В) Контроль над аппетитом и борьба с лишним весом

А) Потребление и власть

Исследуя архаические корни власти, Элиас Канетти показывает, что существует тесная связь между властью и потреблением, которое первоначально существует лишь как потребление пищи. Властитель у разных народов древности — это, прежде всего, “главный едок”. “Есть человеческие группы, которые в таком едоке видят своего вождя. Его неутомимый аппетит представляется им гарантией того, что и сами они никогда не будут страдать от голода. Они полагаются на его набитое брюхо, как будто он набил его и для них всех”[10]. В рассуждениях Канетти о вожде-едоке присутствует скрытая зоологическая метафора. Архаический вождь — тот же вожак животной стаи, который должен есть больше, чем все остальные, поскольку несет за них ответственность. В других случаях, по словам Канетти, вождю не обязательно быть “на бочонок толще любого другого”, но гораздо важнее другое усло­вие — у вождя (царя) должно быть столько запасов еды, чтобы это бросалось в глаза всем остальным людям. К тому же вождь, который угощает других, дает этим почувствовать свое превосходство, свою власть над ними.

Древний обычай полтлача американских индейцев, описанный Моссом[11], — из этой же области. В неслыханном расточительстве съестных припасов, одежд и иных богатств вожди и правители дают понять, чего они стоят как потребители. Все то, что уничтожается на этой публичной оргии, на самом деле является символическим эквивалентом пищи, которую они могли бы себе позволить употребить. На потлаче происходит чисто символическое поедание пищи: она не отправляется в рот, а раздается людям, выбрасывается в водоемы, сжигается на огне и т. д. Сценами подобном рода переполнены героические поэмы древности. Гомеровские вожди — Агамемнон, Ахиллес, Нестор —широко раздают дары, показывая, что у них в достатке еще. Также ведут себя литературные герои еще и в XVI веке. Нам следует лишь открыть великий роман Рабле, чтобы увидеть в его добродушных великанах подобие древних вождей: они отличаются неимоверными размерами животов и неслыханной щедростью. Герои Рабле — все как один отменные едоки и мастера выпить.

Наиболее зримые свойства древнего вождя — есть и давать есть другим — соединяются, в конечном итоге, в одно единственное качество обладания. Властитель древности — это тот, кто обладает. В его русском названии и до сих пор угадывается этот смысл: володетель. Военная аристократия в Древней Греции одной из первых пришла к идее дозированного потребления пищи. И дело здесь вовсе не в том, что Греция была бедной страной, а ее правители не обладали достаточными ресурсами. Греческая аристократия дала самую тонкую интерпретацию древней формуле власти: подлинная власть — это всегда власть над собой, власть над своим чревом и аппетитом; власть — это искусство давать, требующее, следовательно, искусства воздерживаться. Со многими видоизменениями эта формула продолжала существовать и в последующие эпохи.

Когда буржуазия пришла к власти, ее отношение к собственному телу еще очень долгое время отличалось от того, что практиковали выходцы из аристократических семей. И хотя Норберт Элиас указывает, что идеалы строгости начали прививаться буржуазией уже в XIX веке и некоторые из них, например, отношение к внебрачным связям, были даже более жесткими, чем у знати[12], еще и в начале ХХ века жизнь среднего класса не походила на те стандарты, которые выработала исчезающая аристократическая элита. По справедливому замечанию Хосе Ортеги-и-Гассета, пришел век “восстания масс” и крушения аристократических идеалов сдержанности и контроля над собой[13]. Эпоха, о которой говорит Ортега-и-Гассет, все еще была эпохой раннебуржуазного отношения к телу. До самого конца XIX века тело представителя буржуазного мира было непосредственным знаком его благополучия. Толщина и упитанность мужчины говорили о толщине его кошелька. Об этом прямо говорит в своем исследовании Льюис Бэннер[14]. Однако уже в начале ХХ века дородность тела стала выходить из моды, и, прежде всего среди мужчин, представителей буржуазных кругов. Началась новая эпоха буржуазной политики тела.

С чем это было связано? Конечно же, с новым представлением о природе власти. Уже в первой половине ХХ века “властвовать” означало не столько обладать и накапливать материальные блага, сколько организовывать труд других людей и перераспределять ресурсы. Вовсе не обязательно было сосредотачивать видимые эффекты власти в себе, в своем теле, достаточно было всего лишь принимать правящие решения. Питер Дракер хронологически связывает эти события с периодом 1880—1945 годов[15]. Умение организовывать и распределять — это не только новый навык в организации производства, но и новый навык в управлении телом. Другими словами, “господствовать” стало означать также и управлять своим телом, а, например, “потреблять” — не потреблять лишь в конкретно-материальном смысле, но, прежде всего, в символическом: испытывать эмоциональный восторг от того, что можно обойтись без накопления запасов. Но управлять другими людьми и ресурсами — это по-прежнему значит, прежде всего, управлять собой. Эта формула, выведенная Сократом[16], не утратила своего коренного смысла и в наши дни. Военно-аристократи­ческая концепция власти, утратив своего изначального субъекта, проявляется в новейших практиках самоконтроля и заботливого отношения к себе у новой буржуазии.

Б) Тело как личный проект

Крис Шиллинг, следуя основным идеям своего учителя, английского социолога Энтони Гидденса, утверждает, что проект человеческого Я в современном обществе, в сущности, оказывается проектом тела. По его словам, “возникает тенденция, при которой тело становится все более значимо для современного ощущения личностью своей идентичности”[17]. В самом деле, изменение характера и возможностей современных биомедицинских технологий в конце ХХ века сделало возможным революционное конструирование тела и интенсификацию его возможностей с помощью пересадок органов, косметической и транссексуальной хирургии, новейших достижений в протезировании, а также знаний в области спорта, рационального питания и иных способов поддержания здоровья, направленных на развитии эстетически привлекательного тела. Современные формы общественной чувствительности и субъективные переживания в гораздо большей степени сфокусированы на теле как неком зеркале личности, так что в современной западной культуре оно оказывается главной поверхностью для репрезентации субъекта.

В прежние эпохи возможности для самовыражения через тело были существенно ограничены. В античной Греции и европейском средневековье они были связаны преимущественно с военно-гимнастическими упражнениями, практикуемыми представителями военной аристократии, и не распространялись на остальные слои общества. Следовательно, реализация личного проекта через самоконструирование тела была доступна крайне узкой социальной группе и не носила массового характера.

Практики самореализации через обращение к душе и управление сознанием, зародившиеся в среде греческой интеллектуальной элиты, также не имели достаточно широкого распространения и касались, главным образом, незначительной прослойки общества, о представителях которой Диоген Лаэртский составил своеобразный отчет в форме анекдотов. В средневековую эпоху на Западе дисциплинирование душев­ной жизни оставалось по-прежнему делом узких духовных групп и сконцентрировалось, в основном, в среде христианского монашества.

Внедрение подобных форм самовыражения и самоконтроля в толщу жизни представителей трудящихся классов было начато с началом Нового времени. Практики духовного руководства душами (“христианское пастырство”[18]) и дисциплины, осуществляемые, начиная с эпохи Контрреформации, были впоследствии дополнены практиками дисциплинирования и воспитания соответствующей телесности. Благодаря творчеству Фуко мы теперь довольно хорошо знаем, как происходил этот процесс в XVIII и XIX веках[19]. Но в ХХ веке технологии руководства телами перестали сводиться только к дисцпилинированию с целью создания продуктивной телесности. Особым маневром, который предприняла современная власть, было создание консумеристской телесности, то есть тела, вовлеченного в процессы потребления на правах субъекта и объекта одновременно.

Его возникновение было продиктовано идеалом совершенного тела, внедряемым в массовую аудиторию диетическими теориями, массовым спортом, физическим воспитанием, рекламой, современными масс-медиа. Западная рекламная индустрия разработала целостную идею консумеристского тела как идеальной формы современной личности. В обществе потребления именно телесный образ играет определяющую роль в оценке личности другими людьми и собственной самооценке индивида. Этот телесный образ, от того, насколько он хорош и соответствует ожиданиям личности, оказывается, с одной стороны, наиболее привлекательной мишенью рекламных стратегий, а с другой — своеобразным орудием продвижения субъекта в общественной жизни, средством достижения признания и самоудовлетворения. Последнее обстоятельство маркируется специфическим оценочным понятием сексуальности, которое в консумеристской культуре несет в себе самые различные коннотации (добавочные смыслы). Именно поэтому, когда о ком-нибудь говорят как о сексуальном (сексуальной), то тем самым как раз дают высокую оценку реализации данного личностного проекта.

в) Контроль над аппетитом и борьба с лишним весом

На протяжении многих веков западной истории практики регуляции своего питания — диететика и пост — были важнейшими элементами культуры привилегированных классов. Их целью в той или иной форме было учреждение самоконтроля над желаниями, аппетитом и удовольствиями. В свою очередь, это стремление к самоконтролю удачно коррелировало с традицией греко-христианского дуализма души и тела, берущего начало от Платона и Августина, и связанными с ней учениями о спасении. Умеренность в пище, особенно в христианской культуре, связывалась с контролем над сексуальностью и была важнейшей составляющей сексуальной этики. Например, Августин считал, что пища нужна лишь для поддержания здоровья, но если она используется для получения наслаждений, то это становится опасным: “Что для здоровья достаточно, для наслаждения мало”[20].

Наоборот, народные массы более были расположены к ничем неограниченному потреблению пищи, что находило здесь выражение в фольклорных представлениях о героях, способных поглощать немыслимые количества еды, разделяя свой хлеб с целым миром. Яркое осмысление этой идеи народного чревоугодия дал в своем анализе творчества Франсуа Рабле Бахтин. Исконно народные идеалы застольного изобилия и неумеренных еды-питья удачно связываются у Бахтина с представлениями о труде, где и то, и другое носят подчеркнуто коллективный социальный характер, и неумеренность в пище, таким образом, предстает как закономерное следствие упорного народного труда, являющегося ничем иным как борьбой с миром[21].

В свете отмеченной Бахтиным связи между народным чревоугодием и трудом — а этот труд был преимущественно физическим крестьянским трудом — проясняется внутреннее содержание оппозиции между пиршественными идеалами народных масс и диететикой привилегированных классов. Эта оппозиция по видимости совпадает с социально-классовой оппозицией между теми, кто участвует в трудовой деятельности, и теми, кто находится вне ее. Тем не менее эта оппозиция, как следует из логики второго раздела нашей работы, не является оппозицией между продуктивными и непродуктивными телами (что была характерна лишь для индустриальной эпохи буржуазного общества), но касается различий в отношении доступа к власти. Пиршественные идеалы народных масс свидетельствуют об отсутствии основных рычагов власти в народной среде, тогда как диететика привилегированных групп указывает как раз на то, что они и обладают основными властными возможностями.

Буржуазия как новый привилегированный класс, получивший доступ к власти в XVIII—XIX веках, именно тогда и начинает задумываться о практиках самоконтроля, подхватывая в этом смысле древнюю аристократическую культуру заботы о себе. Примечательно, что проблематика контроля над питанием и аппетитом формулируется в числе первых и уже очень скоро получает новое направления для развития посредством приложения к диететике рационального знания.

Брайан Тернер связывает первый всплеск внимания буржуазии к вопросам своего питания с именем Джорджа Чейна, ставшего одним из родоначальников современной диететики в первой половине XVIII столетия. Руководствуясь декартовской идеей тела-машины, воспринятой через лейденскую медицинскую школу, и гарвеевской теорией кровообращения, Чейн в своих работах связал вопрос о телесной машине с пищеварением, трактуемым как ее решающая функция. Телу как всякой машине требуется уход и внешнее руководство, иначе его “работа” оказывается под угрозой. Чейн прибегнул к тщательному анализу и классифицированию пищевых продуктов и связал теоретические наблюдения с моральными предписаниями. Выделяя различные типы диетических режимов для различных возрастных групп, Чейн ни в коем случае не адресовал свою диетическую систему для низших классов, будучи убежден в том, что их пищевое поведение отличается достаточной сбалансированностью и здоровым характером. Наоборот, по его мнению, именно буржуазия в связи с ее удаленностью от природы и цивилизованностью (что у Руссо будет означать не что иное как развращенность) склонна к нездоровой тучности (“английская меланхолия”) и излишествам в потреблении пищи и напитков. Лишь в XIX веке практики контроля над питанием затронули вопросы диеты низших классов, и произошло это в ходе процессов дальнейшего выстраивания современного западного общества, основанного на началах разветвленной системы контроля и управления индивидами[22].

Если Чейн в своей диетической теории вынужден был колебаться между дискурсом античных медицинских трактатов и картезианскими формами рассуждений о теле, то диетологи следующего столетия открыто перешли к использованию словаря самых современных наук — химии, биологии, физики. Руководствуясь той же метафорой тела-машины, они стали измерять его эффективность на основе строго рассчитанного количества потребленных калорий и протеинов и выявлять энергетическую отдачу тела на основе усвоенной пищи. Таков был очередной шаг по введению потребляющего тела в аппараты современного знания и управления.

Проявление внимание к своему аппетиту у буржуазии эпохи раннего капитализма было, прежде всего, вниманием к излишнему весу тела. Тело превращалось в область самого пристального внимания, все больше оказываясь преимущественным средством самовыражения главного потребляющего класса. В ХХ веке проблема избыточного веса охватывала все большие слои населения и распространялась на иные социальные группы. В сущности, это означало, что буржуазные классовые политики тела становились массовыми. Касаясь первоначально лишь мужчин среднего класса, практики контроля над аппетитом и собственным весом были подхвачены женщинами, что первоначально было воспринято как угроза чисто маскулинным феноменам самореализации. Знаменитая проблематика anorexia nervosa, которую мы уже затронули ранее[23], оказалась тем пробным камнем вокруг которого современные дискурсы психоанализа и феминистской критики скрестили свое оружие.

В работах доктора Хильды Брук было явно указано на то, что для больных анорексией их упорное желание голодать и терять свой вес рассматривалось как позитивное самими пациентками. Так, одна из них высказывалась по поводу собственной склонности к голоданию следующим образом: “Вы делаете ваше тело вашим собственным королевством, где вы — тиран и абсолютный диктатор”[24]. Ким Чернин, демонстрируя пример анорексийного мышления, рассказывала о своих впечатлениях от голодания так: “Я осознала тогда, что моя тайная цель в диете состоит в намерении полностью уничтожить мой аппетит”[25]. Следуя этим суждениям, мы видим, что для аноректика, то есть человека, которого считают больным анорексией, его диета воспринимается как образ жизни, над которой может быть установлен полный контроль. Он не беспокоится из-за своего голода, наоборот, он проявляет волнение в связи с появлением у него излишнего аппетита.

Вторая половина и особенно конец ХХ века отмечены еще большей активностью среднего класса по отношению к собственному телу. Но лишь с включением в эту кампанию женщин ее цели стали приобретать современные определения. Женщина, которую современная наука сочла возможной опознать исключительно по ее половой идентичности, привнесла в практику самоконтроля четко выраженный акцент сексуальной заданности. Это становится тем заметнее, если сравнить цели которые стояли перед субъектами диетических практик в разные эпохи. Если прежние формы диеты (Августин) были призваны подчинить сексуальные желания интересам спасения души, то в современной консумеристской культуре диета предполагает не что иное как разработку и усиление сексуальности, или, во всяком случае, придание телу желаемой сексуальной характеристики. К диете прибегают, чтобы самостоятельно управлять собой, своим телом, своим весом и, наконец, сексуальностью, и это означает не что иное как стремление управлять собственным проектом самореализации.

И последнее замечание в этой связи. Новейшие ритуалы контроля над собственным весом и аппетитом стали более технологичными. К традиционной простой воздержанности в питании и голоданию добавились изощренные искусства регулирования веса тела, превратившие сам процесс принятия пищи в сложную науку, использующую достижения диететики, фармакологии и химии. В ход идут препараты для сжигания жира, минерально-витаминная терапия, различные пищевые добавки и фитокомплексы. Это сочетается с активным использованием новинок в области атлетики и культуризма, широким применением тренажеров и советов специалистов области спорта. Популярные журналы и телепрограммы дают многочисленные советы о том, как быстро, легко и безболезненно похудеть или набрать нужный вес. Телостростроительство (бодибилдинг и шейпинг), вошедшее в моду, представляет собой ничто иное как тейлоризм, примененный для рационализации своего имиджа. Здесь же следует сказать и о распространившихся в рамках консумеристской культуры различных испытаниях на прочность, типа марафонских забегов, сверхдальних заплывов, триатлона и т. п. Все перечисленные практики исходят из идеи того, что тело есть всего лишь сумма параметров и функциональных способностей, которые можно настраивать, использовать в определенном режиме, а затем подвергать регулярному тестированию и доработке.

г) Радикальный пример телесного проектирования:
смена пола

Транссексуализм можно считать одним из продуктов сексуальной революции шестидесятых годов ХХ века. Но для его признания потребовалось нечто большее, чем простая терпимость массового сознания и легитимация деятельности сексуальных меньшинств, сексуально экзотических форм поведения и т. п. Потребовалось наличие соответствующих технологий, позволивших достигать технического конструирования пола. Потребовалось также задействовать весь современный аппарат знания и власти, приспособив его для обоснования места транссекс-тела в консумеристской культуре.

Современным западным транссексуалам исторически близки скопцы, которых под разными именами можно было бы найти в различных этнокультурах[26]. Но первые свободны от религиозности и принадлежат всецело светскому обществу, тогда как последними движет религиозное чувство, а их жизненный выбор осуществляется в форме сакральной жертвы. Транссексуалы же не участвуют ни в каких таинствах и их вмешательство в анатомию собственного тела продиктовано исключительно рациональными мотивами: приобрести желаемую биологическую и паспортную идентичность. Одни жертвуют, другие приобретают.

Перешагнуть из одного пола в другой транссексуалу помогает медицина. Хирургический аспект операции крайне невыразителен. Мужская анатомия преобразуется в женскую чуть проще, чем в обратном случае. Тем не менее как в одном, так и в другом случае дело не сводится к одной единственной процедуре, а разворачивается в целую серию мероприятий. В ход идут все имеющиеся ресурсы кожи и ничего не расходуется зря, но лишние внутренние органы удаляются (гистерэктомия, орхиэктомия и т. п.). Транссексуалам обеих ориентаций внедряют в тело протезы. Эти мероприятия дополняются комплексом ринопластических операций и интенсивной гормонотерапией. Послеоперационная реабилитация представляет собой постепенное, как правило, болезненное приспособление к новой конструкции тела. Новому “женскому” телу путем активного гимнастического тренинга прививается гибкость, мягкость и другие традиционно признаваемые женские качества, “мужскому” — мышечная сила, выносливость и т. п. Лишь после того, как заканчивается этот этап манипуляций смодулированное таким образом тело направляется во внешний мир. Утверждается, что большинство транссексуалов с радостью переносят все выпавшие им испытания в больнице, поскольку им не терпится поскорее утвердить себя в новом качестве. Согласно Джеральду Ларю, они достигают этого активно употребляя свойства вновь приобретенного пола либо в браке, либо в сфере проституции[27].

Новая анатомическая форма не призвана обеспечивать репродуктивной функции, но она не воспроизводит и стандартной физиологии сексуального удовлетворения. Оргазм достигается лишь за счет “душевной стимуляции”[28], поэтому он предстает как всецело рационально организованное событие. В дело идет обдуманное желание, расчетливость жеста, гаджеты и множество других приспособлений. Оргазм транссексуала — это, следовательно, машина, которая запускается в действие за счет изощренной методики. Сексуальное удовлетворение транссексуала указывает пути, которыми обманывается природа. Оргазм здесь не только не является платой за предполагаемое зачатие новой жизни, но не становится и апогеем самого полового контакта, поскольку так же не прекращает имитируемую эрекцию, как не обеспечивает рефлекторную любрикацию. Сексуальная жизнь транссексуала — наиболее впечатляющий пример преодоления стандартной сексуальной схемы: полная неспособность к репродукции, управляемый оргазм, антиприродность.

В транссексуальной телесности и сексуальности транссексуала современная консумеристская культура Запада достигает своего самого выдающегося результата в преодолении природности и симуляции новой реальности. На исходе ХХ века транссексуализм стремительно набирает силу, а “количество транссексуалов исчисляется тысячами”[29]. Разумеется, причины этого обстоятельства можно искать в торжестве нынешнего чувства гуманности и признании права каждого индивида на свободное саморазвитие. Но с другой стороны, наблюдается и появление того, что следовало бы назвать сферой изощреннейшего и тотального контроля над телом. Можно утверждать, что нынешнее производство транссексуальности и транссекс-тел вписывается в новый утопический проект всеобъемлющего контроля над телами, ресурсами, рождениями и смертями, удовольствиями и осложнениями. Только вот насколько этот проект утопичен? Не разворачивается ли он уже под оглушительные успехи генной инженерии, которая теперь крайне близка к тому, чтобы изготовлять людей из пробирки без всякой помощи пола, а рассуждения нынешних моралистов о плачевности в мире репродукции оказываются одновременно и призывами навести, наконец, порядок в контроле над репродуктивностью и не позволять участвовать в деторождении тем, кто этого не достоин. Не следует ли вспомнить здесь и том, что в свете бушующей демографической революции в “третьем мире” сама попытка еще глубже внедрить инструменты знания и власти на Западе предстает, в сущности, лишь как очередная попытка предельно объективно определять перспективы роста и калькулировать будущее.

Хорошо известно, что большая часть ХХ века прошла в ожесточенной борьбе представительниц женского движения за контрацепцию. По замечанию Рэй Тэннэхилл, “к 1970 году западный мир, наконец, признал, что контрацепция является личным делом граждан”[30]. Но пока спорили о пользе и вреде контрацептивов, пока выясняли, что делать с абортами, упустили все-таки одну вещь — транссекс-тело, которое и есть воплощенная контрацепция. Появилась, стало быть, новая технология выхолащивания, новое направление управляемой контрацептивной политики. В конечном итоге был искусственно произведен новый тип тела, которое не только само все время остается стерильным, но и все к чему прикасается, оставляет таким же. Этому телу, до предела насыщенному контролем, молчаливо предписано одно: быть чистой биологической фикцией.

Принято полагать, что операции по перемене пола проводят только тем, кто отличается стойкой психологической предрасположенностью к существованию в теле иной сексуальной конструкции. Именно поэтому первой фазой стратегии смены пола является психодиагностика транссексуализма. Ее критерии, предложенные Американской психиатрической ассоциацией, таковы:

“1. Должно быть чувство дискомфорта и неудовлетворенности своим анатомическим полом.

2. Вы должны настойчиво добиваться в течение не менее двух лет хирургии, которая могла бы избавить вас от наличествующих первичных и вторичных половых характеристик и придать вам соответствующие характеристики противоположного пола. Кандидат должен доказать свою решимость пройти операцию, несмотря на получаемый отпор. Дело тут не в юридических нюансах, но в медицинской осторожности и этике.

3. Ваше тело не должно иметь генетических отклонений (вроде группы аномалий, известной как интерсекс).

4. Не должно возникать сомнений, что ваше желание изменить пол может быть вызвано психиатрическими нарушениями (типа шизофрении). Кандидаты должны быть тщательно проверены психиатром, чтобы исключить такую возможность.

5. Вы должны миновать период полового созревания”[31].

Изложенные критерии базируются на допущении, что пол должен изначально присутствовать в теле как психокомпонент, возможно даже как виртуальная величина. Но можно взглянуть на дело и по-другому. Пол, которого желают, относительно которого не должно быть “сомнений”, пол, который предполагает необходимую степень “медицинской осторожности”, на самом деле лишь конструируется психоделическим способом. Иными словами, сама психодиагностика транссексуализма оказывается эпизодом в производстве транссексуала, прививанием некоему субъекту новых половых значений.

Правильнее было бы говорить об этой диагностической процедуре как симуляции пола. Но и данная диагностика не исчерпывает всей программы транссексуального конструирования. Кроме нее пол симулируется всем комплексом теорий, призванных дать четкое объяснение происхождения транссексуальных наклонностей. “Половая дисфория” (неудовлетворенность своей исходной паспортно-биологической принадлежностью) и “пренатальный стресс” (как причина смены выбора сексуальной ориентации у ребенка уже в утробе матери)[32] здесь также выступают в качестве инструментов введения тела в механизмы контроля и симулирования иного пола. Да и является ли этот пол иным? Уже по своему определению это транс-пол, вне-пол, пол сам по себе, выделенный в качестве переменной величины и присваиваемый в качестве одного из тех означающих, у которых уже нет никаких обязательных референтов, какому угодно телу. Если прежде пол был ловушкой тела (фрейдовское “анатомия — это судьба”), то теперь сам пол превращается в нечто, что может быть схвачено, взято на учет, присвоено властью научно-технического гения, нечто, что может быть изобретено как артефакт и использовано как орудие управления.

123456Следующая ⇒

Поделиться: