 |
История Амелии: подталкиваем пациента к самораскрытию
|
|
|
|
Амелия — медсестра 52 лет, темнокожая, симпатичная, крупная женщина, застенчивая и очень умная. В юности она на протяжении двух лет была бездомной наркоманкой, а деньги на героин зарабатывала проституцией. Думаю, что любой, кто видел ее на улицах Гарлема в те времена, — тощую оборванку, деморализованного бойца обширной армии проституток, сидящих на героине, — побился бы об заклад, что она обречена. Однако принудительная детоксикация организма за полгода, проведенные в тюрьме, а также программа Анонимные Наркоманы, исключительная отвага и страстное желание жить, — все это сотворило настоящее чудо, и Амелия смогла полностью изменить и свою личность, и свою жизнь. Она переехала на западное побережье и устроилась петь в ночной клуб. Амелия была талантлива, и зарабатывала прилично — ей удалось окончить школу, а затем оплатить обучение в Школе медсестер. Последние 25 лет она целиком посвятила работе в хосписах и приютах для бездомных и неимущих.
На первом сеансе Амелия рассказала мне, что страдает жестокой бессонницей. Обычно ее будили кошмары, но она редко помнила их, только какие-то обрывки, в которых она спасалась от погони. Это вызывало такой страх смерти, что Амелии редко удавалось снова заснуть. Устав, она решила обратиться за помощью. Когда Амелия прочла мою новеллу «В поисках сновидца» [56], она решила, что я смогу ей помочь.
Помню, она зашла в мой кабинет, плюхнулась на стул и сказала, что очень надеется, что не заснет прямо здесь, так как большую часть ночи провела без сна, пытаясь прийти в себя после кошмара. Амелия рассказала, что обычно не помнит своих снов, но этот остался в ее памяти.
Я лежу и смотрю на свои занавески. Они красно-розовые, все в складках, и через эти складки проникает желтоватый свет. Но полосы красного шире, чем полосы света. Что странно, эти занавески каким-то образом связаны с музыкой. Я имею в виду, что вместо того, чтобы видеть свет, я почему-то начинаю слышать аккорды старой песни Роберта Флэка «Убей меня нежно». Когда я училась в колледже в Окланде, я частенько пела эту песню в местных клубах. Во сне мне становится очень страшно из-за того, что свет вытесняется музыкой. А потом и музыка прекращается, и я понимаю, что на самом деле она шла из меня. И тут я в ужасе просыпаюсь. Время — около четырех утра. Больше заснуть мне не удалось.
|
|
|
Но Амелия обратилась к психотерапевту не только из-за кошмаров и бессонницы, была и другая серьезная проблема. Ей был нужен мужчина, и она несколько раз начинала строить отношения, но ни одна попытка не увенчалась успехом.
За несколько сеансов я изучил ее историю, она рассказала мне, что несколько раз была уже близка к смерти — в те времена, когда занималась проституцией. Однако я чувствовал серьезное сопротивлении терапии с ее стороны. Амелия никогда не делилась своими эмоциями. Казалось, что на сознательном уровне страх смерти у нее вовсе отсутствует: наоборот, она работала в хосписах.
Через три месяца терапии ее сон улучшился. Казалось, облегчение ей приносило уже то, что она говорила со мной и в первый раз в жизни смогла поделиться подробностями своей жизни на улице. Сны не исчезли, но Амелия снова запоминала лишь мелкие фрагменты.
Из наших терапевтических отношений стало очевидно, что Амелия боится близости. Она редко смотрела на меня, и я ощущал пропасть между нами. Я уже рассказывал о том, где мои пациенты обычно ставят свою машину. Из всех пациентов Амелия парковалась дальше всех.
Помня урок, который преподал мне Патрик, — что без близких доверительных отношений идеи теряют всякую эффективность, — я решил, что в случае с Амелией сосредоточусь на проблемах установления близости, и уделял особое внимание нашим с ней отношениям. Однако прогресс шел очень медленно, пока на одном из сеансов не произошло знаменательное событие.
|
|
|
Едва Амелия вошла в кабинет, у нее зазвонил мобильный телефон, и она спросила разрешения взять трубку. Амелия быстро договорилась о какой-то встрече, и тон ее был таким сухим и формальным, что я решил, что она разговаривает со своим начальником. Как только она положила трубку, я поинтересовался, кто это, и узнал, что это был вовсе не начальник, а ее приятель, и она договаривалась с ним об ужине.
