 |
История одной женщины 5 страница
|
|
|
|
За четыре года до этого Пэм боролась с раком груди и победила. Она выбрала жить. У меня теперь была сто? ящая работа, и я больше не проводила свои дни, желая смерти. Я тоже выбрала жить. Казалось, что в жизни снова наступила весна. Во многих областях работы Тома мое знание бизнеса было крайне необходимо. Я собиралась помогать ему как организатор. Я также вплотную занялась сбором средств на постройку храма исцеления звуком, который Хаторы попросили создать в Нью-Мексико. Работы было много, и я чувствовала, что распространение работы Тома в мире – это самое важное, на что я могу употребить свой талант. Он работал со звуком, а звук и музыка пересекают все границы. Звук выходит за границы языка. И Том был честным. Он не был лицемером, он любил и уважал женское начало, Мать. И он любил и ценил свою жену. А это было для меня важнее всего после жизни, полной мужчин, насиловавших или презиравших женское начало.
Кроме того, все мы были лучшими друзьями. Все мы отлично проводили время вместе. Мы легко уживались на кухне. Мы хорошо путешествовали вместе. Мы смеялись и смотрели вместе плохие телепередачи.
Мы с Пэм вместе плакали об ошибках, которые совершили со своими детьми. Мы листали наши детские фотоальбомы и всхлипывали, жалея, что не знали тогда, как мы красивы. Мы вместе оплакивали то, что провели всю жизнь, считая себя толстыми и некрасивыми. Я смотрела на ее снимки и видела на них одну из самых очаровательных и прекрасных девушек, каких мне только довелось встречать. Она клялась, что думает так обо мне. Мы рассказывали друг другу свои самые сокровенные тайны. Она родила дочь и отдала в приемную семью. Я родила дочь и отдала в приемную семью.
|
|
|
Но у Пэм начало болеть плечо. Когда она перед отъездом пошла к доктору на острове, ей сказали, что она порвала ротаторную манжету плеча, вероятно, во время прошлой операции. Они сказали, что это будет долго заживать, и ничего с этим не поделаешь. И она ничего не делала. Но боли усиливались. А потом, как раз перед Рождеством, Том позвонил мне на Восточное побережье, где я утрясала старые дела. Боли Пэм стали такими сильными, что он отвез ее в больницу.
В больнице ей сделали сканирование костей, чего не сделали на острове, и результаты показали, что рак перешел на кости. То? му сказали, что у Пэм рак четвертой степени. Конвенциональная медицина могла предложить ей только свидетельство о смерти. Это была ужасная новость, но Пэм поклялась, что победит болезнь. Прежде чем я смогла присоединиться к ним, они решили переселяться обратно. Пэм хотела быть ближе к дому.
Потом они позвонили мне и спросили, не соглашусь ли я поехать с Пэм в Мексику, где у нее появилась надежда на исцеление при помощи нового лечения. Том сам ухаживал за ней последние несколько лет, после того, как у нее впервые диагностировали рак, но цена лечения все возрастала, и он был вынужден остаться и работать, чтобы платить по счетам. Это значило, что я уеду на месяц, а Адрианна как раз приехала из колледжа на летние каникулы и хотела, чтобы я была с ней дома. Но несколько лет назад, посреди ночи на побережье Греции, я дала обещание, и знала, что должна поехать. Вот так вышло, что мы с Пэм провели месяц в Тихуане, в клинике, применявшей инсулиновую кому, чтобы погрузить тело в близкое к смерти состояние, позволяя максимальный доступ кислорода, что якобы должно было убивать раковые клетки. Это был экспериментальный процесс, который было невозможно проделать в Америке, учитывая монополию на смерть, которой владеет Американская медицинская ассоциация.
|
|
|
За этот месяц я видела, как приходили и уходили самые поразительные, отчаянные и честные люди. Я видела, как происходили чудеса, и я видела, как люди умирали. Когда Пэм впервые начала погружение в кому после нескольких недель подготовки, этот процесс вызвал страшную борьбу, пока она двигалась между измерениями. Смена измерений эмоционально и физически изматывала ее; после той первой комы Пэм поклялась, что никогда не повторит этот процесс.
Как индукция комы, так и возвращение в сознание сильно изменяли человека. Во время введения в кому ощущение ухода было настолько сильным, что легко могла начаться паника. А когда ей ввели сочетание витаминов, которое должно было вернуть ее в сознание, тело подверглось ужасающим спазмам при сильном потоотделении.
