Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Часть третья: гнев и переговоры

 

 

Где-то за стеной начинает играть музыка. Мы застываем, глядя друг на друга, и раскрывая глаза всё шире с каждым аккордом. Между нами существует невидимая нить, которая появилась с тех пор, как Айзек увидел мою боль и принял её, как свою собственную. Я чувствую, как она натягивается по мере того, как музыка звучит всё громче, а Айзек, шокированный, как и я, стоит, не шевелясь. Мне хочется оказаться в его объятиях и спрятать лицо у него на шее. Я боюсь. Страх пробирает до мозга костей. Он стучит, как барабаны, предвещающие конец света.

Там

Та-дам

Там

Та-дам

 

Флоренс Уэлч исполняет «Landscape» за стенами нашей тюрьмы.

— Достань тёплую одежду, — велит он, не отводя от меня взгляда. — Одень всё, что найдёшь. Мы убираемся отсюда.

Я бегу.

В шкафу нет ни одного пальто. Ни перчаток, ни термобелья, ничего достаточно тёплого, чтобы осмелиться выйти наружу в двадцатиградусный мороз. Почему я не замечала этого раньше? Я быстро исследую одежду на вешалках в шкафу. Меня окружает музыка, она звучит в каждой комнате. От этого я двигаюсь быстрее. Кто мог знать о песнях, которые Айзек присылал мне? Они личные... посвящены мне, в них так много недосказанного, как и в моих мыслях. В шкафу нашлось много кофт с длинными рукавами, но большинство из них из тонкого хлопка или лёгкой шерсти. Я натягиваю все кофты через голову, пока мне не становится трудно двигать руками. Но я уже сейчас понимаю, что и этого будет не достаточно. В любом случае, в такую погоду необходимо утеплённое белье, тёплое пальто, сапоги. Я обуваю единственную пару обуви, которая кажется мне тёплой: пара сапожек на меху — скорее модные, нежели практичные. Айзек ждёт меня внизу. Он держит дверь открытой, словно боится отпустить. Я заметила, что он даже куртку не надел. На нём пара чёрных резиновых сапог, предназначенных для дождя или работы во дворе. Наши взгляды скрещиваются, когда я прохожу мимо него и выхожу на улицу. Я сразу же проваливаюсь в снег. Вплоть до колен. Снег по колено, в этом не может быть ничего хорошего. Айзек следует за мной. Он оставляет дверь открытой, и мы двигаемся вперёд метров пять или шесть, затем останавливаемся.

— Айзек? — я цепляюсь за его руку. Дыхание мужчины облачком пара вырывается изо рта. Я вижу, как он дрожит. Я сама дрожу. Боже. Мы даже не пробыли снаружи и пяти минут.

— Здесь ничего нет, Айзек. Где мы?

Я верчусь по сторонам, мои колени прокладывают путь через снег. Кругом всё белое. Куда ни глянь. Даже деревья, кажется, находятся очень далеко. Когда я прищуриваюсь, то могу разглядеть отблеск чего-то вдалеке, непосредственно перед линией деревьев.

— Что это? — спрашиваю я, указывая в том направлении. Айзек вглядывается вместе со мной. Сначала это просто напоминает кусок чего-то, и я взглядом следую вдоль этого предмета. Я смотрю, крутясь на месте, пока не завершаю полный круг. С моих губ срывается стон. Он зарождается у меня в горле, звук, напоминающий тот, который вы делаете, когда удивлены, а потом в нём звучат скорбные нотки.

— Это просто забор, — говорит Айзек.

— Мы можем перелезть через него, — добавляю я. — Он вроде бы не очень высокий. Три с половиной метра, может быть...

— Он электрический, — отвечает Айзек.

Я резко разворачиваюсь, чтобы посмотреть на него.

— Откуда ты знаешь?

— Прислушайся.

Я сглатываю и слушаю. Гул. О, Боже. Мы не могли услышать его из-за семисантиметровых толстых стёкол. Мы в клетке, как животные. Но должен же быть какой-то выход. Электрический провод, который мы можем перерезать... хоть что-нибудь. Я смотрю на снег. Он охватывает деревья за забором и падает изящной белой юбкой вниз на крутой овраг, который тянется слева от дома. Там нет дорог, нет домов и нет никаких проталин в белом покрывале. Снег бесконечен. Айзек разворачивается и идёт назад к дому.

— Куда ты идёшь?

Он смотрит себе под ноги и игнорирует мой вопрос. Чтобы идти по снегу, приходится прикладывать столько усилий, что создаётся впечатление, будто поднимаешься по лестнице. Я смотрю, как Айзек кружит вокруг задней части дома, не зная, что делать. Я задерживаюсь ещё на несколько минут, прежде чем следую за ним, радуясь, что иду по тропе, которую он протоптал. Нахожу его перед постройкой, которая напоминает сарай. Так как в доме нет окон, которые выходят на эту сторону, я впервые вижу это строение.

Небольшая постройка находится справа от сарая. Генератор, я полагаю. Когда я смотрю на Айзека, то понимаю, что он не смотрит ни на сарай, ни на генератор. Я следую за его взглядом мимо пристроек, и у меня перехватывает дыхание. Я даже дрожать перестаю, а просто стою. Тянусь к его руке, и мы вместе пробираемся через снег. Мы снова начинаем дышать, пока, прилагая усилия, прокладываем себе путь по снегу. Мы останавливаемся, когда достигаем края скалы. Открывшийся перед нами вид настолько яркий и до жути красивый, что я боюсь моргнуть. Дом стоит задней стеной к обрыву. Наш похититель — наш Смотритель Зоопарка — не дал нам возможности насладиться этим видом. Похоже, что он пытается сообщить нам что-то. Что-то, что мне совершенно не хочется слышать. Вы оказались в ловушке, может быть. Или вы не видите всей картины. Я контролирую всё.

— Давай вернёмся внутрь, — предлагает Айзек. Его голос лишён эмоций. Он говорит как врач, только факты. «Его надежды только что рухнули с этой скалы», — думаю я. Он направляется обратно без меня. Я остаюсь смотреть, смотреть на горные просторы. Смотреть на опасный обрыв, в котором падающее тело может превратиться в мешок из кожи и жидких органов.

Когда я оборачиваюсь, Айзек несёт охапку древесины из сарая в дом. «Это не дом», — говорю я себе. — «Это камера посреди пустыни». Что будет, когда мы останемся без пищи? Без топлива для генератора? Я иду обратно к сараю и заглядываю внутрь. Кругом горы из поленьев. Топор упирается о стену недалеко оттуда, где я стою, а на задней стенке сарая несколько больших металлических контейнеров. Я собираюсь исследовать их, когда Айзек возвращается, чтобы взять ещё древесины.

— Что это? — спрашиваю я.

— Дизель, — говорит он, не поднимая головы.

— Для генератора?

— Да, Сенна. Для генератора.

Я не понимаю причину появления резкости в его голосе. Почему он так говорит со мной. Я приседаю рядом с мужчиной, тянусь к поленьям и набираю охапку. Мы возвращаемся вместе и загружаем шкаф в гостиной. Я собираюсь последовать за ним на улицу, когда он останавливает меня.

— Оставайся здесь, — говорит Айзек, касаясь моей руки. — Я принесу остальные.

Если бы он не коснулся моей руки, я бы настояла на том, чтобы помочь. Но есть что-то в его прикосновении. Мужчина что-то говорит мне. Я приседают перед огнём, который он развёл, пока моя дрожь не прекращается. Айзек делает ещё около десяти ходок, прежде чем наш шкаф для поленьев заполняется, а затем начинает выкладывать поленья в углах комнаты. «На случай, если мы окажемся, заперты снова», — думаю я.

— Можем ли мы оставить дверь открытой? Вклинить что-то в дверной косяк, чтобы она не закрылась?

Айзек проводит рукой по затылку. Его одежда грязная и покрыта бесчисленными щепочками.

— И будем ли мы охранять дверь? В случае если кто-то запрёт её посреди ночи?

Я качаю головой.

— Там нет никого, Айзек. Они высадили и бросили нас здесь.

Кажется, что он пытается сказать мне что-то. Это меня бесит. У него всегда была склонность считать меня хрупкой.

— Что, Айзек? — говорю я со злостью в голосе. — Просто скажи.

— Генератор, — отвечает он. — Я видел такие раньше. У них есть подземные резервуары с прилагающейся системой трубок.

Я не поняла его в начале. Генератор... отсутствие окон в задней части дома... система трубок для пополнения дизельного топлива.

— Боже мой, — я опускаюсь на диван и зажимаю голову между колен. Чувствую, что начинаю задыхаться. Слышу шаги Айзека по деревянному полу. Он хватает меня за плечи и поднимает на ноги.

— Посмотри на меня, Сенна.

Я слушаюсь.

— Успокойся. Дыши. Я не позволю, чтобы с тобой что-нибудь случилось, хорошо?

Я киваю. Он трясёт меня, пока наши взгляды не встречаются.

— Хорошо? — снова говорит он.

— Хорошо, — повторяю я за ним. Айзек отпускает меня, но не отходит в сторону. Он притягивает меня в объятия, и я зарываюсь лицом ему в шею.

— Он заполнял этот бак, не так ли? Вот почему нет окон в той части дома.

Молчания Айзека достаточно для подтверждения.

— Вернется ли он? Теперь, когда у нас есть открытая дверь, и мы можем заполнить его сами? — маловероятно. Теперь это наше наказание, когда мы выяснили код? Награда и наказание:«Вы можете выйти на улицу, но теперь это только вопрос времени, прежде чем закончится топливо, и вы замёрзнете». Тик-так, тик-так.

Айзек сжимает меня крепче. Я чувствую, как напряжены его мышцы под моими ладонями.

— Если он вернётся, — говорю я. — Я собираюсь его убить.