— Амелия, нельзя же разговаривать со своим бой-френдом так же, как с начальником. Почему бы вам не называть его ласковыми словами? «Солнышко», «милый», «дорогой»?
Она посмотрела на меня так, словно я с луны свалился, и сменила тему, начав рассказывать о своем вчерашнем занятии в группе Анонимных Наркоманов. (Хотя Амелия уже много лет ничего не употребляла, она все еще посещала группы Анонимных Алкоголиков и Анонимных Наркоманов.) Занятие проводилось в районе, очень напоминающем тот квартал Гарлема, где она провела большую часть своей неблагополучной юности. И вот, идя на эту встречу по кварталу, который так и кишел наркотой, Амелия, как всегда, почувствовала странную тоску. Женщина поймала себя на том, что ищет глазами двери или переулки, которые приведут туда, где можно будет переночевать.
— Доктор Ялом, но ведь на самом деле я не хотела бывернуться в ту жизнь.
— Вы до сих пор называете меня «доктор Ялом», а я вас — Амелия, — перебил я ее. — Вот такое несоответствие…
— Я уже говорила вам, дайте мне время. Мне надо лучше узнать вас. Так вот, всякий раз, когда я оказываюсь в злачных районах, я испытывают не только отрицательные чувства. Трудно описать… не знаю… это похоже на… ностальгию.
— На ностальгию? И что вы думаете по этому поводу, Амелия?
— Я сама точно не знаю. Но голос в моей голове постоянно твердит мне: «Я сделала это». Вот что я обычно слышу: «Я это сделала».
— То есть вы говорите себе: «Я исходила ад вдоль и поперек, но все-таки выжила», да?
— Ну да, что-то вроде этого. Но есть кое-что еще. Вы не поверите, но там, на улицах, жизнь была намного легче и проще. Не надо было думать о деньгах, о собраниях, об обучении новеньких медсестер, которые начинают с ума сходить уже через неделю работы в хосписе. Никаких хлопот с машиной, мебелью, налогами. Никакого волнения: что я по закону могу сделать для этих людей, а чего не могу? Не надо лизать задницы докторам. Там, на улицах Гарлема, мне приходилось думать только об одном — где взять следующую дозу? Ну и, конечно, где найти клиента, чтобы за нее заплатить. Жизнь была очень простой, изо дня в день все было одно и то же: надо было просто выжить.
|
|
|
— Амелия, ваши воспоминания избирательны. А как же вся та грязь, ночи, проведенные на улицы, разбитые бутылки, мужики, которые зверски насиловали вас, запахи мочи и пролитого пива? Смерть, рыщущая повсюду, — все эти трупы, которые вы постоянно видели, и то, что вас саму однажды чуть не убили? Об этом вы забываете.
— Да знаю я, знаю… Вы правы, я забываю об этом. Забывала и тогда, когда все это происходило. Только что меня чуть не убили, а через минуту я возвращаюсь в то самое место…
— Насколько я помню, однажды вы увидели, как вашего друга сбросили с крыши, и трижды сами были на волосок от смерти. Я не могу забыть жуткую историю о том, как, спасаясь от маньяка с ножом, вы сбросили туфли и полчаса бежали по парку босиком. Но после всех этих историй вы все же возвращались, искали новых клиентов. Такое чувство, что героин выбивал у вас из головы все мысли — и даже страх смерти.
— Точно. Я могла думать только об одном: где взять следующую дозу? Я не думала о смерти. Не боялась ее.
— Но все же теперь смерть вернулась и проникла в ваши сны?
— Да, и вот эта ностальгия… странно, очень странно.
— Примешивается ли к ней гордость? — спросил я. — Вы должны гордиться тем, что сумели выбраться из этого.
— Ну, что-то такое есть… Но у меня нет времени, чтобы подумать. Мой мозг до предела загружен работой, и всякими цифрами, и иногда Элом [бойфренд Амелии]. А еще тем, как остаться в живых и снова не влипнуть в зависимость.
— То, что вы ходите сюда ко мне, помогает оставаться в живых? Помогает не думать о наркотиках?
|
|
|
— Мне много что помогает — вся моя жизнь, занятия в группах и наша терапия тоже.
