Так выглядели большинство жителей империи

Накануне революции Россия была страной с высокоразвитой и высокообразованной, но очень немногочисленной культурной элитой (которая, впрочем, нигде многочисленной не бывает); с полуграмотной или вовсе неграмотной основной массой населения и с диспропорционально маленькой промежуточной прослойкой.

В этом смысле победоносцевский проект вполне удался: сильного среднего класса в обществе не сформировалось.

Социальные мутации

И все же, несмотря на попытки законсервировать социальную структуру и иерархию, российское общество менялось – не могло не меняться. Параллельно шли два процесса, и оба угрожали «стабильности»: во-первых, разрастались и все активнее проявляли себя новые классы-сословия; во-вторых, трансформировались старые.

Понятно, что интересы новых социальных сил – рабочего класса, интеллигенции, бизнес-сообщества – не могли совпадать с интересами архаичного строя, но нестабильной была ситуация и с теми группами населения, которые Власть привыкла считать надежной опорой: дворянством, духовенством и крестьянством. (Эту идею декларировала уваровская триада «православие-самодержавие-народность». )

Второй ее элемент, касавшийся принципа управления, подразумевал соучастие аристократии во власти. Государственнические реформы Петра I превратили дворян в таких же крепостных, обязанных отбывать «барщину» в виде обязательной службы. Это был классически «ордынский», почти чингисхановский тип самодержавия. Но Екатерина II обновила формат государства, превратив высшее сословие из безгласных слуг в заинтересованных партнеров власти, своего рода «миноритарных акционеров». Дворянским собраниям в значительной степени было доверено административное управление провинциями, на которое у казны не хватало чиновников.

В период контрреформ Александра III правительство попыталось реанимировать эту конструкцию, возвысив значение главной опоры престола. В 1889 году вышел указ, согласно которому только потомственные дворяне могли назначаться земскими начальниками (это было основное звено административной инфраструктуры в сельской местности). В губернских и земских учреждениях, в городских думах дворянская «квота» была значительно увеличена. Мы видели, что с появлением думских выборов правительство не успокоилось, пока – в третьей редакции избирательного закона – не гарантировало дворянству большинство мест, для чего в конце концов пришлось приравнять один дворянский голос к 260 крестьянским.

Проблема, однако, заключалась в том, что к началу XX века дворянство перестало быть столь уж надежным защитником самодержавия. За полвека после эмансипации дворянское сословие сильно мутировало. Лишившись сначала живой собственности, оно затем стало терять и земельную. К началу царствования Николая II лишь 14% российских сельскохозяйственных угодий находилось в помещичьем владении, при этом задолженность владельцев Дворянскому банку превышала миллиард рублей. Подавляющее большинство дворян теперь существовали за счет полученного образования, тем самым переместившись в категорию служащих или интеллигенции. Другие занялись предпринимательством и превратились в капиталистов. Сословная принадлежность утрачивала смысл. В Третьей Думе, где дворян было втрое больше, чем крестьян, и в двадцать раз больше, чем мещан, основная часть критически настроенных депутатов была дворянского происхождения.

Нечто сходное происходило и в самом консервативном сословии, духовном. Рассчитывая на его поддержку, правительственные законодатели обеспечили священникам непропорционально высокое представительство в «благонадежных» Думах третьего и четвертого созывов. Социальная группа, составлявшая менее полупроцента населения, получила десятую часть мандатов. И тут вдруг выяснилось, что батюшки, жившие очень небогато и к тому же хорошо знавшие, каково приходится народу, вовсе не обязательно поддерживают существующий порядок вещей. В начале XX века русское духовенство в политическом смысле очень активизировалось, причем на обоих флангах – как на правом, так и на левом. Хорошо владея словом, пользуясь влиянием на прихожан, священники внезапно оказались важными общественно-политическими фигурами. Некоторым из них это нравилось. Стартом политического кризиса 1905–1907 годов станет деятельность отца Георгия Гапона, а во время Первой мировой войны значительная часть депутатов от духовенства примкнут к оппозиционному Прогрессивному блоку.

Но главным из трех предположительно промонархистских сословий, конечно, было крестьянство. Составляя основную массу населения, оно в ту эпоху, в общем, и являлось Россией. Представление о «настоящем русском человеке», крестьянине, как о природном консерваторе, а значит, стороннике самодержавной власти, долгое время было недалеко от истины. Объяснялось это причинами сугубо психологическими. Когда люди мало информированы о мире за пределами собственной деревни, все непривычное вызывает у них подозрение. Тот, кому очень тяжело живется, руководствуется принципом «не вышло бы хуже». Власти предержащие знали эту истину лучше, чем пламенные юноши и девушки, которые в семидесятые годы «пошли в народ», чтобы открыть ему глаза – и обычно бывали сдаваемы народом в полицию.

Однако страх перемен не равнозначен монархизму и становится ненадежной гарантией стабильности, когда перемены все равно происходят. А жизнь бывших крепостных после 1861 года изменилась очень сильно. Правительство усердно старалось сделать эту социально-психологическую революцию постепенной. Первые двадцать лет свобода была скорее номинальной, воспользоваться ею вчерашние рабы не могли. Они считались «временнообязанными», то есть обязывались выплатить помещику долг за полученные земельные участки. Ни настоящими собственниками, ни хозяевами своей судьбы бывшие крепостные пока не стали. Срок этой зависимости истек как раз во времена, когда государство взяло курс на сохранение межсословных перегородок, но тут нашелся другой действенный механизм торможения частнособственнических отношений на селе – крестьянская община.