 

 

Я прекратила резать себя с тех пор, как встретила Айзека. Не знаю, почему. Может быть, потому, что он заставил меня чувствовать, и мне больше не нужно для этого лезвие. Вот зачем мы это делаем, не так ли? Режем себя, чтобы чувствовать? Сапфира бы так и сказала. Дракон и её жизненные нравоучения. «Поскольку люди могут выбирррать, между злом или добррром, в действительности, никто из них не относится ни к той, ни к другой стороне».

Теперь чувств слишком много. Я хочу обратно в свою белую комнату. Что можно противопоставить порезам? Завернуться в кокон и никогда не выходить из него. Я кутаюсь в перину на чердачной кровати, так мы называем это место — чердак. Моя комната. Место, куда похититель перенёс меня, и где переодел в пижаму. Зачем он перенёс меня сюда? Я не знаю, но мне начинает нравиться этот чердак. Музыка почти не слышна, когда я завёрнута в одеяло. «Landscape» играет не переставая. Первая из наших песен. Та, с помощью которой он дал понять, что понимает меня.

— Ты похожа на самокрутку, — говорит Айзек. Он почти никогда не приходит сюда. Я чувствую, как он касается моих волос, торчащих из верхней части моего кокона. Зарываюсь лицом в белое и пытаюсь задушить себя. Я поменялась с ним одеялами. Он взял красное, потому что я не могу на него смотреть.

— Внизу есть кое-что, на что ты должна взглянуть, — сообщает он. Айзек гладит меня по волосам так, что усыпляет меня. Если доктор хочет, чтобы я встала, то должен это прекратить.
Я поднялась сюда сразу после того, как мы обнаружили электрический забор и притащили дрова в дом. Айзек, наверное, нашёл снаружи что-то ещё.

— Если это не мёртвое тело, я не хочу смотреть.

— Ты хотела бы увидеть труп?

— Да.

— Это не мёртвое тело, но мне нужно, чтобы ты пошла со мной, — он вытаскивает меня из импровизированного кокона и поднимает на ноги, но отпускает не сразу. Айзек крепко сжимает меня там, где его руки касаются моего тела. Затем тянет меня за собой, взяв за руку, будто я ребёнок. Я спотыкаюсь, пока плетусь за ним. Мужчина ведёт меня вниз. К деревянному шкафу. Распахнув дверь, он держит меня за плечи, заставляя встать перед ним и заглянуть внутрь.
Сначала я вижу только дрова. Затем он вытягивает руку с розовой зажигалкой «Zippo » и держит её настолько близко к внутренней стенке, насколько возможно. Странно, какие-то надписи на стене. Некоторые поленья заслоняют их. Я тянусь и перемещаю пару брёвен. Меня охватывает дрожь. Айзек обнимает меня за талию, а затем ведёт назад к дивану, и помогает сесть. Мне хочется вырваться и пойти посмотреть ещё немного, но я чувствую. Чувствую слишком много. Если я не перестану чувствовать, то просто взорвусь. Страницы моей книги — много-много страниц — наклеены на внутренней стенке шкафа, словно пощёчины.

— Что это может означать? — спрашиваю я Айзека.

Он качает головой.

— Поклонник? Я не знаю. Кто-то играет в игры.

— Как же мы не заметили этого раньше?

Мне хочется обхватить пальцами его лицо и заставить посмотреть на меня. Хочу, чтобы Айзек сказал, что ненавидит меня, потому что, по какой-то причине, он здесь из-за меня. Но он этого не говорит. Что бы доктор ни делал, в его поступках нет обвинений или гнева.

Хотелось бы и мне так.

— Мы не искали, — говорит он. — Что ещё мы не видим, потому что не ищем?

— Я должна прочесть, что там, — я встаю, но Айзек тянет меня назад.

— Это девятая глава.

Девятая глава?

Я пытаюсь вспомнить, о чём она. Затем бросаю это занятие. Девятая глава причиняет боль. Мне жаль, что я написала её. Я пыталась заставить издателей убрать её из рукописи до выхода книги в печать. Но они считали, что она необходима для истории.

В день, когда книга вышла в свет, я сидела в своей белой комнате, сдерживая рвоту от осознания, что теперь каждый читает девятую главу и чувствует мою боль. Я не хочу снова читать её, поэтому не встаю.

— Девятая глава это…

Я прерываю его.

— Я знаю, о чём она, — огрызаюсь я. — Но почему она там?

— Потому что кто-то одержим тобой, Сенна.

— Никто не знал, что это было по-настоящему! Кому ты рассказал?

Я кричу; я так зла, что мне хочется швырнуть в стену что-нибудь тяжёлое. Но Смотритель Зоопарка не оставил нам ничего, что можно было бы швырнуть. Всё прикручено, вмонтировано в стены и в пол, как в домике для кукол.

— Прекрати! — он хватает меня, пытаясь угомонить.

Его голос звучит очень громко. Я тоже кричу. Если он собирается кричать, я буду кричать ещё громче.

— Тогда зачем ты здесь? — я бью его по груди кулаками.

Айзек резко выпрямляется. Отпускает меня. Я уже настроилась на борьбу.

— Ты так часто произносила эти слова, что я уже сбился со счёта. Но на этот раз это не мой выбор. Я хочу быть с женой. Планировать рождение нашего ребёнка. А не сидеть взаперти, как заключённый, вместе с тобой. Я не хочу быть с тобой.

От его слов мне становится больно. Только благодаря гордости, мои колени не подгибаются, иначе я бы давно рухнула как подкошенная от этой боли. Я наблюдаю, как он поднимается вверх по лестнице, и моё сердце бьётся в такт с его гневом. Полагаю, я ошиблась в нём. Ошиблась во многих вещах, связанных с ним.

 

Я снова заворачиваюсь в кокон, когда Айзек приносит обед. Он приносит две тарелки и опускает их на пол у камина, прежде чем разворачивает меня.

— Еда, — произносит он. Лёжа на спине, я гляжу в потолок в течение минуты, затем опускаю ноги с края кровати и медленно подхожу к его «пикнику».

Доктор уже ест — жуёт и смотрит на огонь. Я опускаюсь на колени, как можно дальше от него, на самом краешке ковра, и беру свою тарелку. Она квадратная. По краю идёт орнамент из квадратов. Я только сейчас это замечаю. Я ела из этих тарелок в течение нескольких недель, но только сейчас начинаю замечать такие вещи, как цвет, рисунок и форма. Они мне знакомы. Я прикасаюсь к одному из квадратов мизинцем.

— Айзек, эти тарелки...

— Я знаю, — отвечает он. — Ты в смятении, Сенна. Я хочу, чтобы ты взяла себя в руки и помогла мне вытащить нас отсюда.

Я опускаю тарелку на пол. Он прав.

— Забор. Как далеко он уходит от дома?

— Около мили в каждом направлении. И скала с одной стороны от нас.

— Почему он предоставил нам так много места?

— Пропитание, — говорит Айзек. — Дрова?

— То есть он подразумевает, что мы должны будем сами заботиться о себе, когда еда закончится?

— Да.

— Но забор будет удерживать животных извне, и здесь не так уж много деревьев, которые можно срубить.

Айзек пожимает плечами.

— Может быть, он рассчитывает, что мы продержимся до лета. Тогда могут появиться кое-какие животные.

— Здесь может наступить лето? — с сарказмом интересуюсь я, но Айзек кивает головой.

— Да, на Аляске бывает короткое лето. Но это зависит от того, где мы находимся, так что может быть, что и не будет. Если мы находимся в горах, то зима здесь круглый год.

Я не поклонница солнца. Никогда ею не была. Но мне не нравится, когда говорят, что зима может быть круглый год. От этого мне хочется лезть на стены.

Я тереблю подол свитера.

— Сколько еды у нас осталось?

— Примерно на пару месяцев, если мы разумно распределим запасы.

— Хотелось бы мне, чтобы эта песня перестала звучать, — я поднимаю тарелку и начинаю есть. Это тарелки Айзека. Или были его тарелки. Я обедала в его доме только раз. У него, вероятно, теперь фарфор, который положено иметь женатым. Я думаю о его жене. Маленькая и симпатичная, и ест с фарфоровых тарелок в одиночестве, потому что её муж пропал. Она не голодна, но всё равно делает это ради ребёнка. Которого они пытались завести раз за разом. Я отгоняю её образ прочь. Женщина помогла спасти мою жизнь. Интересно, связали ли они воедино то, что мы пропали вместе? Дафни знала некоторые подробности из того, что случилось со мной и Айзеком. Они встречались, когда он столкнулся со мной. Их отношения не развивались в течение тех месяцев, когда доктор пытался спасти меня.

— Сенна, — зовёт он.

Я не поднимаю голову. Стараюсь не рассыпаться на части. На моей тарелке рис. Я считаю зёрна.

— У меня ушло много времени... — он замолкает на мгновение, — …для того, чтобы перестать ощущать тебя повсюду.

— Айзек, не надо. Правда. Я понимаю. Ты хочешь быть со своей семьёй.

— Мы не очень хороши в этом, — констатирует Айзек. — В разговорах. — Он опускает свою тарелку. Я слышу звон серебряных приборов. — Но хочу, чтобы ты знала одну вещь обо мне. Хочу здесь ключевое слово, Сенна. Я знаю, тебе не нужны слова от меня.

Я пытаюсь отгородиться от его слов с помощью риса; всё, что стоит между мной и моими чувствами — рис.

— Ты молчала всю жизнь. Ты молчала, когда мы встретились, молчала, когда пострадала. Молчала, когда жизнь продолжала наносить тебе удары. Я тоже был таким, в некоторой степени. Но не так, как ты. Ты само спокойствие. И я попытался расшевелить тебя. Это не сработало. Но это не значит, что ты не разбередила мне душу. Я слышал всё, что ты «не говорила». Я слышал всё так громко, что был не в состоянии отгородиться от этого. Твоё молчание, Сенна, я слышу его так громко.

Я опускаю тарелку и вытираю ладони о штаны. По-прежнему не смотрю на него, но слышу тоску в голосе Айзека. Мне нечего сказать. Не знаю, что сказать. Это доказывает его точку зрения, и я не хочу, чтобы он был прав.

— Я слышу тебя до сих пор.

Я встаю. Задеваю свою тарелку, и она опрокидывается.

— Айзек, прекрати.

Но он этого не делает.

— И это не я не хочу быть с тобой. Это ты не хочешь быть со мной.

Я бросаюсь к лестнице. Игнорирую перекладины и спрыгиваю… приземляюсь на корточки.

Чувствую себя зверем.

«Жизнь которррую вы выбиррраете и есть ваша сущность».

Я зверь, сосредоточенный на выживании. Ничего не даю. Ничего не принимаю.

ДЕПРЕССИЯ

 

От меня воняет. Не тот запах, который источаешь в жаркий день, когда солнце поджаривает кожу и человек пахнет как копчёная колбаска. Хотела бы я пахнуть именно так. Это означало бы, что тут есть солнце. Я чувствую затхлый запах, как от старой куклы, которая была заперта в шкафу в течение многих лет. От меня несёт не мытым телом и депрессией. Да. Я лениво размышляю о вони, и о том, как некрасиво седая прядь свисает мне на лицо. Я даже не стараюсь убрать её с глаз. Я лежу, свернувшись под одеялом как эмбрион. Понятия не имею, как долго я лежу здесь — несколько дней? Недель? Или может мне просто, кажется, что недель. Я состою из недель, дней недели и часов недели, и дней и минут и секунд и...

Я даже не на чердаке. Там теплее, но несколько дней назад я выпила слишком много стопок виски и пока была в полубессознательном состоянии и боролась с тошнотой, наткнулась на комнату с каруселью. У меня слишком сильно кружилась голова, чтобы разжечь огонь, так что я лежала и дрожала под одеялом, стараясь не смотреть на лошадей.

Пробуждение было похоже на утро после ночной попойки, когда оказываешься в постели с бойфрендом лучшей подруги.

Сначала я была слишком потрясена, чтобы двигаться, поэтому просто лежала, парализованная стыдом и тошнотой. Мне казалось, что находясь там, я кого-то предаю, но я так и не разобралась кого. Айзек не искал меня, но если учесть, что мы всю ночь передавали друг другу бутылку, он, вероятно, чувствовал себя так же ужасно, как и я. Последнее время мы так и живём: после ужина встречаемся в гостиной, чтобы выпить из бутылки, которая уютно ощущается в наших руках. Послеобеденная выпивка. Только наши порции еды становятся всё меньше и меньше: горсть риса, небольшая кучка консервированной моркови. Последнее время в наших желудках больше алкоголя, чем еды. У меня вырывается стон при мысли о еде. Мне нужно пописать и, возможно, вырвать. Я туда-сюда вожу кончиком пальца по хлопковому постельному белью. Туда-сюда, туда-сюда, пока не засыпаю. «Landscape» по-прежнему играет. Песня не прекращает играть никогда. Наш Смотритель Зоопарка жесток.

Туда-сюда, туда-сюда. Слева от кровати на стене наклеены обои, на которых изображены крошечные карусельные лошадки, плавающие на кремовом фоне. Вот только они не злятся, как лошади, прикреплённые к кровати. У них нет широких ноздрей, и не видно белков глаз. К их хохолкам привязаны цветные ленты, а драгоценные камни красного цвета украшают сёдла. Справа от кровати стена выкрашена в синий, в центре комнаты кирпичный камин. Иногда я смотрю на синюю стену, но остальное время мне больше нравится считать маленьких лошадок на обоях. А потом наступают моменты, когда я зажмуриваю глаза и представляю, что дома в своей постели. У меня другие простыни, и одеяло не такое тяжёлое, но если я буду лежать неподвижно...
Именно тогда всё меняется. Я уже не уверена, что хотела бы находиться в собственной постели. Там так же холодно, как в этой. Я не хочу быть нигде. Я должна принять холод, снег и тюрьму. Я должна быть как Корри Тен Бум (Прим. пер.: Корри Тен Бум — голландская праведница, помогавшая евреям во время Второй Мировой войны) и попытаться найти цель в страдании. На этой мысли я вхожу в ступор. Мои мысли, двигающиеся по кругу целый день, отключились. Я просто смотрю в одну точку. Пока, в конце концов, не приходит Айзек; он приносит тарелку с едой и ставит её на тумбочку возле кровати. Я ничего не трогаю. И так в течение нескольких дней, пока он не начинает умолять меня есть. Двигаться. Поговорить с ним. Я смотрю на одну из двух стен и проверяю, как долго могу обходиться без чувств. Я мочусь в постель. В первый раз — это несчастный случай, мой мочевой пузырь, натянутый как шарик, наполненный водой, достигает своего предела. Затем это происходит снова. Во сне я перекатываюсь по кровати и нахожу новое место. Я просыпаюсь ближе к камину в едва влажной одежде, но это не беспокоит меня. Я, наконец, в том состоянии, когда ничто меня не беспокоит.

 

Всплеск

 

Я извиваюсь в горячей воде, корчась от неожиданности. Чуть не задыхаюсь, пока пытаюсь выбраться, цепляясь ногтями за бортики ванной. Он бросил меня туда как кусок мыла. Вода хлюпает через борт ванны и его штаны и носки становятся мокрыми. Я борюсь ещё несколько секунд, пока его руки удерживают меня в воде. У меня нет сил, чтобы бороться. Я позволяю себе погрузиться в воду. Ванна настолько полна, что я могу погрузиться в неё полностью. Я тону, тону, тону в океане.
Но покой мне только снится, потому что он хватает меня под руки и пытается придать моему телу сидячее положение. Задыхаясь, я хватаюсь за бортики ванной. На мне ничего нет, за исключением спортивного бюстгальтера и трусиков. Он наливает шампунь мне на голову, а я луплю его по рукам, как ребёнок, пока его пальцы не касаются кожи головы. Только тогда я успокаиваюсь. Моё тело, ещё секунду назад такое напряжённое, обмякает, а доктор, потирая мне голову, вымывает из неё всякое желание сопротивляться. Он моет меня руками и губкой, которая выглядит так, будто высечена из кораллового рифа. Руки хирурга трут мои мышцы и кожу, пока я не успокаиваюсь, и едва могу пошевелиться. Я закрываю глаза, когда мужчина ополаскивает мои волосы. Своими руками он удерживает мою голову над поверхностью воды. Когда доктор внезапно прекращает свои манипуляции, я открываю глаза. Айзек смотрит на меня. Он так сосредоточен, что его брови практически слились в одну линию. Я поднимаю руку вверх и касаюсь ладонью его щеки. Мне следовало бы беспокоиться о том, что он может увидеть сквозь мой тонкий белый спортивный лифчик, но там не на что смотреть. Я плоская, как мальчик. Убираю руку, а затем начинаю хихикать. Это похоже на вспышку безумия. Зачем вообще я ношу этот спортивный бюстгальтер? Так глупо. Мне можно спокойно ходить топлесс. Я смеюсь всё громче, и в рот попадает вода, когда я начинаю съезжать на бок. Я задыхаюсь от воды и смеха. Айзек пытается приподнять меня повыше. И внезапно всё прекращается: и смех, и удушье. Я снова Сенна. Я смотрю на стену позади крана, чувствуя усталость. Айзек хватает меня за плечи и трясёт.

— Пожалуйста, — просит он. — Просто старайся жить.

Мои глаза так устали. Он вытаскивает меня из ванны. Я закрываю глаза, когда мужчина опускается на колени, чтобы вытереть меня, потом заворачивает меня в полотенце, которое хранит его запах. Я сцепляю руки вокруг его шеи, пока Айзек несёт меня к лестнице. Я сжимаю его шею немного крепче, только чтобы он понял, что я буду стараться.

 

 

Понемногу возвращаюсь к жизни. Меня преследует безумная и ужасная мысль, что комната с каруселью пыталась меня убить. Нет. Это просто комната. Я сама пыталась убить себя. Когда моя депрессия отступает, она приходит к Айзеку. Кажется, будто мы сдаёмся по очереди. Он запирается в своей комнате с единственной ванной, и мне приходится мочиться в ведро и опорожнять его за домом. Я оставляю его в покое, приношу еду в его комнату и забираю пустую тарелку. Запираю дверь в карусельной комнате. Сейчас там воняет. За неделю до этого я постирала простыни в ванне и отдраила матрас с мылом и водой, но запах мочи неистребим. В конце концов, Айзек выходит из своей комнаты и снова начинает готовить для нас. Он почти не говорит. Глаза всегда красные и опухшие. «Посеешь печаль, пожнешь слёзы», — говорила моя мать. Мы определённо погрузились в печаль в этом доме. Когда же придёт мой черёд пожинать плоды?

Проходят дни, затем неделя, потом две. Айзек наказывает меня молчанием. А когда во вселенной только два человека, тишина кажется очень, очень громкой. Я подкарауливаю его в местах, где он чаще всего появляется: на кухне, в комнате с каруселью, где он сидит, облокотившись о стену, и смотрит на лошадей. Я больше не сплю в комнате на чердаке, а ючусь внизу на диване и выжидаю. Жду, когда он проснётся, жду, когда посмотрит на меня, жду хоть какого-то всплеска эмоций.

Однажды ночью я сижу за столом... жду... пока он стоит у плиты, помешивая что-то в огромном чугунном горшке. У нас заканчиваются продукты. В морозильнике осталось семь полиэтиленовых пакетов с мясом, непонятно какого животного и около двух килограммов замороженных овощей. И, преимущественно, это лимская фасоль, которую Айзек ненавидит. Кладовая практически полностью опустошена. У нас остался мешок картошки и килограммовая упаковка риса. Есть несколько банок с равиоли, но я убеждаю себя, что мы выберемся отсюда прежде, чем нам придётся их съесть.