Наутро перед вторым сеансом она отказалась идти. Все чувствовали, что комы – ее единственная надежда. Больше нечего было делать. Она в течение нескольких недель делала все другие процедуры, чтобы дать организму силы, но у нее была четвертая стадия рака. В Северной Америке ей не на что было надеяться; здесь, по крайней мере, у нее была надежда, а пока она думала, что может перенести этот процесс, она верила, что сможет исцелиться.
Я не знала, что и делать. Я была одна в Тихуане, в Мексике, с моей лучшей подругой, и ответственность казалась огромной. Так что тем утром я схватилась за единственное, что пришло мне в голову. Я предложила попытаться провести ее через измерения во время индукции комы и процесса возвращения при помощи моего голоса, чтобы проложить путь, по которому ее сознание сможет следовать, покидая тело; я обещала, что буду ждать ее возвращения, чтобы помочь ей своим пением. Ей эта идея понравилась.
Я поговорила с директором клиники, поскольку мы успели подружиться, и он одобрил мою идею. Я начала переписывать распорядок процедур, и кончилось тем, что я практически стала работать в клинике. Он поддерживал все, что могло помочь пациенту и хотя бы потенциально облегчить процесс. Я решила, что надо уважать систему верований каждого отдельного пациента, ведь в принципе с каждым погружением в кому человек снова и снова переживал процесс умирания. Так что, если я буду петь, чтобы помочь ей расслабиться, вознося хвалу богам, в которых она верила, это может создать для нее безопасную базу.
|
|
|
На следующее утро я принесла с собой свои шаманские принадлежности. У меня были перья Орла и Сокола, тибесткие погремушки и другие простые тибесткие инструменты. Я принесла камни, заговорившие со мной и попросившие взять их с собой. Когда я вкатила Пэм в палату, врачи, ставшие нам друзьями, расступились и позволили мне присоединиться к ним. Они использовали одну сторону больничной койки, а я – другую. Мы разложили свои инструменты по разные стороны простыни: шприц, трубки и стетоскоп с одной стороны, Орел, Сокол и колокольчики – с другой. Меня глубоко тронуло их уважение.
Они достали шприцы и пузырьки с лекарством для индукции комы и флаконы со средствами, которые вернут ее обратно. Я достала тингша (тибетские молитвенные колокольчики – прим. перев. ) и погремушку, которые должны были проложить звуковую тропу, которой, как я надеялась, она может проследовать, как неоднократно делал Том.
Они ввели ей инсулин, я поцеловала ее на прощание и держала ее за руку, пока инсулин распространялся по ее венам. Его распространение по телу дало начало ее путешествию. Этот процесс в первый раз вызвал у нее сильную панику, поскольку, двигаясь между измерениями, она встретилась со своим собственным адом и чудовищами своего детства.
Я призвала архангелов и стала петь мантры, символизирущие почитаемых ей богов. Она любила Тару, и я стала петь ей мантру Тары, повторяя ее до тех пор, пока она не погрузилась в кому с блаженной улыбкой на устах, в отличие от первого раза, когда она стонала и билась в судорогах.
Я сидела с ней все время, пока ее не было, держа ее за руку, как я делала и в первый раз. Потом доктора дали мне знак и начали вводить ей вещества, которые должны были привести ее в себя, продержав ее в коме столько, сколько она могла выдержать, судя по показаниям следящих за жизнедеятельностью организма приборов. Я взяла свои перья и инструмнты и позвала ее обратно. Я снова стала петь ей мантру Тары и другие известные мне молитвы. Ее возвращение было мирным, и она вернулась с улыбкой, без паники и спазмов.
|
|
|
Я была в восторге. Она вернулась с воспоминаниями, которые позже помогли ей исцелить многие преследовавшие ее неразрешенные пробемы. Это было насилие в раннем детстве, которое она скрывала от мира под многими слоями внешних приличий. В конце концов, надо быть приятной людям! Эти проблемы убивали ее, они могли легко вызвать рак (по моему скромному не одобренному Американской медицинской ассоциацией мнению). Потом этот процесс повторялся каждый день до нашего отъезда. При отъезде сканирование костей показало прекрасный результат – сокращение раковых опухолей на 60%.
Но сокращение на 60% значило, что 40% осталось, и клиника не хотела ее отпускать. Однако Пэм был нужен отдых, так что мы вернулись домой, то есть на северо-запад, куда Том во время нашего отсутствия перевез их вещи по просьбе Пэм.
По возвращении стало ясно, что ей необходимо продолжать процесс, но на сей раз я не могла ехать с ней в Мексику. Лето почти кончилось, Адрианна собиралась вернуться в колледж, и мы договорились, что с Пэм поедет ее сын. Стоимость лечения все возрастала, и Том должен был продолжать работать. Пэм была недовольна окрестностями Сиэтла, куда они с Томом изначально перебрались, так что во время ее второй поездки в Мексику Том перевез их вещи туда, где Пэм хотела быть – в прекрасный дом с видом на море, который им пришлось оставить год назад; они снова стали моими соседями.
Я заново обдумывала свою жизнь. Адрианна собиралась вернуться в колледж. Мне понравилось работать в клинике в Тихуане, и они нуждались во мне. Во время пребывания там я обнаружила в себе странный талант. Я хорошо умею обращаться с людьи в кризисной ситуации. Мне нравилась грань жизни и смерти. Неудивительно, что меня тянуло к шаманизму. У меня был талант водить людей между измерениями.
Я начала переговоры с клиникой о том, чтобы начать работать в Тихуане на полную ставку. Я буду североамериканским шаманом в раковой клинике в Мексике! Но маленькие острова очень похожи на маленькие деревни. По острову распространился слух, что я собираюсь уехать работать в Мексику. И однажды утром, когда я сидела и мечтала о том, каково будет жить в Мексике, мне позвонил Том.
– Я слышал, что ты собираешься в Мексику.
– Ну, я об этом подумываю, – ответила я.
– Значит, ты, наверное, не сможешь помочь мне донести мою работу до мира.
Мы все были так заняты уходом за Пэм, что я напрочь забыла о работе, начатой несколько лет назад. Я поняла, что со всеми этими заботами у нас с Томом уже целый год не было времени для делового разговора. Его работа была заморожена, и то, что я собиралась для него сделать, не было материализовано.
|
|
|
Я сидела за своим обеденным столом, глядя на море, и вдруг поняла, что на самом деле значит этот телефонный звонок. Он спрашивал, правда ли я собираюсь их бросить. Он спрашивал, насколько я верю в его дело. Он спрашивал, насколько я хочу быть с ними. И я вспомнила обещание, которое дала Пэм на пляже в Греции, и услышала, как мой голос говорит Тому, что я вовсе не собиралась на самом деле ехать в Мексику. Это все, что было сказано. Эта тема больше не обсуждалась.
Я ни разу не пожалела об этом решении.
Потом нам позвонили из клиники и сообщили, что в бедренной кости Пэм образовалась трещина, из-за которой она не может ступить на ногу. Она хотела вернуться домой, хотя ее просили остаться в клинике, где она могла бы продолжить лечение. Но Пэм хотела вернуться на остров, где она могла бы видеть море и Орлов, где паромы колышат глубокие воды залива Пьюджет-Саунд.
Мы с Томом поехали в Сиэтл, чтобы забрать ее. Мы не виделись месяц, и я помню, как мы были шокированы, увидев ее. Она не могла ходить и потеряла очень много веса.
Паром стоял в доках на острове Оркас и был закрыт. На остров нельзя было доехать на машине. Я нашла частную баржу, на которую можно было грузиться без трапа, и мы привезли Пэм домой, как Макартура, возвращающегося на Филиппины. Судно причалило, мягко опустило голову на берег, и мы уехали.
Я могла бы написать тысячи страниц о последующих месяцах, но никогда не смогла бы адекватно рассказать эту историю. Знаете, мы живем своей жизнью и думаем, что знаем других людей по маленьким совместным переживаниям, по маленьким моментам интимности. Чашка кофе, слеза... и в конце концов мы действительно узнаём друг друга, но не так, как мы узнали друг друга за эти несколько месяцев.
На тот момент я была знакома с Пэм Кенион около пяти лет и думала, что хорошо знаю ее. Мне казалось, что я знаю, из чего сделан Том Кенион. Но эти люди, которых, как мне казалось, я знаю, за последующие месяцы стали моей кровью. Оба они текли в моих жилах. Я смотрела, как Том отдает все, что имеет, чтобы сохранить Пэм жизнь. Он ухаживал за ней днем и ночью. Он делал ей соки, а когда от соков ее мутило, он варил ей кашу, а когда вкус каши был ей неприятен, он делал ей тушеные овощи, а когда овощи были невкусными, он варил ей суп. Он рылся в журналах и медицинских справочниках и покупал все, что могло хоть как-то помочь. Их салон переполнился лекарствами и пищевыми добавками.
