Человек между богом и зверем 3 глава

общества вообще придавали значение не столько тому, что думает или переживает человек, сколько тому, как он себя ведет. Средневековье, напротив, чрезмерно интенсифицировало дух и культивировало не столь­ко заботу о теле, сколько заботу о душе, в рамках которой вырабатыва­лась сложная психотехника сдерживания аффектов и влечений. В но­вых общественных условиях все более важными становились желания, намерения и мысли человека, и поэтому контроль за страстями души становился серьезной общественной проблемой. Ее решение взяла на себя религия, эффективно использовавшая для этого процедуры покая­ния, действующие на основе тщательных классификаций грехов. В Но­вое время основной антропологической константой сделался разум, спо­собствующий росту самодисциплины, сдержанности, предусмотритель­ности и дальновидности людей.

В классической философии человек считался хозяином собствен­ного Я, способным управлять душевными страстями и телесными же­ланиями на основе разума. Вместе с тем, множество непроизвольных действий, непонятных фобий и неврозов свидетельствовали о том, что поступки человека определяются не только рациональными общест­венными нормами, но и бессознательными аффектами, влечениями и желаниями, которые по причине их не моральности вытесняются из сознания, но остаются при этом сильнодействующими мотивами по­ведения и вызывают либо осуждаемые общественной моралью про­ступки, либо, в случае подавления этих желаний, к сильнейшим нерв­ным расстройствам. Критика метафизики разума и реабилитация бес­сознательного Фрейдом может сравниться с коперниканской револю­цией, превратившей Землю из центра Вселенной в рядовую планету Солнечной системы. Архипелаг бессознательного, исследованием ко­торого занимался Фрейд, оказался обширным, и весьма своеобраз­ным. Для его изучения оказались малопригодными классические ме­тоды рефлексии. Они были трансформированы или заменены психо­анализом. Однако у Фрейда еще сохранились многие устаревшие мо­ральные оценки бессознательного как сосредоточия всего порочного и аморального. К. Юнг попытался освободиться от давления этих догм и развил концепцию “архетипов” коллективного бессознательного, ко­торые, по его мнению, выполняют роль носителей культурной энер­гии и способствуют единству мысли, чувства и дела. Речь идет об очень сложной проблеме подавления и запрещения унаследованных от про­шлого инстинктов и сохранении при этом исходной психической энер­гии желаний, которая должна использоваться или, как говорит психо­анализ, “сублимироваться” в культурном творчестве.

Жизнеспособность общества во многом определяется телесным и духовным здоровьем его граждан. С одной стороны, оно заинтересовано во всестороннем развитии и удовлетворении потребностей и желаний, а с другой, стремится преобразовать их для приведения в соответствие с возможностями политики и экономики. Сегодня на это обращают явно недостаточное внимание, что вызвано устаревшим пониманием власти как формы запрещения, репрессии и обмана. Это “критико-идеологическое представление” не соответствует действительности, так как власть не только подавляет, но и интенсифицирует искусственные те­лесные желания и уже не просто обманывает людей, а делает их такими, какими нужно.

Возникает вопрос: как же возможно изменение тела? Разве оно не является природной данностью, а его потребности естественными и неизменными? Разумеется, тело растет, формируется, стареет и умира­ет как вегетативная система, неподвластная указаниями разума. Одна­ко еще с древности осуществляется всесторонняя культивация тела с целью приспособления человека для выполнения тех или иных обще­ственных функций. Тела раба и господина, рыцаря и священника, уче­ного и рабочего значительно отличаются друг от друга и при этом не столько внешне, сколько внутренне по типу реакций, влечений, спо­собности самоконтроля и самоуправления. Физические игры и танцы, раскраска и татуировка, выработка манер и жестов, контроль над аф­фектами — все это способствует управлению телом, его потребностями и влечениями. Цивилизация связана прежде всего с формированием особых дисциплинированных тел, на дрессуру которых любое общест­во затрачивало значительные усилия. Например, становление капита­лизма связано не только с интеллектуальными или техническими от­крытиями, но и с преобразованием рыцаря и крестьянина в буржуа и рабочего. Для этого потребовалось создание специальных дисципли­нарных пространств, в рамках которых происходила замена прежней системы стимулов и реакций на новые желания и стремления.

Учитывая опыт культуры, создающей искусственные, символи­ческие общественно необходимые тела, философия должна обратить пристальное внимание на историю телесности. Хотя сегодня общест­во не прибегает к пыткам и наказаниям с целью дисциплинарного воздействия, тем не менее нельзя сказать, что тело “приватизировано” и является, так сказать, личной собственностью человека, вольного испытывать и удовлетворять любые желания. На самом деле семья и школа, литература и медицина в форме разного рода моделей и реко­мендаций здорового и красивого образа жизни способствуют само­контролю и самодисциплине в отношении тела.

Наблюдая широкомасштабное техническое освоение природы, че­ловечество не заметило появления не менее впечатляющих технологий, преобразующих внутреннюю природу человека и прежде всего систему

его телесных импульсов и желаний. Традиционные практики дрессуры и дисциплины тела, включающие не только телесные наказания, но и систему физических упражнений, диету, танцы, практические навыки, оказались недостаточными в современной цивилизации. Во-первых, повысились требования к точности, предусмотрительности и расчетли­вости: современный человек по некоторым параметрам превосходит сво­им терпением христианских аскетов. Во-вторых, современное произ­водство искусственных продуктов предполагает искусственные потреб­ности: человек должен любить общество, в котором он живет, прини­мать духовные и материальные ценности, которые производятся систе­мой. В-третьих, общественный порядок, реализующийся не как внеш­нее принуждение, а как самодисциплина и ответственность, опирается на сложную игру нормы и патологии, которая превосходит технику гре­ха и покаяния и нередко оказывается слишком рискованной для чело­века, о чем и свидетельствует рост психических заболеваний.

Люди болеют не так, как животные и психические заболевания наиболее ярко свидетельствуют о том, что душевные аномалии имеют культурное происхождение. Это обстоятельство не всегда последова­тельно учитывалось в классическом психоанализе, представители ко­торого, фиксируя противоречие культурных норм и телесных жела­ний, нередко натуралистически истолковывали последние. На самом деле “эдипов комплекс” вовсе не является чем-то врожденным, а скла­дывается в буржуазном обществе с его новыми дисциплинарными про­странствами: отдельное жилье, школы с раздельными классами, гу­вернантки и педагоги, образы “папочки” и “мамочки” и т. п. Возни­кает вполне обоснованное подозрение, что “запретные” желания, опи­сываемые психоаналитиками, не только имеют искусственное проис­хождение, но и намеренно интенсифицируются, чтобы эффективно управлять человеком. Втягивая человека в игру соблазна и морального осуждения, общество добивается послушания гораздо более эффек­тивно, чем прямыми запретами.

Если классическая философия считала разум господствующей и контролирующей аффекты инстанцией в человеке, то романтическая установка разрабатывала своеобразную “метафизику экстаза”, соглас­но которой спонтанная чувственность ближе к природе, она в прин­ципе не подлежит искажающему воздействию власти и стало быть вы­ступает опорой истины и подлинного бытия. Понятие бессознатель­ного как модус экстатического и внерационального, как выражение стратегии воли к жизни, которую сковывают знание и мораль, перво­начально разрабатывалось в русле этой традиции. Даже Ницше, про­явивший удивительную проницательность в разоблачении механиз­мов фабрикации телесных органов, необходимых для существования европейской цивилизации, выдвинувший проект культурной органо­логии, тем не менее не вполне освободился от идеализации своего Заратустры, ибо мыслил его в дискурсе абсолютного и совершенного сверхчеловека, обитателя горних вершин.

Фрейд, казалось, освободился от метафизических установок и естественнонаучным образом приступил к изучению архипелага бес­сознательного. При этом главной его мыслью представляется под­ход к нему как к энергетическому базису, рациональное использо­вание и расходование которого должно быть изучено и поставлено под контроль. Этим подходом определяются функции понятий же­лания и либидо, которые не исчерпываются, как думали некоторые исследователи психоанализа, возрождением понятия природы. В нем можно выделить два разных полюса: экспликацию динамики жела­ния, включая цель и объект, исполняемый и отсутствующий; пони­мание либидо как первичного влечения в работе “По ту сторону прин­ципа удовольствия”, где этот процесс исследуется в двух режимах:

эроса и танатоса. Изначальная энергия рассекается на два потока, задающих психику, телесность и их отдельные органы. Наиболее интересной аналогией выглядит характеристика этих влечений как бесконечного повторяющегося процесса, имеющего кибернетиче­ский, т. е. стохастический характер. Бесконечное повторение при условии отсутствия единства танатоса и эроса указывает на нечто иное, а именно на то, что наслаждение — это прежде всего энерге­тический процесс. Именно в этом состоит своеобразие фрейдовско­го подхода к удовольствию, которое обычно раскрывается как чув­ство, связанное с потреблением, созерцанием, пониманием, мораль­ным удовлетворением и т. п. Желание выступает как либидо, как производительная сила, способная к разнообразным превращениям и изменениям' в самых неожиданных формах, и как энергия, кана­лизируемая и используемая в различных системах для производства необходимых аффектов,т. е. превращаемая в нечто иное. Эта сторо­на желания описана Фрейдом при разъяснении принципа констант­ности, соединяющего эрос и реальность. Именно здесь ярче всего проявляется сходство с Марксом, который использовал понятие ра­бочей силы в качестве основания общественной системы. Как и эрос, она подчинена своему принципу константности, который реализу­ется в законе стоимости, обеспечивающем обмениваемость разно­образных продуктов труда. Другой режим энергии присущ либидо, которое, как кажется, не регулируется и не контролируется в рамках общественной системы труда или дискурса, ибо это энергия смерти и разрушения. Но фактически эта энергия оказывается столь же по­зитивной как и та, что циркулирует по сетям порядка и использует­

ся для воспроизводства, но отличается лишь чрезмерностью и по­этому тематизируется Фрейдом не как биологические регулярные ритмы, а как “химические” реакции, имеющие взрывной характер, вызывающие страдание, и в этом, по своим последствиям, подоб­ные “кризисам” Маркса. Таким образом, нельзя считать, что Фрей­да интересовал некий невыразимый или запретный предмет или со­держание мечтаний. Для него самым важным было изучение преоб­разования энергии желания в разнообразных формах манифести­руемого содержания от описания сновидений до научного и художе­ственного творчества.

В этом и проявляются границы психоаналитического проекта, ко­торый требует дополнения смысловыми интерпретациями. “Но, — как отметил П. Рикер, — общую структуру, в которую можно было бы впи­сать фрейдовскую метапсихологию, наряду с чуждыми психоанализу герменевтиками, нужно создавать почти заново”⁵⁷. Фрейдовский рег­рессивный подход, выявляющий в культурных феноменах следы арха­ичных желаний, является выражением попыток разоблачения созна­ния, начатых Марксом и Ницше. Классическим теориям культурного творчества, ориентированным на раскрытие роли высших ценностей, они противопоставили “генеалогический” и “социологический” ме­тоды редукции сознания к фундаментальным практикам труда и вла­сти. Вместе с тем, редукция не исключает проекции: сила, овладеваю­щая справедливостью в форме дискурса оправдания, трансформиру­ется из чистого насилия, аргументом которого является смерть, в пра­во, которое хотя и остается правом сильного, вместе с тем затормажи­вает и ограничивает проявление инстинкта агрессии. То же самое можно сказать и относительно морали. Ницше разоблачал ее как способ вы­живания слабых и завистливых людей, Фрейд видел в ней ограничи­тель исходных инстинктов эроса и танатоса и считал ее источником навязчивый невроз. Воля к власти угрожает существованию и поэтому для ее обуздания необходимо культивирование чувства виновности, но последнее делает индивида несчастным и неудовлетворенным. Так противоречие основных инстинктов переходит на высших фазах раз­вития в другие конфликты, которые в частности и задают динамику культуры. Поэтому психоаналитическая интерпретация художествен­ного творчества должна быть дополнена изучением тех новых про­блем, которые вызваны цивилизацией. Сети порядка, полиморфная техника власти делают механизмы сублимации исходной энергии все более тонкими и опосредованными. В этих условиях герменевтиче­ская интерпретация и деконструкция, соединенные с критической

⁵⁷ Рикер П. Конфликт интерпретаций. М., 1995. С. 222.

 

рефлексией, выступающей по существу как метагерменевтика, позво­ляют не только эмансипировать человека от иллюзий и инфантиль­ных желаний, а также от давления дисциплинарных пространств об­щества, но и контролировать стратегические ориентации, ценности структуры различия и дифференциации, определяющие цели, потреб­ности, желания, вкусы и идеалы.

В ходе истории формируются различные типы телесности и ка­ждый общественный уклад вносит свою лепту в общецивилизаци-онный процесс контроля и управления телом. Оно, таким образом, не может рассматриваться как природная данность или неизменная субстанция. В современной цивилизации наблюдается особенно ин­тенсивный процесс производства новых и экзотических форм те­лесности, который радикализируется искусством, кино, рекламой, фотографией, компьютерной техникой. Поверхность тела заполня­ется все новыми знаками и символами, которые производятся масс медиа и читаются людьми. Различия “плохого” и “хорошего”, “кра­сивого” и “некрасивого”, “нормального” и “аномального”, задавае­мые образцами рекламной продукции и используемые для форми­рования желания в производимых товарах, интенсивно преобразу­ют “естественное” человеческое тело. В этой связи философия, ко­торая традиционно строилась как критика познавательных заблуж­дений и идеологических предрассудков, должна обратиться к изуче­нию телесных практик современного общества и тем самым способ­ствовать эмансипации людей.

 

§2

ПСИХОСОЦИОГЕНЕЗ СОЗНАНИЯ

Вопрос о природе сознания относится к одному из труднейших в философии. С одной стороны, факт наличия сознания является неоспоримым для любого индивида, с другой — попытки его опре­деления приводят либо к тавтологиям, либо к ссылкам на то, что сознанием не является. Понимание сознания как внутреннего, дан­ного интроспективно процесса, выдвигает проблему интерсубъектности, а объяснение его за счет сведения к внешним стимулам и факторам приводит к утрате его специфики. Слова известного пси­холога У. Джемса: “Вот уже 20 лет, как я усомнился в существовании сущего, именуемого сознанием”⁵⁸, и сегодня могли бы стать эпигра­фом основополагающих сочинений по психологии, в которых соз­нание сводится к отражающей, регулирующей и управляющей прак­тической деятельностью функции.

Успехи объективистского подхода к анализу сознания не вызы­вают сомнений. Это и теория информации, и моделирование пси­хических процессов, а также достижения современной нейрофизио­логии, которые удачно дополняются теорией интеракции — социаль­ного взаимодействия, теорий решений, рационального действия и т.д. Суть данных подходов состоит в отказе от попыток описать внутрен­ние процессы сознания, как они непосредственно даны человеку:

относительно сознания он может заблуждаться точно так же, как и насчет внешних явлений. Содержание сознания зависит от позна­ния окружающего мира, от языка, социальных и биологических ко­дов, организующих поведение.

Такие теории оправданы тогда, когда не возникает вопроса о че­ловеческой уникальности и индивидуальности и достаточно изучать человека как рациональное животное. Однако в гуманитарных науках

 

⁵⁸ Джеме У. Существует ли сознание? //Новые идеи в философии. М., 1910.№4.С. 10.

 

редукция сознания к его биологической или социальной основе оказы­вается неправомерной по той причине, что утрачивает специфику ду­ховного опыта, и прежде всего таких его феноменов, как любовь и ненависть, страх и стыд, вера и покаяние, нравственная солидарность и насилие. Эти чувства невыводимы из каких-либо социальных или биологических структур и составляют неотчуждаемое достояние чело­века; они могут развиваться или деградировать в процессе цивилиза­ции, но как не возникают внезапно, так и не исчезают вовсе. Более того, наличие этих духовных первофеноменов является условием эти­ки, эстетики, религии и других культурных дисциплин. То обстоя­тельство, что о человеке можно говорить тогда, когда он занялся тру­дом, усвоил язык и вступил в социальные отношения, а также обрел способность любить, верить, надеяться, страдать и наслаждаться, не означает, что все перечисленное как бы дано от рождения. Нормы коммуникации, духовные ценности и переживания складываются и развиваются в процессе социальной жизни и передаются от поколе­ния к поколению как традиция. Однако современное общество, ори­ентированное на познание и просвещение, мало внимания уделяет формированию волевых, эмоциональных, мнемических, ценностных структур сознания. Между тем необходимость исполнения социаль­ных ролей, следование нормам и правилам поведения предполагают умение контролировать свою волю и телесные потребности, душев­ные аффекты и чувства. В силу репрессивного характера социальных требований современный человек оказывается чрезмерно перегружен стрессами, что ведет к депрессии и фрустрации или к перверсиям. Это свидетельствует о неэффективности “просвещенческих” методов ра­боты с сознанием: знание причин вовсе не избавляет от душевных болезней, и, как это не парадоксально, чаще всего именно иллюзия помогает человеку выжить.

Категории души и тела, духа и плоти, сердца и разума сегодня редко употребляются в теории познания. Между тем в свете современ­ных проблем психиатрии стоит более внимательно отнестись к старо­му аппарату анализа сознания, образующему достаточно плотную сеть, гибко охватывающую сферу телесных, душевных и духовных феноме­нов. Категории тела, души и духа претерпели в ходе развития культуры значительную эволюцию. Античность характеризуется космологиче­ским миропониманием, в рамках которого важное значение имело здо­ровое и гармонично развитое тело. Знание и культура строились в ас­пекте заботы о нем. Средневековье трансцендировало “дух”, противо­поставляя его “плоти”, как греховному началу. Тело, а заодно и душев­ные страсти, аффекты, таящиеся в “сердце”, оказались под подозре­нием. Христианская забота о душе — это прежде всего радикальная

трансформация структуры сознания, центром которого становятся ду­ховные ценности. В Новое время это место занимает разум, управляю­щий телесной и душевной машинами. В этот период складываются новые оппозиции: дух - материя, дух - природа. В первом случае дух трактуется как имматериальная субстанция, носитель сознания, во вто­ром — как атрибут субстанции.

Употребление слова “дух” складывалось более десяти столетий и содержит множество значений: дух — дуновение, отсюда демонизм и динамическая картина мира; дух - огонь, космическое, демиургическое начало, с которым связывался порядок. Дух понимался как прин­цип жизнедеятельности и одухотворения, как способность произво­дить первообразы и идеи, как творческое начало вообще. “Дух” ока­зался растворенным в понятии бога, но затем возродился как культур­ный термин. Сегодня он претерпел окончательную инфляцию и вы­ступает разве что синонимом специализированных выражений.

На эвристические функции символики души и духа указывал К. Юнг. Анализируя сказки, сновидения и даже научные концепции, он пришел к выводу, что дух, выступающий в сказках в образе мудрого старца, дающего советы в затруднительных ситуациях, является не­преходящим символом истории культуры, задающим ей творческую энергию⁵⁹. В отличие отдуха, символизирующего мужское начало, ду­ша выступает носителем женского начала, еще не окультуренного ин­ститутами собственности, семьи, права и т. п. и поэтому символизи­руемого стихиями воды и земли. Такая трактовка духа и души активно разрабатывается в феминизме: в силу того, что мужчина рождает не ребенка, а идею, как мужское начало реализуется в таких деяниях, как власть, познание, право, закон, производство, техника и т. п. Душа, напротив, выражает женское начало культуры, дающее рост всему при­родному, эмоционально значимому. Старая легенда о стране с молоч­ными реками хранит историческое воспоминание о периоде матриар­хата, который в сравнении с последствиями основанной на патриар­хате цивилизации выглядит более душевным, гуманным и природным.

Христианское понятие духа вводилось в противовес плоти, которая трактовалась как низкое и подлое место, где таятся злоба и коварство, гнев и ненависть. Это оппозиция трансформировалась в концепцию, согласно которой хозяином сознания выступает разум. Вместе с тем, по мере развития психологии накапливался материал о непроизвольных действиях, непонятных фобиях, неврозах, свидетельствующий о том,

⁵⁹ Jung С. G. Zur Phenomenologie des Geistes im Marchen // Bewusstes und Unbewustes.

Frankfort am Main, 1977. S. 92. Moltmann-Wendel E. Das Land, wo Milch und Honig flisst. Gutersloh, 1987. S. 11.

 

что существует нечто независимое от рациональных целей, сопротив­ляющееся коммуникативным нормам, не поддающееся обсуждению или осуждению в рамках открытого дискурса. Это сопротивляющееся и в то же время анонимное начало сознания было названо бессознательным.

Открытие бессознательного сравнимо с коперниканской рево­люцией, превратившей Землю из центра Вселенной в одну из не­больших планет Солнечной системы. В сознании было открыто гроз­ное и в какой-то мере опасное для разума начало, не признающее оппозиций Я и Другого, добра и зла, субъекта и объекта, истины и иллюзии и т. п. Познание его сопряжено с большими трудностями:

к нему неприменимы упорядоченные категории рассудка. Не слу-чайно первобытные народы почитали и в то же время боялись одер­жимых, ибо ими властвует бессознательное. С одной стороны, они использовали их как оракулов, а с другой — стремились одеть созна­ние догматами, ограничивающими его эмоционально-образную сти­хию. Душа (по-гречески “псюхе”) — нечто, что порхает от цветка к цветку (по-лат. “анима”), — что переводится как пламя, является сим­волом бессознательного. Все, что касается анимы, тщательно табуи-руется в культуре. Анима — выражение женского, русалочьего (так эволюционировало значение этого слова), она — как бы змея в раю рассудка и порядка, угрожающая моральным устоям общества. Она ближе к телесному, где нет резких оппозиций добра и зла, где не­скромность здоровее, чем нравственные запреты.

Многообразие видов и форм духовного опыта, накопленного в традиционных культурах, современное общество редуцировало к на­учному познанию, связанному с реализацией теоретических моде­лей в человеческом и природном материале. Рационализация жизни и техническое покорение природы громко манифестируется, но кроме упрощенных идеологических лозунгов типа “знание — сила” суще­ствуют изощренные практические приемы, направленные на пре­вращение природы в сырье для удовлетворения потребностей, на преобразование естественной системы влечений и желаний в маши­ны потребления продуктов технической цивилизации. Объектив­ный, лишенный ложного морализаторства анализ показывает, что человек как рациональное существо планирует и желает того, что осуществимо имеющимися в его распоряжении техническими сред­ствами, следует в своей жизни нормам поведения, отвечающим тре­бованиям наличной общественной системы. Но почему же тогда че­ловек так страшится своих созданий, боится утратить себя в своих творениях? Почему одной из нервирующих проблем нашего време­ни становится проблема отчуждения? Не свидетельствует ли это о том, что внутренняя человеческая природа протестует против на­

сильственной идентификации с общественной системой, навязы­вающей необходимые для ее функционирования специфические фор­мы ментальности. Между тем люди стремятся сохранить свое Я и аутентичные душевные переживания; в стрессовых состояниях они даже прибегают к медикаментам и алкоголю, чтобы восстановить утраченное равновесие.

Вера в “естественность” чувств, настроений, в их правдивость опирается на опыт жизни, включающий прежде всего становление чувства тела, адаптацию с внешней средой и навыком владения ор­ганами. Конечно, феноменологическое чувство, отличающее неко­торый душевный и телесный опыт в качестве естественного и аутен­тичного, не является, строго говоря, адекватным, так как оно тоже продукт цивилизации. И все же оно достаточно четко фиксирует про­тивоположность различных типов чувствительности и душевности, формирующихся в традиционной жизненной практике и при испол­нении человеком ролей и функций социальной машины. Такое про­тиворечие — неизбежное следствие развития цивилизации, которая включает рационализацию психического опыта, использование его энергии для функционирования общества. Вместе с тем, решение данного противоречия предполагает и некоторый компромисс, ибо полное подавление “пассионарности” приведет к тому, что общество лишится людей, способных его защищать и развивать.

Любая общественная система держится не только на рациональ­ной экономике, политике, технике, социальной организации, но и предполагает специфический менталитет, выражающий умонастрое­ния людей, их чувства, ценности, идеалы. Издатели журнала “Одис-•сей” писали в своей программной статье: “Объективные предпосылки человеческой деятельности не действуют автоматически; люди долж­ны так или иначе воспринять и осознать их для того, чтобы превратить в стимулы своих поступков. “Субъективные” же эмоции, идеи, пред­ставления, верования оказываются мощными факторами обществен­ного поведения человека”⁶¹. Понятие менталитета, активно исполь­зуемое в современном общественном дискурсе, призвано восполнить упрощенную модель сознания, в которой господствующим центром выступает рациональность, к тому же смоделированная по образцам инструментального и целерационального действия. Это понятие ох­ватывает не только знание, мировоззрение, идеологию, но и эмоцио­нально-образные, духовно-ценностные, волевые акты сознания. Ду­мается, что менталитет включает и историческую феноменологию те­лесности, характеризующую машину влечений и желаний тела.

⁶¹ Одиссей. Человек в истории. М., 1989. С. 6.

Формирование менталитета не исчерпывается ссылкой на про­свещение или рациональный дискурс. Это хорошо подтверждает не­эффективность научной критики разного рода суеверий, предрас­судков, верований и т. п. Как бы не стремились объяснить их стра­хом, невежеством, иллюзиями, все эти аргументы не проникают в ту специфическую ткань сознания, которая сплетена из эмоциональ­ных переживаний, желаний, иллюзий и надежд. С аналогичными про­блемами сталкивается и социальное просвещение, стремящееся обос­новать законы, право, мораль, как продукты рационального обсуж­дения и договора, принимаемые для самосохранения человеческого рода. Историки, например, постоянно сталкиваются с какой-то не­постижимой природой власти и государства, явно не сводимой к тем рациональным функциям, через которые они определяются наукой. Если институты власти и их центры созданы для регулирования от­ношений между различными группами, для закрепления прав и обя­занностей, чтобы каждый не притязал на чужое и не защищал свое силой оружия, то почему тогда власть непременно стремится овла­деть душой и телом человека? В архаичных или тоталитарных режи­мах центральная роль в формировании общественного менталитета принадлежит вождю, который, как правило, является невротической и даже патологической личностью, и именно в силу этого обладает “соборной” силой, канализируется человеческий энтузиазм в нуж­ном направлении.

Опыт парламентских организаций также показывает, что прини­маемые законы вовсе не являются продуктами чистого разума, а, ско­рее, выражают некоторое равновесие сил и воль общественных групп, достигаемое в жизненной борьбе. Парламентская риторика — суть вто­ричный процесс; однако и она отличается от теоретических дискус­сий, ибо постоянно апеллирует к моральным нормам, традициям, на­строениям и желаниям избирателей, включает в себя множество не­анализируемых предрассудков и стереотипов массового сознания.

Повсеместное онаучивание всех областей жизни базируется на квантификации, классификации и манипуляции сферой опыта, ко­торый сложился в процессе исторической адаптации к природе и коммуникации между людьми. Поскольку такой опыт выступает од­новременно и фундаментом познания, то замена его идеологическим или рационально-научным дискурсом может привести к ослаблению и самих социально-политических институтов, питающихся духовной и психической энергией людей. Такая опасность не предусматрива­ется современной культурой, в которой наблюдается механический перенос моделей технической реализации теорий на почву общест­венной жизни.

Ученые и философы эмпирической ориентации, как известно, на­стаивали на приоритете опыта, понимая его как некую форму сопри­косновения с самой реальностью, как единственный источник зна­ния. Считалось, что наблюдения и восприятия, осуществляемые ин­дивидом с нормальными органами чувств, не могут оказаться ложны­ми: заблуждения возникают из-за неправильных интерпретаций, по­спешных обобщений, субъективных пристрастий и т. п. Что касается рационалистов, то они также выводили из зоны критики разум и ис­точник лжи усматривали в аффектах тела и страстях души, искрив­ляющих зеркало сознания. При всем различии культ разума и экспе­римента оставался объединяющим началом: опыт эмпиристов оказы­вался разумным, а теория рационалистов — реализуемой.

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: