надежды.
— Почему Вы не со своей семьёй в Рождество? — спросила я его.
Он выехал со стоянки и оказался на улице. Был час дня Рождества, так что на этот раз не было никакого движения.
— Я переехал сюда из Роли два месяца назад. Моя семья осталась на востоке. Я не успел накопить достаточно отпускных, чтобы поехать к ним. Плюс штат в больнице сокращён на Рождество. Я должен был выйти на смену сегодня позже.
Я снова отвернулась к окну.
Мы молчали в течение нескольких миль, и тогда я сказала:
— Я не кричала... может, если бы я кричала…
— Вы были в лесу, и это было рождественское утро. Там не было никого, кто мог бы услышать Вас.
— Но я могла бы попытаться. Почему я не попыталась?
Доктор Астерхольдер посмотрел на меня. Мы стояли на красном, поэтому он мог.
— Почему я не подъехал раньше? Всего десять минут, и я мог бы спасти Вас...
Мой шок встряхнул меня. За минуту я стала другой Сенной. Потрясённая, я сказала:
— Это не Ваша вина.
Свет стал зелёным, грузовик перед нами тронулся вперёд. Перед тем как надавить на газ, доктор Айзек Астерхольдер произнёс:
— И не Ваша.
Дорога от больницы до моего дома заняла около десяти минут. Три светофора, короткий участок скоростной трассы, и извилистый холм, который вызывал даже у крепкой машины предродовые схватки. Шопен мягко играл в динамиках остальную часть пути, пока доктор в молчании вёз меня домой. Обшивка его автомобиля кремовая, что успокаивало. Он припарковался у моего дома и сразу же вышел, чтобы открыть мою дверь. Мне пришлось напомнить себе как двигаться, ходить, вставлять ключи в замок. Это как прикладывать сознательное усилие, управляя своими конечностями вне своего тела: кукловод и марионетка в одно и то же время. Или, может быть, я не была в своём теле. Может быть, настоящая я до сих пор бегала на той тропе, и та, что он схватил, была другой частью. Может быть, можно было оторваться от уродливых вещей, которые случились с вами. Но даже когда я открыла дверь, то знала, что это было не так. Я чувствовала слишком много страха.
|
|
|