За последующие месяцы мы пережили такие интимные моменты, какие мало кому выпадает честь пережить. Я научилась мыть человека в инвалидной коляске. Мы все ломали голову над тем, как одевать ее, при этом не оказывая давления. Мы падали друг на друга, учась скатывать и двигать простыню, пока мы с Томом изобретали способ передвигать ее по кровати. Мы подкладывали ей подушки для удобства, рассказывали анекдоты, смеялись, плакали и делились самыми сокровенными тайнами. У нее случались прорывы, о которых я не стану тут писать. Она вспоминала своих самых сокровенных и темных демонов, тех, которых загнала так глубоко в свои кости.
Все эти месяцы я приходила к ним около семи утра и уходила к полуночи. Том в одиночестве нес ночную вахту, почти не имея возможности спать, ведь именно по ночам она металась, заново переживая свое болезненное детство. Он просто никогда не спал, и я смотрела, как его кожа становится сначала бежевой, а потом серой. Мы были убеждены, что Пэм выживет, но на его счет я уже не была так уверена.
Мы наняли нескольких сиделок, чтобы у каждого из нас хоть иногда бывала передышка, а когда у Тома бывали семинары, к Пэм приезжали ее ближайшие друзья. Один за другим все те, кого она любила, получили ценное время наедине с ней. Поразительные жители нашего острова приходили и пели для нее, делали ей массаж, проверяли работу жизненно важных органов и причесывали ее. Наш друг, доктор, приходил к ней по вызову на дом.
Оглядываясь на то время, я вспоминаю, что она два года жила с раком костей, не принимая никаких болеутоляющих. Она ничего не принимала до самых последних недель своей жизни. Том снимал ей боль звуками и энергетическими практиками, которые он проводил усердно, с любовью и юмором.
Однажды утром я пошла к ним пораньше и обнаружила, что Пэм сидит с самой чудесной теплой улыбкой, какую я когда-либо видела. Пэм была радостной, веселой и голодной, чего я уже давно не видела. Она съела целую порцию жидкой еды и попросила добавки.
В то утро многие друзья пришли ее навестить, и она приветствовала каждого той самой улыбкой, от которой становилось светло даже в самых темных уголках души. Но тем утром что-то было необычно. В ней проявилась сила, уверенность в себе, какой я раньше никогда в ней не видела. Она говорила нам, чего она хочет, и как именно это надо сделать. Тем утром ей было все равно, чего хотят окружающие. Она знала, чего хочет она.
Том вел семинар в Калифорнии и должен был вернуться в тот день вечером, и я не могла дождаться, пока он приедет и увидит эту новую сильную Пэм.
Я искупала ее и помыла ей голову, и мы смеялись над ужасающей смехотворностью ситуации – она сидела в инвалидном кресле, а я поливала ее голову водой, сидя на краю ванной, и я была мокрее, чем она.
Моя дочь Дженнифер заскочила навестить ее. Я уже не помню, что Дженнифер хотела сделать, но я это не одобрила и выдала ей обычную «материнскую беседу», рекомендуя ей мое ви? дение ее будущего, которое, конечно, отличалось от ее.
Когда Дженнифер ушла, все как будто одновременно исчезли. Взрослые дети Пэм поехали в город, и мы с ней остались в доме одни.
– Ты должна отпустить своих дочерей, Джуди. Ты должна позволить им принимать собственные решения, – сказала Пэм, наклонив голову и щурясь на меня.
– Я знаю, – сказала я, – но она ожидает, что я поступлю как мать-наседка. Я должна с ней не соглашаться.
Я попыталась отшутиться, но заметила, что воздух в комнате изменился. У него было то самое влажное присутствие, которое я однажды уже ощущала. Свет распространялся иначе; он казался влажным и напряженным.
Пэм не собиралась бросить эту тему.
– Слушай, я говорю серьезно. Ты должна отпустить. Они должны жить собственной жизнью. Отпусти Дженнифер. Отпусти Адрианну. Отпусти их.
Я думала, что уговорю ее оставить эту тему.