Когда несколько минут спустя он протягивает мне тарелку, я пытаюсь поймать его взгляд, но Айзек старается не смотреть на меня. Я отпихиваю свою тарелку в сторону. Она со звоном ударяется о край его тарелки. Он поднимает голову.

— Почему ты так ведёшь себя со мной? Ты даже смотреть на меня не можешь.

Я не ожидаю, что он ответит. Может быть.

— Ты помнишь, как мы встретились? — спрашивает Айзек. Меня охватывает озноб.

— Разве такое можно забыть?

Айзек проводит языком по зубам, прежде чем отклониться от стола. В этот раз он, определённо, смотрит на меня.

— Хочешь услышать историю?

— Я хочу понять, почему ты не смотришь на меня, — отвечаю я.

Он потирает кончики пальцев друг об друга, словно хочет стереть с них жир. Но на них не может быть жира, ведь мы едим один рис с небольшим количеством картофельного пюре, с добавлением мясного фарша.

— У меня был зарезервирован билет, Сенна. На Рождество. Я должен был улететь тем утром домой, чтобы повидаться с семьёй. Я был на пути в аэропорт, но развернул машину и поехал домой. Я, чёрт возьми, не знаю, почему так сделал. Просто чувствовал, что мне нужно остаться. Я пошёл на пробежку, чтобы разложить мысли по полкам, и там встретился с тобой, когда ты выбежала из-за деревьев.

Я смотрю на него.

— Почему ты мне не рассказал?

— Ты бы поверила мне?

— Поверила во что? Что ты пошёл на пробежку вместо того, чтобы сидеть в самолёте?

Он наклоняется вперед.

— Нет. Не заставляй меня чувствовать себя глупо из-за того, что я считаю, что на то была определённая причина. Мы не животные. Всё в жизни не случайно. Я должен был быть там.

— А я, значит, должна была быть изнасилована? Чтобы мы могли встретиться? Потому что именно это ты говоришь. Если жизнь не случайность, то чей-то план заключался в том, чтобы этот ублюдок сделал то, что он сделал со мной! — я тяжело дышу, моя грудь вздымается. Айзек облизывает губы.

— Может быть, это был чей-то план для меня, чтобы я был там ради тебя…

— Чтобы я выжила, — добавляю я.

— Нет, я не это имел в виду…

— Да, это именно то, что ты сказал. Мой спаситель, посланный, чтобы уберечь жалкую, хныкающую Сенну от самоубийства.

— Сенна! — он бьёт кулаком по столу, и я подпрыгиваю.

— Когда мы нашли друг друга, мы оба были словно мертвы и повержены. Несмотря на это, между нами зародилось какое-то чувство, — он качает головой. — Ты вдохнула в меня жизнь. Для меня было совершенно естественно быть там с тобой. Я не хотел спасать тебя, я просто не знал, как уйти от тебя.

Повисает долгая пауза.

Даже Ник не сделал этого. Потому что Ник не любил меня безоговорочно. Он любил меня, пока я была его музой. До тех пор, пока я вселяла в него веру.

— Айзек... — его имя повисает в воздухе. Мне хочется сказать что-то, но я не знаю, как выразить это словами. Нет смысла говорить что-либо вообще. Айзек женат, а в нашей ситуации главное — выживание, в ней нет места чему-то ещё.

— Нужно принести ещё дров, — объявляю я.

Он печально улыбается, качая головой.

 

Той ночью ужин готовлю я. Красное мясо, я не могу понять мясо какого животного, пока со сковороды не доносится аромат, и тогда я понимаю, что это дичь. Кто потратил время, охотясь на животных ради нас? Расфасовал всё в пакеты? Заморозил?

Айзек не выходит из своей комнаты. Я ставлю его тарелку с едой в духовку, чтобы она не остыла и забираюсь на кухонный стол. Он достаточно большой, чтобы двое могли лежать на нём бок о бок. Я сворачиваюсь в клубок посередине и лежу лицом к окну. Вижу окно над раковиной, в нём отражается дверной проём. Кухня — это его место. Я буду ждать его здесь. Приятно быть там, где я не должна находиться. Смотрителя Зоопарка не волнует, что я лежу на столе, но, в целом, столы не предназначены для того, чтобы на них лежали. Поэтому, я чувствую себя бунтовщицей. И это помогает. Нет, не помогает. Кого я обманываю? Я выпрямляюсь и спрыгиваю со стола. Дохожу до ящика со столовыми приборами, с силой тяну его на себя, приборы гремят. Я осматриваю содержимое, выбирая: длинные, короткие, изогнутые, с зубцами. Тянусь к ножу, который Айзек использует для чистки картошки. Вожу остриём по ладони, взад вперёд, взад вперёд. Если я нажму немного сильнее, то смогу увидеть кровь. Я наблюдаю за тем, как кончик ножа оставляет вмятины на коже, и жду прокола, неизбежной резкой боли, красного, красного облегчения.

— Прекрати.

Я подпрыгиваю. Нож падает на пол, а я прикрываю ладонью кровь, которая выступает на моей коже. Она просачивается сквозь пальцы, а затем стекает вниз по руке. Айзек стоит в дверях в одних пижамных штанах. Я смотрю на духовку. Интересно, он спустился вниз из-за того, что голоден?

Айзек быстро подходит ко мне, наклоняется и поднимает нож. Затем делает то, что вынуждает меня нахмуриться. Он вкладывает его обратно мне в руку. У меня начинают дрожать губы, когда мужчина сжимает мои пальцы вокруг рукояти. Онемев, я молча наблюдаю, как Айзек прижимает острый конец к коже, чуть выше его сердца. Моя рука в мужских тисках, я сжимаю рукоятку дрожащей рукой. Не могу пошевелить пальцами, даже немного. Он пользуется своей силой, а когда я пытаюсь отстраниться, дёргает меня к себе за руку с ножом. Я вижу кровь там, где нож вжимается в его кожу, и вскрикиваю. Айзек заставляет меня причинять ему боль. Я не хочу причинять ему боль. Не хочу видеть его кровь. Он нажимает сильнее.

— Нет! — я изо всех сил пытаюсь вырваться на свободу, и мне удается отпрянуть назад. — Айзек, нет! — он отпускает мою руку. Нож падает на пол между нами. Я стою, замерев, и смотрю, как на его груди выступает кровь, а затем стекает вниз. Разрез не больше дюйма, но он глубже, чем тот, который я сделала себе.

— Зачем ты это сделал? — плачу я. Это было так жестоко. Я хватаю первое что вижу — кухонное полотенце, и прижимаю его к ране, которую мы сделали вместе. У него кровь стекает по груди, у меня по руке. Мне больно, и это сбивает с толку.

Когда я поднимаю на него глаза, ожидая ответа, Айзек пристально смотрит на меня.

— Что ты чувствуешь? — интересуется он.

Я качаю головой. Не понимаю, о чём он меня спрашивает. Нужны ли ему швы? Здесь должна быть где-то игла... нить.

— Что ты почувствовала, когда это случилось? — он пытается поймать мой взгляд, но я не могу отвести взгляд от его крови. Мне не хочется, чтобы Айзек истёк кровью.

— Тебе нужно наложить швы, — говорю я. — По меньшей мере, два…

— Сенна, что ты чувствуешь?

Мне потребовалась минута, чтобы сосредоточиться. Он действительно хочет, чтобы я ответила? Открываю и закрываю рот.

— Мне больно. Я не хочу, чтобы ты пострадал. Почему ты так поступил?

Я очень зла. Смущена.

— Потому что это то, что я чувствую, когда ты вредишь себе.

Я выпускаю кухонное полотенце из рук. Ничего драматичного, просто мне становится слишком тяжело удерживать его. Также как и пришедшее ко мне осознание.

Я смотрю туда, где оно лежит между моих ног. С одной стороны виднеется ярко-красное пятно. Айзек наклоняется, чтобы поднять его. Он поднимает нож и вкладывает его обратно мне в руку. Схватив меня за запястье, он ведёт меня обратно к столу и сажает перед собой.

— Рисуй, — говорит Айзек, указывая на дерево.

— Как?

Он обхватывает мою руку, в которой зажат нож. Я стараюсь снова вырваться, но натыкаюсь на его взгляд.

— Доверься мне.

Я прекращаю сопротивляться.

В этот раз он прижимает остриё к древесине. Наносит прямую линию.

— Рисуй здесь, — говорит доктор.

Я знаю, что он мне говорит, но это не то же самое.

— Я не рисую на своём теле. Я режу его.

— Ты рисуешь свою боль на коже. С помощью ножа. Прямые линии, глубокие линии, неровные линии. Это просто другой вид слов.

Я понимаю это. Всё и сразу. Мне грустно от того что я та, кто есть. Где-то фоном звучит «Landscape» — странная не прекращающаяся песня.

Я опускаю взгляд на гладкую деревянную поверхность. Нажимаю и вырезаю линию глубже, чем предыдущую. Немного забавляюсь с лезвием. Приятное ощущение. Наношу ещё один надрез. Добавляю больше линий, больше изгибов. Мои движения становятся более неистовыми всякий раз, когда нож касается поверхности стола. Айзек, должно быть, думает, что я сошла с ума. Но, даже если и так, он не двигается. Он стоит за моим плечом, словно его главная цель — контролировать моё безумие. Закончив, я отбрасываю нож подальше от себя. Прижав обе ладони к узорам на столе, я наклоняюсь над ним. Дышу так тяжело, словно пробежала не один километр. В принципе, так и есть, в эмоциональном плане. Айзек наклоняется и касается слова, которое я вырезала. Я не планировала этого. Даже не знаю, что написала, пока не взглянула на его пальцы, обводящие контур слова. Пальцы хирурга. Пальцы ударника.

«НЕНАВИСТЬ»

— Кого ты ненавидишь? — спрашивает он.

— Не знаю.

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...