— Амелия, я спрашивал о другом. Лично я помогаю вам удерживаться от наркотиков?
— Я же сказала. Да, вы помогаете. Все помогает.
— Вот вы вставляете в ответ эти два слова — «все помогает». Вы чувствуете, что это многое обесценивает? Мы продолжаем быть далеки друг от друга. Попытайтесь больше говорить о том, что вы чувствуете именно ко мне, сегодня, например, или на прошлом сеансе. Какие мысли возникают у вас обо мне, когда мы с вами не видимся?
— Только не это… Опять вы начинаете?
— Поверьте мне, Амелия, это очень важно.
— Вы говорили мне, что все пациенты думают о своих психотерапевтах?
— Да, именно. Я знаю это по собственному опыту. Я очень много думал о своем психотерапевте.
Все это время Амелия сидела, вжавшись в спинку стула, словно хотела съежиться, уменьшиться. Она всегда так реагировала на мои попытки обсудить наши отношения. Но после этих слов она выпрямилась и посмотрела на меня с неподдельным интересом.
— Вы проходили курс терапии? Когда? И что вы думали о своем терапевте?
Тогда я поделился с ней тем, что мне особенно нравилось в моем последнем психотерапевте, которым был Ролло Мэй.
— Я с нетерпением ждал наших сеансов. Мне нравились его мягкость, внимание ко всему. Нравилось, как он одевался — он носил водолазки, а на шее — нитка индийской бирюзы. Мне нравилось, когда он говорил, что между нами сложились особые отношения, потому что совпадали наши профессиональные интересы. Я был очень рад, что он прочитал черновой вариант одной из моих книг и похвалил меня за нее.
Молчание. Амелия не двигалась и смотрела в окно.
— А что расскажете вы? — спросил я. — Ваша очередь.
— Ну, думаю, что мне тоже нравится ваша мягкость. — Произнося это, она в смущении ерзала на стуле и не смотрела на меня.
— Продолжайте. Скажите что-нибудь еще…
— Я очень смущаюсь.
— Я знаю. Но смущение означает, что мы говорим друг другу нечто важное. Я думаю даже, что смущение — это наша цель, наша добыча. Над ним мы и должны работать. Так давайте погрузимся прямо в глубину вашего смущения. Пожалуйста, продолжайте говорить.
— Ну, мне понравилось, когда вы один раз помогли мне снять пальто. Нравится, как вы посмеиваетесь всякий раз, когда я поправляю задравшийся уголок ковра. Вот не знаю, неужели вас это совсем не волнует? Ведь вы могли бы и сами навести порядок в своем кабинете. Ваш письменный стол… на нем же такой бардак… ладно, ладно, возвращаюсь к нашей теме.
Она припомнила, как однажды ее дантист дал ей пузырек викодина, и как я изо всех сил пытался убедить ее отдать лекарство мне.
|
|
|
— Мне вдруг перепадает викодин, и вы думаете, что я спокойно откажусь от него? Помню, в конце того сеанса вы все никак не выпускали мою руку, когда я пыталась выйти из кабинета. Я благодарна за то, что вы не стали шантажировать меня: или вы отдаете мне пузырек викодина, или мы прекращаем терапию. Другие психотерапевты поступили бы именно так. А если так, я перестала бы к ним ходить. И к вам в том числе.
— Амелия, я рад, что вы это сказали. Я очень тронут. А теперь скажите, что вы чувствовали последние несколько минут?
— Смущение, и больше ничего.
— Почему?
— Ну, наверное, потому, что теперь я чувствую себя посмешищем…
— А такое уже случалось раньше?
Амелия рассказала о нескольких эпизодах из раннего детства и отрочества, когда она становилась объектом насмешек. Впрочем, в них не было ничего такого уж страшного, и я вслух поинтересовался, не кроется ли причина смущения в темном героиновом периоде ее жизни. Амелия начала, как обычно, этр отрицать и настаивала на том, что проблемы начались у нее задолго до возникновения наркозависимости. Потом она приняла задумчивый вид, повернулась ко мне и, посмотрев прямо в глаза, сказала:
— У меня вопрос…
Это привлекло мое внимание, раньше Амелия никогда этого не говорила. Я даже не знал, чего ожидать, и чувствовал приятное нетерпение. Я очень люблю такие моменты.
— Не факт, что вы захотите отвечать, но все равно. Готовы?
Я кивнул.
— Приняли бы вы меня в свою семью? Я имею в виду… ну, вы понимаете, о чем я… Теоретически.
Я задумался. Хотелось быть честным и искренним. Я взглянул на Амелию: голова высоко поднята, огромные глаза, не отрываясь, смотрят на меня, а не в сторону, как обычно. Блестящая бронзоватая кожа на лбу и на щеках сияла чистотой. Я тщательно проанализировал свои чувства и ответил:
— Да, Амелия. Я считаю вас очень мужественным человеком. И очень хорошим. Я восхищаюсь вами: вам столько всего пришлось пережить, и после этого вы смогли привести свою жизнь в порядок. Да, я принял бы вас в свою семью.
Глаза Амелии наполнились слезами. Она достала бумажный платочек и отвернулась, чтобы вытереть слезы. А через несколько секунд сказала:
— Ну, вы не могли ответить иначе. Это ведь ваша работа.
— Видите, как вы отталкиваете меня, Амелия! Что, мы слишком сблизились, вам уже некомфортно?
Сеанс подошел к концу. За окном лил дождь, и Амелия подошла к стулу, на котором лежал ее плащ. Я опередил ее и помог одеться. Амелия неловко отпрянула.
— Вот, вот, видите? — сказала она. — Об этом я и говорила. Вы насмехаетесь надо мной.
— Амелия, у меня и в мыслях этого не было. Но все равно — хорошо, что вы об этом сказали. Обо всем нужно рассказывать. Мне нравится ваша откровенность.
Уже в дверях она обернулась и сказала:
— Я хочу, чтобы вы обняли меня.
Вот это действительно было необычно! Я был рад, что она это сказала, и выполнил ее просьбу, ощутив тепло этого большого тела.
Когда она спускалась по ступенькам крыльца, я сказал ей:
— Вы очень хорошо поработали сегодня.
Я слышал ее шаги по гравийной дорожке. Вдруг Амелия, не оборачиваясь, бросила через плечо:
— Вы тоже хорошо поработали…
Среди вопросов, которые поднимались на этом сеансе, присутствовала непонятная тоска Амелии по ее старой, «уличной» жизни. Ее объяснение, что, возможно, она тосковала по простоте той жизни, перекликается со строками, которыми я начал эту книгу, и с мыслью Хай-деггера о том, что человек, погруженный в повседневность, теряет остроту взгляда на самого себя и уклоняется от размышлений над более глубокими проблемами.
Мое настойчивое погружение в «здесь и сейчас» полностью изменило ход нашего сеанса. Амелия отказалась делиться своими чувствами ко мне и даже не ответила на вопрос: «То, что вы ходите сюда ко мне, помогает остаться в живых? Помогает не думать о наркотиках?» Я решил пойти на риск и поделиться с Амелией чувствами, которые я много лет назад испытывал к своему психотерапевту.
Мой пример помог ей в свою очередь пойти на определенный риск и начать новую страницу нашей терапии. Она набралась смелости и задала мне очень сильный вопрос, над которым давно размышляла: «Приняли бы вы меня в свою семью?» Разумеется, мне тоже пришлось очень серьезно подумать над ответом. Я очень уважал Амелию, не только за то, что она выбралась из героиновой западни, но и за то, что с тех самых пор ее жизнь была наполнена нравственным смыслом: помогать людям и приносить им утешение. Я ответил ей честным «да».
Мой ответ не имел негативных последствий. Я последовал своим же указаниям в отношении самораскрытия психотерапевта. Я очень хорошо знал Амелию и был абсолютно убежден в том, что мои откровения не оттолкнут ее, но, наоборот, помогут открыться и ей.
Это — лишь один из многих сеансов, на которых мы работали над проблемой ухода от сближения. Мы с Амелией не могли его забыть, и то и дело к нему возвращались. В дальнейшем она все откровеннее делилась своими самыми темными страхами. Амелия запоминала все больше снов и рассказывала все новые жуткие эпизоды своей жизни на улице. На первых порах это усилило ее страх — страх, с которым прежде справлялся героин, — но в конце концов позволило сломить внутренние барьеры, которые возникли из-за ее отчуждения от самой себя. Ее кошмары и ночные приступы страха смерти прекратились за год до окончания нашей терапии, а три года спустя я имел удовольствие присутствовать на ее свадьбе.
|
|
|