– Кто бы говорил, – засмеялась я. – Разве это не ты последние две недели не выпускаешь из-под наблюдения своего семнадцатилетнего сына?
Ее обращенный на меня взгляд был как облако, он поднимал меня, и я витала на нем.
– Это было вчера. Сегодня я все вижу иначе.
Мне показалось, что плотность воздуха изменилась. «Свет» в воздухе стал видимым.
– Ты должна отказаться от планов для своих дочерей. У них есть собственные планы. Ты должна позволить им строить их собственные планы.
Она не собиралась оставлять эту тему.
– У всех есть планы, – она посмотрела в окно, на блестящую на солнце воду. – Даже у моих сиделок есть планы. Все они хотят быть «единственной», которая улучшит мое самочувствие, или той, кто снимет боль. Все целители хотят стать тем, кто меня исцелит. Нет ничего плохого в таком плане, но это их планы, а не мои.
Мы вышли на одну из важнейших проблем в жизни Пэм. Она прожила свою жизнь, большую часть времени воплощая чужие планы.
– У моих сиделок даже есть планы на то, что я вижу, глядя в окно! – она рассмеялась. – Вчера я сидела у окна, глядя на воду. Моя сиделка спросила: «Пэм, на что ты смотришь? » Я ответила: «Я смотрю на блики на воде». А сиделка сказала: «Пэм, а что ты видишь, глядя на блики на воде? Ты видишь Бога? » – Пэм хитро улыбнулась мне и задрала верхнюю губу. – И я ответила: «Нет, я не вижу Бога. Я вижу свободу».
Тишина рассекла воздух, как нож. Мы были в какой-то важной точке, где-то левее последней звезды, приближаясь к бесконечности. Я знала, каким должен быть следующий вопрос, но не знала, наберусь ли смелости его задать. Не думаю, что кому-то из нас серьезно приходила в голову мысль, что Пэм может умереть. Она была в процессе исцеления. Просто у нее был кризис исцеления. Она приехала домой только для того, чтобы дать бедру зажить, а потом она вернется в клинику, завершит лечение, и после этого все будет отлично.
Но этот разговор перешел в мистическую фазу и звучал, как последние слова, и мне не хотелось об этом думать. Но, если это был ее последний разговор, а я не задам этого вопроса, как я буду жить потом?
– А у меня есть планы для тебя? – я закусила губу.
– Были, до поездки в Альбукерке.
– И какие же у меня были для тебя планы?
– Ты хотела, чтобы я осталась жить, – ее улыбка была похожа на молодой месяц, осветивший всю комнату. Пэм была единственной из моих знакомых, кто мог вот так наполнить комнату светом.
Моя рука дрогнула, когда я убрала с ее лица прядь волос, и на глаза у меня навернулись слезы.
– Я хочу танцевать с тобой на всех великих пляжах мира.
– Мы потанцуем, – ответила она.
– Что? В моем уме и в моем сердце?
– Да, в твоем уме и твоем сердце.
– А что случилось после Альбукерке?
Я незадолго до этого съездила в Альбукерке по инструкциям Хаторов, чтобы заложить столб для храма исцеления звуком, который мы там строили, и это стало для меня глубоким мистическим переживанием, в процессе которого мне пришлось признать свою силу, чтобы это смогло произойти.
– Теперь ты согласна позволить мне строить мои собственные планы, – ответила она с широкой улыбкой. – Слушай, – продолжила она, – не важно, проживу ли я 20 минут или 20 лет. Важен сам процесс.
Мне показалось, что меня перенесли в какой-то иной мир, о котором я раньше ничего не знала. Между окружавшими нас молекулами существовало явно ощутимое свечение. Воздух был влажным и создавал никогда ранее не виденную мной рефракцию света. Свет казался «влажным», и Пэм буквально светилась.
– Отдай своих зверей, Джуди. Найди хороший дом для Мишки Кола. Ты должна быть свободной, чтобы уйти.
Она закрыла глаза. Я спросила, не хочет ли она вздремнуть, и она сказала, что хочет, но боится, что проснется в слезах от воспоминаний детства. Я пообещала остаться с ней в комнате, и она задремала. Я села и начала записывать наш разговор. Я написала записку: «Не забыть сказать сиделкам, чтобы не давили на Пэм своими планами».
Пэм начала как-то странно дышать. Я бросила блокнот и встала рядом с ней. Я положила свою ладонь на ее. Казалось, что она вдыхает, но не выдыхает. Она как будто задерживала дыхание.
– Дыши, Пэм, – сказала я, и она выдохнула.
Глядя на нее и напоминая ей дышать, я вспомнила, как Том рассказывает о трех гунах. Он использовал дыхание в качестве примера, чтобы мы поняли роль каждой гуны.
Помнится, он говорил, что раджас начинает действие. Саттва поддерживает его, это точка продолжительного вдоха, почти задержка дыхания между вдохом и выдохом, и в этой точке живет большинство из нас, там нам становится слишком комфортно, там нам хочется остаться, там мы задерживаем дыхание. И еще есть тамас, завершающий действие. Это как выдох и вдох. Никто не хочет думать о разрушении, но без разрушения, без выдоха, как говорит Том, не может быть творения.
Я думала о трех гунах, слушая, как Пэм дышит. Она ярко светилась. Ее кожа излучала сверкающую красоту, и я никогда не видела, чтобы она выглядела настолько полной силы, даже во сне. Ее дыхание выровнялось. Но потом оно начало замедляться и стало поверхностным.
Я не знаю, почему я начала петь, но я пела мантру Тары, стоя рядом с ней и держа ее за руку. Если так выглядела смерть, то она была мощной, глубоко таинственной и полной покоя, и я не могла придумать ничего другого, как только петь для нее. И я пела ее песню, мантру Тары, и мне казалось, что я пою очень долго, хотя прошло всего несколько минут. Потом я подумала про Тома и стала гадать, как сообщить ему, летящему где-то в небе над Сиэтлом, что это, возможно, конец. Тогда я стала петь другую мантру, которая, как я надеялась, призовет его сознание. Но, закончив с этим, я вернулась к мантре Тары. Что бы ни происходило, это время было посвящено Пэм.
Я пела ее мантру, когда она перестала дышать, ровно 20 минут спустя после того, как она сказала, что неважно, проживет ли она 20 минут или 20 лет – ее процесс был окончен. Она была свободна, как блики на воде.
Остаток дня и ночи прошел среди наглых вторжений, возникающих, когда к вам в гости приходит смерть – похоронное бюро, полиция. Я хотела кричать о том таинственном месте, которое я только что посетила с Пэм. Я хотела, чтобы они узнали, какой мирной, спокойной и элегантной была ее смерть, какой мощной была она перед самым концом. Но все были заняты. Поздно ночью, измотанная и на грани истерики, я наконец вернулась в свой пустой дом. Я села у окна и заплакала. Это все, что я помню о нескольких последующих днях – что я сижу у окна в пустом доме и плачу.
Мы вместе прошли длинной и утомительной дорогой до конца ее жизни, смеясь и плача о таинственности смерти и оскорбительной непредсказуемости бытия. Процесс жизни, который мы вовсе не ценим, стал под конец таким драгоценным. Сила, которую можно было взять, была наконец взята, но слишком поздно, чтобы спасти ее жизнь.
Я чувствовала Пэм вокруг себя. Я чувствовала ее в себе. Несколько дней я чувствовала, что я и есть Пэм.
Люди приходили со всех сторон. Я не знала, куда себя девать. Я знала, что делать, каждый день в течение долгих месяцев. Я вставала рано утром и шла в дом Тома и Пэм, чтобы помогать ухаживать за Пэм. Без нее я потерялась, стала бесполезной, и было похоже, что для меня не найдется места в той новой жизни, в которую вовлекают Тома. Я никому не была нужна.
Однажды утром, когда я сидела у окна и плакала, позвонил Том.
Услышав слезы, он спросил, в чем дело, и я помню, как сказала ему:
– Я больше не знаю, кто я. Я не знаю, что делать. Раньше я знала, что делать. Я вставала утром и шла к вам, но теперь я не знаю, что делать.
Все это вырвалось на волю на одном дыхании, непрерывным стоном истощения и ужасного отчаяния от кажущейся безнадежности жизни.
– Нет, знаешь, – спокойно сказал Том. – Ты займешься тем, что мы делали до смерти Пэм. Ты поможешь мне донести мою работу до мира.
И я вспомнила, что я делала до того, как Пэм заболела. У меня была цель в жизни, у меня было важное дело!
Я могла бы написать много томов о последующих месяцах; это был учебник по чужим планам. Вы бы поразились, что наваливается на мужчину, чья жена только что умерла. Они приходили отовсюду, чтобы помочь ему. Мне было интересно, где все они были, когда мы дйствительно в них нуждались; но мой голос казался очень тихим в эти первые месяцы, особенно на фоне громких голосов тех, кто точно знал, что Том Кенион должен делать с остатком своей жизни. У всех были планы для Тома. Все знали, куда ему лучше переехать, где ему лучше проводить время, что поможет ему исцелиться, как должна выглядеть его скорбь, что ему нужнее всего, с кем ему лучше общаться, а с кем лучше не общаться (а именно – со мной). Я смотрела, как люди со всех сторон окружают его своими планами. Он разрывался от скорби по Пэм и ничего не видел за пределами парализующей боли от потери любви всей своей жизни.
Пока продолжался этот парад, я начала строить планы о переезде на восток. Я только что потеряла лучшю подругу, и было похоже, что скоро потеряю и лучшего друга, и я просто не могла смотреть на то, как это происходит. Том совершенно не осознавал того, что происходит вокруг него, его тянули туда и сюда, а его горе было так велико, что он просто ничего вокруг не видел. Это был зыбучий песок, а он не мог найти сил, чтобы попытаться выбраться наружу, и вместо этого кидался к каждой палке, которой махали рядом.
Чем больше я планировала переезд, тем грустнее мне становилось. У меня была собственная скорбь от потери Пэм, а также утраты «Пэм и Тома». Безнадежность окружила и затопила меня. Я чувствовала себя потерянной во всех процессах, происходивших вокруг Тома. Он только что потерял жену. Я не была ему родней. Я понятия не имела, каково мое место в этом водовороте.
И вот я снова оказалась на дне, не зная, откуда придет следующий глоток воздуха. Некоторые события заставляют встать на колени, а если вы не верите в бородатого старого Бога, кому вам молиться?
Я не могу сказать, что получила послание, или что «свет» явился и сказал мне, что делать. Я просто сдалась и отправилась к Матери. Метатрон всегда говорил мне, что я обладаю некоторыми способностями, которые тщательно стараюсь не замечать, и одна из них, по его словам, это способность призывать. И, хотя я думала, что это невозможно, я опустилась на колени и попросила о помощи. Это все, о чем я просила; я просила только о помощи. Практически мгновенно вокруг меня начали разворачиваться мистические события. Каждую ночь, когда я погружалась в сон, ко мне являлась Изида. Она выходила вперед из круга древних женщин, одетых в плащи с капюшонами, так что я никогда не видела их лиц.
Она брала меня за руку, и мы неслись через клубы тумана, которые, как я догадываюсь, были иными измерениями. В конце этого «полета» мы оказывались в самых разных храмах. В каждом из этих храмов к нам подходила группа Жриц, и они брали меня за руку. Пока Изида ждала, они окунали меня сначала в один бассейн с маслом, а затем в другой. Этот ритуал купания продолжался ночь за ночью, от храма к храму и от бассейна к бассейну. Меня всегда возвращали к рассвету. Постепенно моя кожа начала становиться мягче, и мне кажется, что мой пульс стал быстрее. Я начала осознавать свое дыхание. Оно казалось более глубоким и громким, и я клянусь, что могла слышать биение своего сердца.
Однажды ночью они искупали меня, как обычно, и завернули, как мумию, в длинные полосы ткани. Потом они положили меня на ложе из огромных друз кристаллов, с дюжинами разных камней под точками моих чакр. Я помню, что мой «ум» подумал, что это должно быть больно – лежать на остриях кристаллов. Возможно, меня защищала ткань, в которую меня завернули, или то, как осторожно меня положили, но я не ощущала никакой боли. Этот процесс повторялся несколько ночей подряд. От ночи к ночи они меняли расположение кристаллов и камней под моим телом. Иногда розовый кварц был под моей сердечной чакрой. Иногда рубин был направлен снизу на мою горловую чакру. Инога огромный сапфир пронизывал снизу мое сердце.
А потом однажды ночью, когда я лежала в постели, по полу начал струиться густой туман, и мне показалось, что с этим туманом струится огромная кобра. Почему-то меня это не напугало, хотя я помню, что подумала, что должна была бы испугаться. Она заползла под простыни, переползла через одну ногу и вниз под другую, а потом обратно, снова и снова, держа меня как бы обернутой в ленту Мебиуса. Потом она поднялась высоко надо мной и расправила капюшон, все еще контролируя мое тело.
|
|
|
