Масс-медийное тело как фантом Homo Immortalis

Идеальным примером консумеристского тела является масс-медийный образ телесности, сосредотачивающий в себе главные представления о том, каким должен быть Воплощенный Человек эпохи высоких технологий и эффективного медицинского контроля. Это — тело-фантом. Оно живет, в основном, на экране, но от этого не утрачивает свойства существования. На наших глазах оно способно распадаться на серию обособленных органов, а затем вновь собираться в единое целое, единство которого более чем условно. Словно в древней поэме Эмпедокла перед нами проносятся на реактивной скорости глаза, белые зубы, островки сияющей кожи. Мелькают усталые мышцы и варикозно измученные вены, немедленно становящиеся успокоенными и излеченными. Эти чудесные трансформации обеспечиваются закадровой работой в монтажной. Но мы об этом не думаем. Мы имеем дело лишь с телом, которое блистает великолепием. Это тело грезы, хотя в нем и нет загадки. Оно все выставлено напоказ и даже навязывается нашему глазу. Бодрийяр пишет в таком случае об “избытке реальности”[79].

Нам бы хотелось обратить внимание на другое свойство этого масс-медийного тела. Оно не просто навязывается нашему глазу, но несет в себе сообщение об избыточности Жизни, которая в нем запечатлена. В качестве образа оно атакует не только глаз, но и мозг. Оно адресует зрителю мысль о возможности воплощенного благополучия, о возможности полного освобождения от распада и нездоровья. В этом смысле оно максимально провокативно, ибо побуждает к действию, к подражанию, зовет к исполнению тех или иных рекомендаций по уходу за собственным нашим телом. Такое масс-медийное тело становится замечательным инструментом контроля.

Необходимо отметить, что это тело успешно прививает массовому восприятию новый гигиенический идеал. Из чего он складывается? Из серии вполне самостоятельных значений, которые соотносятся с новыми стандартами потребления, выработанными в западной культуре последнего столетия. Мы обратим внимание лишь на некоторые из таких значений.

Прежде всего, чистая кожа. При прежнем экономическом порядке условия для поддержания гигиены тела были серьезно ограничены. Даже в богатых семьях мылись как можно реже, поддерживая гигиену сменой белья и активным использованием парфюмерии[80]. Кое-что изменилось к середине XIX века, когда началось бурное развитие легкой промышленности. По словам Мишле, во Франции в жилища бедных людей пришел ситец и другие дешевые ткани. “Это была своего рода революция.., мало кем замеченная, но сыгравшая важную роль” [81]. Быт широкого большинства начал благоустраиваться, а гигиенические стандарты постепенно пересматриваться. Тем не менее едва ли не вплоть до середины ХХ века опрятность и чистота ассоциировались лишь с чистой одеждой и явным отсутствием зловонных запахов. Только с середины ХХ века чистая кожа стала нормой. К этому времени в большинстве домов западных городов появились частные ванны. До сих пор они были привилегией самых богатых. В доперестроечной России еще совсем недавно считалось, что мытье тела с периодичностью раз в неделю — это норма. В последние годы эти стандарты решительно изменились. Наличие в городских квартирах горячей воды позволяет принимать душ ежедневно. На рынке моющих средств шампуни и гели вытеснили прежнее мыло, которое было приспособлено для более редкого употребления.

Современный гигиенический идеал тела предполагает в качестве эталона не только чистую, но и свежую кожу, ароматизированную новейшими парфюмерными изделиями. Обязанность приятно пахнуть касается всех, но, прежде всего, мужчин и женщин, ведущих деловой образ жизни. Свежесть кожи — новый атрибут нового среднего класса. При этом изысканные и утонченные ароматы прежних времен вытесняются функциональными запахами: “густота” и “притягательность” уступают место “решительности” и “энергичности”. Сам способ хранения и распыления запахов изменился. Особо это касается мужчин, для которых на рынке теперь представлен богатый выбор флаконов со встроенным распылителем. Но и женщины, которые традиционно, пользуясь духами, втирали их каплю за каплей за мочками ушей и на шее у подбородка, теперь при помощи спреев орошают едва ли не все тело. Запах подчеркивал индивидуальность тела и выражал его эротическую сущность. Аромат свежести сигнализирует о функциональной потребляемости тела в качестве агента деловых отношений. Свежая кожа у женщин немыслима теперь и без женских гигиенических пакетов. Они стали отныне столь же неотъемлемым атрибутом женского тела, как и запах дезодоранта. Свежая кожа — благодаря дезодорации естественных запахов.

Еще один эталон — умеренно загорелая кожа с распределением загара по всей поверхности тела. Этот стандарт начал входить в жизнь очень недавно. Вплоть до эпохи Габриэль Шанель (двадцатые годы ХХ века) символом преуспевающих классов была бледная незагорелая кожа. Смуглость и сильный загар считались атрибутикой низших слоев населения. Кроме того, темная кожа была принадлежностью народов колониальных стран и в сознании европейцев ассоциировалась с рабством. С развитием фабричного производства, когда труд огромного большинства людей стал происходить в закрытых от солнца помещениях, бледный цвет кожи начал связываться с фабричным трудом и тем, что ему сопутствует — чахоткой, недоеданием и различными заболеваниями. Наоборот, загар стал считаться статусным признаком праздных классов. Тела с загорелой кожей начали “производиться” на пляжах Ривьеры, Канар, Бермудов, на фешенебельных курортах южных морей. При этом такая трактовка загорелого тела оказалась характерной лишь для выходцев из северных стран, на юге же загар еще и сегодня остается символом низших классов. К концу ХХ века в моду вошел умеренный загар. Во многом это произошло по медицинским соображениям, поскольку выявили вредность передозированного солнечного облучения и заговорили о пагубных свойствах ультрафиолета. Кроме того, общедоступность многих курортов привела нынешнюю буржуазию к поиску новых знаковых отличий своего тела. Загар теперь предпочитают получать умеренными дозами. Он наносится на кожу вместе с профилактическим кремом. И это свидетельствует о том, что владелец загара всерьез уделяет внимание своему здоровью и осведомлен о пагубных последствиях неразумного обращения со своей кожей.

Наконец, последнее значимое свойство кожи для тела — упругость и всяческое отсутствие дряблости и морщин. Упругая гладкая кожа — это и требование гигиены и привилегия состоятельного класса. Жан-Марк Субиран сообщает, что “американцы не вступают в деловые отношения с бизнесменом, лицо которого покрыто морщинами” [82]. Упругость и гладкость придаются при помощи физических упражнений и грамотно сбалансированного питания. На определенном возрастном этапе к обычным диетическим методам добавляются и косметические операции. Ту же роль играет косметика. Тело с упругой кожей — образец здоровья и обеспеченности.

Современный гигиенический идеал обращает внимание не только на кожу, но и на волосяной покров тела. Стереотип гладкой кожи трансформируется в стереотип безволосого тела, сочетающийся с благополучием здоровых волос на голове. Образ той или иной фотомодели, довлеющий над сознанием огромного числа женщин, побуждает их вести решительную борьбу с растительностью на всех частях тела. Медицинские технологии смыкаются с косметическими приемами, появляется спрос на эпиляцию. Мужчины свободны от этого стереотипа в большей мере, но и они следуют современным телеканонам. С экрана их преследует здоровое и улыбающееся лицо, чьи щеки чисто выбриты и полностью лишены малейшего намека на неаккуратность. Наоборот, здоровая шевелюра на голове — максимально желаемый признак. Это желание призваны удовлетворить специалисты из парикмахерских салонов, но также и медицинские специалисты, когда дело касается трансплантации волос. К концу ХХ века пересадка волос на голове стала реальностью. Обязательная характеристика здоровых волос — их упругость и толщина. Норма и патология волос выявляются теперь не только обычным взглядом, но и под микроскопом. Развивается целая терапия по сохранению в волосах жизни. Живые волосы — это те, которые подлежат регулярному уходу и дисциплинированию.

Коммерчески потребляемое тело должно обладать белозубой улыбкой. Ее призваны обеспечивать новейшие стоматологические технологии. В дополнении к традиционным способам ухода за зубами медицина обратилась к отбеливанию и эстетическому протезированию. В ходу новые пломбировочные материалы и способы безболезненного лечения. Больные зубы перестают удалять, подвергая их почти во всех случаях реставрации. Кроме механической крепости, ценится эстетическая белизна зубов. Этой цели отвечают все новые и новые типы зубной пасты и жевательной резинки, которые выбрасываются на рынок с неизменной рекомендацией ведущих стоматологических ассоциаций (для чего же еще они нужны!) и частных медицинских специалистов. Зубной врач, рекламирующий очередное профилактическое средство, — постоянный герой экрана. Несмотря на возможную неискренность его телесоветов, мы часто склонны доверять его словам. Нашими желаниями повелевает чарующий образ белозубого рта.

Вплоть до середины ХХ века медицинские методы коррекции внешности были неразработаны. Впрочем, уже в 1835 году Пирогов предсказывал эту возможность. В его петербургской лекции “О пластических операциях вообще, о ринопластике в особенности” говорилось, что условием для операций по исправлению дефектов лица должны быть искусство сращивать ткани и выполнять их пересадку[83]. И все же главными причинами развития косметической хирургии стали изменения в общественном сознании, выражающие спрос на услуги подобного рода, и финансовая доступность этих технологий. Люди уверовали в то, что красота и здоровье тела стали достижимы. За потребление Жизни теперь готовы платить как за всякий другой товар.

Для косметической хирургии тело — это карта, на которую наносится сеть произвольных значений. Но в отличие от компрачикосов Гюго[84] хирург-косметолог вписывает в тело не знаки уродства, а знаки прекрасного. Наиболее потребляемые операции — лифтинг, шлифовка кожи и пластика носа. Кроме того, женщины обращаются к коррекции формы груди, а мужчины к пересадке волос. Среди распространенных хирургических процедур также и микролипосакция (удаление излишков жира). С ее помощью происходит самое очевидное перестраивание телесного ландшафта. Между протезированием и трансплантациями косметическая хирургия чаще отдает предпочтение первому. Это и выгоднее, и дешевле. В свете этих новых возможностей мыслить о теле как природной данности становится просто невозможно.

Косметическая хирургия, ловко перекраивающая тела, пустила под откос многие из привычных значений. Раньше было, например, так: мужская дородность считалась признаком материального благополучия, лицо с морщинами “говорило” о мужественности и решительности, лоб с залысинами — о большом уме и воспитанности. Теперь эти стереотипы повергнуты. В преддверии XXI века главным мужским идеалом стремится быть молодость или хотя бы моложавость. Морщины должны быть изглажены, жировые складки убраны, непривлекательные пигменты на коже полностью удалены. Магическая сила таких знаков, как родинки, шрамы, бородавки стала меркнуть в лучах юношески безупречной телесности.

И все же тело, о котором было сказано, все еще остается проектом, фантомом, живущим, в основном, на обложке журнала и экране телевизора. Кому доступны эти приемы переработки внешности? Тем, кто уже шагнул в мир консумеристской культуры. Пока это удел немногих. В конце ХХ века в России косметические операции делаются не по медицинским показаниям, а по эстетическим соображениям. Утверждается, что к спасению здоровья они не имеют никакого отношения. Поэтому, как правило, пациент берет на себя все расходы по их проведению. Но не было ли так и раньше, когда самые дорогостоящие способы заботы о собственном теле, принадлежали поначалу лишь самым состоятельным классам, а затем распространялись и на все остальные? Никто иной, как Фуко в своей трехтомной “Истории сексуальности” показал, что практики инстенсификации тел имеют историческую тенденцию распространяться от высших классов — аристократии и буржуазии — к низшим слоям населения.

В заключение обратим внимание на следующую закономерность. Масс-медийный образ тела, который порожден консумеристской культурой, несет в себе законченную идею насыщенного Жизнью Бессмертного Человека. Чистая, свежая, с мягким загаром, упругая кожа, пышные и здоровые волосы, ровные белые зубы — это все приметы тела, которое не ведает Смерти. Здесь нет ошибки. Все, что могло бы свидетельствовать о могучей силе распада, здесь тщательно девизуализировано. Освещению предстают только многочисленные формы Жизни, которые воплотились в каждую пору, в каждую клеточку этого образа. Здесь безраздельно царствует Норма, по отношению к которой уже не существует более никакой Патологии. Оцифрованное и помещенное в видеоархив, это тело способно жить вечно.

6. 2. Тело без лишнего веса.
Случай Anorexia Nervosa

Последние два-три десятилетия ХХ века отмечены одним очень странным явлением. На наших глазах появилось подозрительно большое количество людей, прежде всего женщин, чьи тела с уверенностью можно было бы назвать стройными, изящными и даже откровенно худыми. Исследователи, обратившие внимание на этот факт, констатируют, что к началу восьмидесятых годов в культуре сложился новый эталон тела, который вызывает откровенные симпатии большинства. Сообщается, например, что телесные параметры победительниц конкурсов типа “Мисс Америка”, популярных моделей и звезд “Плэйбоя” значительно изменились по сравнению со стандартами прошлых лет[85]. Среди множества распространенных объяснений этой тенденции более всего обращают на себя внимание исследовательские программы, вращающиеся вокруг проблемы, трактуемой в качестве комплексного феномена, касающегося произвольных регуляций веса тела. Рассмотрим коротко этот сюжет, опираясь на уже существующие интерпретации.

Пол Гарфинкель и Дэвид Гарнер указывают, что впервые об Anorexia Nervosa упомянул врач из Оксфорда В. В. Гулл (W. W. Gull) в 1868 году, который, следуя медицинским классификациям своего времени, рассмотрел ее как один из аспектов истерии. Еще через шесть лет (1874) это понятие было использовано Э. Д. Лесгю (E. D. Lesegue)[86]. Джоан Джэйкобс Брумберг также соглашается с тем, что первые случаи анорексии стали известны медикам не раньше второй половины XIX столетия. По ее мнению, медики не стремились к специальному диагностированию анорексии, поскольку видели в ней более общий случай истерии[87]. При этом все исследователи соглашаются с тем, что вплоть до последней трети ХХ века вопрос об Anorexia Nervosa оставался малоинтересным для медицинского знания.

Всплеск интереса к анорексии начался где-то с 1973 года, когда врач Хильда Брук опубликовала свое исследование, в котором развернула дискуссию об Anorexia Nervosa в связи с расстройствами в области питания и специфическим положением женщины в рамках современной культуры[88]. На ее публикацию живо откликнулась многочисленная медицинская общественность, феминистская критика и различные исследователи современных культурных процессов.

Медицинские представления об Anorexia Nervosa, не отличаясь единством трактовок, совпадают, в основном, в том, что анорексия является одной из форм психопатологий и схожа, например, с таким заболеванием как булимия. Джеймс Дойл и Мишель Палуди приводят обильные статистические данные, согласно которым число подверженных Anorexia Nervosa непрерывно возрастало с 1970 года, и большинство среди больных всегда составляли молодые женщины и девушки в возрасте от 12 до 25 лет. Численность мужчин, больных анорексией, меньше в двадцать раз[89]. Обоснованность медицинских трактовок анорексии как патологии подкрепляется тем фактом, что число больных, умирающих от Anorexia Nervosa, достигает 15%[90]. Не менее эффектную статистику патологических случаев Anorexia Nervosa приводит доктор Стивен Левенкрон, который, кроме того, указывает, что анорексия более всего распространилась среди студенток колледжей, которые опрометчиво пытаются контролировать свой вес, прибегая к помощи рвотных, слабительных и мочегонных средств[91].

Среди наиболее распространенных медицинских интерпретаций Anorexia Nervosa преобладают те, что сформулированы в духе традиционного фрейдизма. Согласно этим трактовкам, — а они касаются лишь женских случаев, — анорексия является выражением психосексуальных страхов девушки по поводу возможной беременности и сексуальных домогательств со стороны мужчин. В этом смысле анорексия рассматривается как страх перед большим животом и увеличенной грудью, присущих материнскому телу. Кроме того, в этой интерпретации прослеживается связь между анорексией и истерией, а также делается вывод о том, что Anorexia Nervosa является реакцией на сексуальные оскорбления и насилие[92]. Обобщая имеющиеся медицинские прочтения случаев Anorexia Nervosa, Гарфинкель и Гарнер отмечают, что анорексия в целом характеризуется тремя симптомами: серьезной самоиндуцируемой потерей веса, аменореей и страхом утратить контроль над своим аппетитом и стать толстой[93].

В феминистской литературе анорексия не рассматривается как патология. При обсуждении этой проблемы авторы, как когда-то Фуко в случае с “истеризацией женского тела” в Викторианскую эпоху[94], предпочитают говорить о медицинских регуляциях женского тела и видят в анорексии пример неоправданного медицинского беспокойства. Тем не менее феминистская критика теперь не останавливается лишь на изобличении новейших стратегий медикализации тел, но идет дальше, привлекая внимание к более широкому вопросу о том, почему на Западе именно женское тело раз за разом становится областью апробаций новых форм власти и знания.

Джулия Вуд видит в Anorexia Nervosa лишь один из пяти возможных случаев современной патологизации нормального женского тела. По ее мнению, по той же дискриминационной логике разворачиваются современные заявления о ненормальности предменструального синдрома, менопаузы, волосатости ног и размерах женской груди. Однако Вуд связывает эти эксцессы не столько с заинтересованностью медиков в укреплении своей власти над женскими телами, сколько с ролью современных масс-медиа, культивирующих достаточно однозначные репрезентации женского образа и прибегающих к медикалистской риторике[95]. Тот факт, что анорексия — это преимущественно женское заболевание, побудил феминистских авторов сделать резонный вывод о том, что женский организм уязвим не столько для психопатологий и расстройств, связанных с питанием, сколько для гендерного давления, оказываемого на женщину современной культурой. Сюзан Бордо говорит, что медицинская модель совершенно недостаточна для рассуждений об анорексии[96].

Чем подкрепляется гендерный статус проблемы Anorexia Nervosa? Можно предположить, что для этого есть два основания. Прежде всего, анорексия — это закономерный эффект, вызванный разрушением традиционных женских стереотипов и изменением границ женской активности в рамках нашей культуры. В другом случае, анорексия — это способ тематизации застарелого маскулинного беспокойства перед фантомным образом Женщины, в которой соединились голод, сексуальная неудовлетворенность и немотивированность поступков. В обоих случаях интерес к Anorexia Nervosa может считаться реакцией на эти гендерные изменения.

Итак, индустриализм разрушил традиционные женские функции в обществе: женщина перестала исполнять те виды домашних работ, которые были перенесены на фабрику. Однако индустриализм XIX века не поколебал, а отчасти усилил идеал деликатной и состоятельной женщины, защищенной домашними стенами и зависящей во всем от супруга. Викторианская мать буржуазного семейства оказалась в домашней изоляции, и ее угнетала скука[97]. Тогда же, кстати, стали проявляться многочисленные случаи истерии и женской инвалидности[98]. В XIX веке женщины из среднего класса были несвободны, и единственной ролью, которая гарантировала им социальное признание, была роль матери. Лишь в ХХ веке такая женщина добилась широкой самостоятельности: у нее появились собственные деньги и право политического голоса. Она потребовала рассматривать себя не только как мать, но и как гражданку, как активного агента экономических отношений, как деятельную сторону в сексуальных контактах. Проявлением этой независимости стала также и анорексия. Во всяком случае, нежелание уподоблять свое тело только модели материнского тела можно трактовать как феминистский протест против традиционных взглядов на роль женщины в культуре[99].

Но этой логике уподобления противостоит другая. Для многих веков европейской эстетики худое женское тело — это еще и аллегория монструозного. Если полнота и мягкость неизменно ассоциировались с покладистой домашней женщиной, то анорексийное тело вызывало у зрителей страшные предчувствия. Этот образ множился в кризисные эпохи, когда разворачивалась “Война с Дьяволом” и начиналась “Охота на ведьм”. В изобразительном искусстве конца XIX века, когда на Западе распространилась первая волна женского движения, как реакция на нее стали множиться образы женщин-вампиров, женщин-кастраторов, женщин-убийц. Повсюду в литературе и театре расцвели пышным цветом Саломеи, Далилы, Сфинксы и т.п. Апофеозом этой галереи галлюцинаций можно было бы считать образ Ненасытной Женщины[100]. На фоне этого архетипического образа анорексийное тело эмансипированной женщины ХХ века оказывается в двусмысленном положении, а гендерные основания Anorexia Nervosa становятся контрпродуктивными. Другими словами, феминистская критика тождества женского тела с телом матери имеет своей оборотной стороной пробуждение древних архетипов Чудовищной Женщины.

И все-таки феминистский аргумент в защиту неполновесного и худощавого женского тела нельзя считать безнадежно слабым. На самом деле он может быть усилен за счет выхода за пределы одномерного гендерного противостояния. Следует сразу же оговориться: не бывает нейтрально-гендерных тел, но ситуация с телом не сводится только к гендеризирующему прочтению. Случай анорексийного тела в современной консумеристской культуре вписывается в более многомерную логику развития, где гендер является одной из ряда переменных.

Anorexia Nervosa как пример озабоченности стройным телом может быть рассмотрена в более широкой исторической перспективе. В частности, нам хотелось бы здесь обратить внимание на связь между феноменом анорексии и практиками контроля, известными в западной традиции. Начнем с того, что в работах доктора Хильды Брук было явно указано на то, что для больных анорексией их упорное желание голодать и терять свой вес рассматривалось как позитивное самими пациентками. Так, одна из них высказывалась по поводу собственной склонности к голоданию следующим образом: “Вы делаете ваше тело вашим собственным королевством, где вы — тиран и абсолютный диктатор” [101]. Ким Чернин, демонстрируя пример анорексийного мышления, рассказывала о своих впечатлениях от голодания так: “ Я осознала тогда, что моя тайная цель в диете состоит в намерении полностью уничтожить мой аппетит” [102]. Следуя этим суждениям, мы видим, что для аноректика, то есть человека, которого считают больным анорексией, его диета воспринимается как образ жизни, над которой может быть установлен полный контроль. Он не беспокоится из-за своего голода, наоборот, он проявляет волнение в связи с появлением у него излишнего аппетита.

На протяжение многих веков западной истории практики регуляции своего питания — диететика и пост — были важнейшими элементами культуры привилегированных классов. Их целью в той или иной форме было учреждение самоконтроля над желаниями, аппетитом и удовольствиями. В свою очередь, это стремление к самоконтролю удачно коррелировало с традицией греко-христианского дуализма души и тела, берущего начало от Платона и Августина. Умеренность в пище, особенно в христианской культуре, связывалась с контролем над сексуальностью и была важнейшей составляющей сексуальной этики. Например, Августин считал, что пища нужна лишь для поддержания здоровья, но если она используется для получения наслаждений, то это становится опасным: “Что для здоровья достаточно, для наслаждения мало” [103].

Современное стремление управлять весом собственного тела за счет произвольного голодания в значительной степени совпадает с традициями самоконтроля. Но существуют и некоторые различия. Объектом самоконтроля в прежние эпохи были желания души. В современном мире этим объектом непременно становится тело и его количественные параметры. Новейшие ритуалы заботы о себе стали технологичными. К традиционным диететике и воздержанности в питании добавились изощренные физические упражнения (шейпинг, бодибилдинг), применяется фармакология и косметическая хирургия. Здесь же следует сказать и о распространившихся в рамках консумеристской культуры различных испытаниях на прочность, типа марафонских забегов, сверхдальних заплывов, триатлона и т.п. Конечно, может показаться, что между голоданием аноректика и наращиванием мышц бодибилдера существует огромная разница. Тем не менее и та, и другая практики исходят из идеи достижения полного контроля над своими возможностями, прежде всего, контроля над параметрами тела.

Фуко первому удалось показать, что практики самоконтроля в античном мире были делом представителей привилегированных классов, разделяющих идеалы старой аристократии. “Это была этика мужчин: этика продуманная, написанная и преподаваемая мужчинами и адресованная мужчинам — само собой разумеется, свободным мужчинам” [104]. Безусловно, это положение сохраняло силу и в последующие столетия. Когда буржуазия пришла к власти, еще очень долго ее отношение к собственному телу отличалось от того, что практиковали выходцы из аристократических семей. Даже в начале ХХ века жизнь среднего класса не походила на те стандарты, которые выработала исчезающая аристократическая элита. По справедливому замечанию Хосе Ортеги-и-Гассета, пришел век “восстания масс” и крушения аристократических идеалов сдержанности и контроля над собой[105]. Эпоху, о которой говорит Ортега-и-Гассет, вполне можно было бы назвать эпохой раннебуржуазного отношения к телу. До самого конца XIX века тело представителя буржуазного мира было непосредственным знаком его благополучия. Толщина и упитанность мужчины говорили о толщине его кошелька. Об этом прямо говорит в своем исследовании Льюис Бэннер[106]. Однако уже в начале ХХ века дородность тела стала выходить из моды, и, прежде всего среди мужчин, представителей буржуазных кругов. Даже такой удачливый магнат, как Вильям Говард Тафт, чей вес достигал трехсот фунтов, в конце концов, вынужден был сесть на диету. Началась новая эпоха буржуазной политики тела.

С чем это было связано? Конечно же, с новым представлением о природе власти. Уже в первой половине ХХ века “властвовать” означало не столько обладать и накапливать материальные блага, сколько организовывать труд других людей и перераспределять ресурсы. Питер Дракер хронологически связывает эти события с периодом 1880—1945 годов[107]. Умение организовывать и распределять — это не только новый навык в организации производства, но и новый навык в управлении телом. Другими словами, “господствовать” стало означать также и управлять своим телом, а, например, “потреблять” — не потреблять лишь в конкретно-материальном смысле, но, прежде всего, в символическом: испытывать эмоциональный восторг от того, что можно обойтись без накопления запасов.

Вторая половина и особенно конец ХХ века отмечены еще большей активностью среднего класса по отношению к собственному телу. Одним из примеров этой кампании можно считать широкомасштабную войну с животом. В консумеристской культуре живот считается чем-то предосудительным. Живот кажется объектом, который то и дело грозит подорвать нашу власть над телом. Живот остается в историческом прошлом, во временах раблезианских великанов. В новом мире ему нет места. Словно гора он вырастает из недр плоти, грозя ее разорвать, обещая сделать ее чужой нам самим. Живот — это нечто таинственное и чудовищное, оборотень, вервольф, живущий в глубинах нашего тела. Живот вызывает ненависть. Теперь утверждается, что лишний жир, то есть всякий жир вообще, должен быть сожжен. В аптеках продаются всевозможные снадобья для сжигания жира. Медицина предлагает липосакцию. На рынке множится номенклатура продуктов, позволяющая толстым похудеть, а стройным добиться еще большей стройности. Нечего и говорить, что сказанное о животе в равной мере относится сегодня и к ягодицам. Взывая к гению медицины, телеэкран объявил войну целлюлиту. Во множестве появилась и соответствующая научно-популярная литература.

Любопытно отметить, как в ХХ веке изменилось отношение к мускулистому телу. У мускулистости всегда было много культурных значений. Например, в ней видели специфическое проявление мужественности и отличие от женственности. Но в более популярном социальном контексте мускулистое тело всегда ассоциировалось с ручным трудом, с неинтеллигентностью, грубостью и нецивилизованностью. Сверкающее на солнце мускулистое тело почти всегда было телом черного невольника на плантациях. Но развитие индустриального производства изменило эти значения. Труд у конвейера уже не требовал мышечных усилий. В ХХ веке мускулистое тело стало знаком тех социальных групп, которые обладают обеспеченным досугом. Мускулы теперь выражают способность к самоконтролю и умению контролировать себя и свое окружение. Вслед за мускулистыми мужскими телами в современном мире в избытке стали появляться и мускулистые женские тела, тела культуристок. Мускулистое тело сегодня популяризировано масс-медиа.

Консумеристская культура ценит прежде всего моложавое и ухоженное тело. Это значит, что она благосклонна и к анорексийному телу, телу без дряблостей, без живота, телу, находящемуся под суровым контролем. Если речь идет о женщине, то это, пожалуй, уже не тело Мерелин Монро, а одно из тел топ-моделей, а если о мужчине — то это тело атлета, может быть, супермена. В любом случае, это тело, чей вес всячески рассчитан, чьи объемы измерены. Об этом теле почти все известно. Откуда в современном мире такая одержимость этим телом?

Ким Чернин, ссылаясь на опросы социологов, замечает, что у современных молодых людей страх утратить контроль над весом собственного тела гораздо сильнее, чем все остальные страхи, даже страх перед ядерной войной[108]. Не выражают ли эти мнения ответ на наш вопрос? В самом деле, в конце ХХ века, когда люди ощущают, что они не могут контролировать большое число вещей и событий, управляемых абстрактными системами, реальное, что они могут предпринять — это контролировать самих себя, то есть свои тела. В культуре, где выживание чаще всего зависит от милости специалистов, машин и высокоточных технологий, тело приобретает особый род уязвимости и зависимости. Нам кажется, что желание контролировать вес тела через диету можно рассматривать в качестве ответа на его зависимость от внешних факторов. Anorexia Nervosa — это своего рода эффект стремления к неуязвимости.

Кроме того, в консумеристких приемах контроля над телом сказывается и древняя мечта о бессмертии. Но теперь эта мечта подкрепляется не религиозными или философскими фантазиями, а сугубо научными. Теперь не жаждут слиться в сущностном единстве с Богом, но хотят сохранить свое тело крепким, стройным и эластичным. А это значит, в свою очередь, что при таком понимании стратегии контроля над весом оказываются провокацией. Мы не бессмертны. Чрезмерная одержимость диетой лишь отвлекает от радости существования.

В свое время Мэри Дуглас, рассматривая тело как систему естественных символов, показала, что традиционные общества были озабочены тем, чтобы всячески сохранять неизменность телесных границ: обращалось внимание на все выделения тела — слюну, экскременты, менструальную кровь[109]. Это внимание к телу было вызвано тем, что нестабильности природных явлений можно было противопоставить лишь одно: контроль над телом. Современные общества давно уже перестали быть природными. Нестабильность нашего существования сегодня в значительной степени зависит не от капризов природы, а от явлений социального порядка. В этом смысле понятно, что современную одержимость телом также можно считать попыткой адаптироваться к происходящим вокруг нас изменениям. По словам Энтони Гидденса, “диета связывает физическую внешность и самоидентичность с сексуальностью в контексте социальных изменений, с которыми индивиды пытаются справиться. Похудевшие тела сегодня уже не свидетельствуют об экстатической преданности, а скорее об интенсивности этой жизненной борьбы” [110].

В заключение остается сказать, что актуальность современных дискуссий по поводу Anorexia Nervosa заключается прежде всего в том, что перед нами в очередной раз открывается замечательная возможность убедиться в том, что нет и не может быть самого по себе тела. Всякое тело — это всегда производная соответствующей формы контроля, превращающей тело в сеть новых значений. В консумеристской культуре анорексийное тело — воплощение всеобщей неуспокоенности и заботы о себе.

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться: