Д) Биопоэтика тела и высокие технологии

Еще одним случаем потребляющего тела следует считать тело, активно усваивающее разнообразные медицинские услуги, предоставляемые современными высокими технологиями. К числу последних вслед за транссексуальной хирургией относятся протезирование и пересадка тканей. Сферами их предоставления являются современные медицинские центры, специализирующиеся на оказании помощи больным людям, но также и центры косметической хирургии, чьими услугами пользуются физически здоровые люди. В одном случае речь, безусловно, идет об интенсификации жизни, в другом — об эстетизации тела. Между тем границы, проведенные здесь оказываются более чем условными, поскольку методы, выработанные в одном случае, нередко используются в другом.

Протезирование и ортопедия могут применяться для устранения анатомических дефектов тела или его интенсивного лечения при органических поражениях. Но иногда люди ложатся под хирургический нож только лишь для того, чтобы изменить форму груди и использовать протезы в чисто эстетических целях[33]. То же самое касается и трансплантологии. Некоторые операции по пересадке тканей делаются лишь по медицинским показаниям, когда дело касается пересадок почек, сердца, легких, кожи, переливания крови и т. п. Но не меньше их совершается и по эстетическим соображениям: пересадка волос, наращивание ногтей. Интенсификация жизни как медицинская деятельность дает уроки эстетизации тела как регулярной консумеристской практике. В сущности, то и другое было бы уместно объединить под одной рубрикой: биопоэтика, то есть пересоздание жизни тела.

Биопоэтика занята конструированием тела-биопоэмы, в котором современная культура обретает один из своих канонов. На тело глядят как на сборно-разборную конструкцию, элементы которой подлежат перераспределению. Это живой механизм, большая часть которого может быть заменена инородными компонентами биоидного или искусственного происхождения. Такое тело — не раз навсегда данная целостность. Его можно реконструировать, обновлять, заменять утраченные элементы, протезировать отдельные органы и конкретные функции. Строго говоря, это текст, который по необходимости может быть переписан. Из этого текста систематически вычеркивается смерть и все ее значения, а вписывается жизнь и знаки прекрасного, пользующиеся безусловным спросом на консумеристском рынке. Тело-биопоэма — это гипермедикализированное тело.

Предисловием к появлению тела-биопоэмы стали новые технологии обращения с телами в сфере органо-восстановительной хирургии. Прежде всего был совершен прорыв к телу-без-боли, к телу, в котором боль как грозный предшественник смерти научились изживать. Открытие наркоза и анестезии в целом позволило добиться ошеломительных успехов в оперировании телом и его значениями. Тело стало областью радикальных медицинских вмешательств, приобрело новую степень пластичности. Дальнейшие стратегии современной органо-восстановительной хирургии объективно ведут к двум последствиям — телу-киборгу или телу-симборгу. Принципиальная разница между этими формами до сих пор еще не четко проявлена. Возможно, границы между ними и вовсе нет. Тем не менее, в самом прямом смысле тело-киборг — это симбиоз живого организма с машиной, тогда как тело-симборг — результат слияния с другим организмом, точнее с элементами чужого организма[34].

Тема киборга стала развиваться в шестидесятые годы ХХ века. В своей знаменитой книге “Футурошок” Тоффлер посвятил киборгам несколько страниц, констатируя при этом что: “Успешные слияние человека и машины — названные “киборгами” — более близки к появлению, чем подозревает большинство людей” [35]. Один из разделов той же самой книги получил броское оглавление — “Киборги среди нас”. За последующие тридцать лет после книги Тоффлера сложилась устойчивая традиция, разрабатывающая вопрос о киборге в литературе[36]. Первоначальные резюме Тоффлера обросли богатым фактологическим материалом, был поставлен ряд новых серьезных проблем, а сам вопрос о киборге стал, прежде всего, поводом к переосмыслению отношений между природным и рукотворным, реальным и виртуальным, естественным и искусственным в рамках современной западной культуры.

Расцвет хирургии в ХХ веке привел к значительному развитию протезных технологий. Благодаря достижениям в эндопротезировании и применению полимеров протезные приспособления широко вторглись в тело[37], позволив хирургам успешно реконструировать поврежденные “телесные машины”. На сегодняшний день для медицины почти нет такой кости или сосуда, которые бы не могли быть заменены в случае необходимости на искусственные. Кроме того известно, что по чисто иммунологическим основаниям для большинства людей не существует проблем с отторжением имплантированных синтетических материалов. Приоритетом среди таких материалов пользуется керамика, пластмасса, но также и многие металлические сплавы. Используемые для эндопротезирования материалы либо остаются инертными по отношению к тканевым структурам тела, либо вступают с ними в столь тесное химическое взаимодействие, что со временем перестают быть отличимы от них. Пример первого случая — силастик (силиконовый каучук). Его используют в любой части тела, нуждающейся в структурной поддержке или увеличении, например, для лечения лицевых переломов. Силастик непроницаем для кислорода и не вмешивается в местное кислородное обеспечение. Наоборот, тефлон фактически мимикрирует под “мест­ные” тканеобразвания. Это идеальное вещество для изготовления искусственных артерий. Тефлоновые сосуды при их эксплуатации пропитываются изнутри сгустками крови и постепенно перерождаются в обычную волоконную ткань. Артериальную пластику нередко используют для шунтирования (обхода) полностью блокированных участков артерий[38]. Следуя этим примерам, мы видим, что границы между “органическим и протезным стали проницаемыми” [39].

Еще одной стороной развития киборг-методов и технологий протезирования является совершенствование и миниатюризация аппаратов искусственного жизнеобеспечения. Появившись в качестве инструментов для протезирования отдельных органических функций (дыхание, кровообращение, диализ), они неизбежно дождутся того часа, когда шагнут вглубь самого тела и перестанут сообщаться с ним только извне. Но пока на передний план все больше выходит другая тенденция — регуляция и стимулирование деятельности поврежденных органов. Важнейшие функции тела не столько замещаются, сколько поддерживаются. Раньше всего появился пейсмекер, электронный стимулятор сердца, контролирующий работу нездорового органа. Сегодня его дополняют многочисленные компьютерные микросхемы (микрочипы), которые вживляются в тело для слежения за работой самых различных органов. Уже проведены опыты по вживлению электронных нейропротезов в глазное яблоко, что позволило восстановить зрение абсолютно незрячим лабораторным животным, а в клинике Атланты нейрохирурги, вживив золотые электроды в мозг пациента, поврежденный инсультом, начали добиваться его электрической активности: к пациенту возвращается некоторая способность к общению с окружающими[40]. Можно предположить, что в самом недалеком будущем вполне естественной станет следующая картина: под кожей, глазами и в мозге человеческого тела разместится целый мир контролирующих датчиков и аппаратов, совместимых как друг с другом, так и с командно-наблюдательным центром в клинике. Уже теперь целое семейство протезно-регулирующих устройств способно находиться в теле человека, сознание которого не выключено под наркозом, но бодро функционирует в живом кибернетизированном теле.

Технологическая трудность по замещению естественных органов искусственными выливается в необходимость или потребность контроля над пораженными. Иллюстрацией этой логики служит ситуация с искусственным сердцем. Роберт Янгсон говорит, что работа искусственного органа осложняется рядом причин: необходим мощный, надежный и компактный источник питания, который бы обеспечивал его функционирование; то и дело требуется антикоагулянтная терапия, поскольку механическое сердце систематически способствует свертыванию крови и образованию эмбол, закупоривающих сосуды. И хотя обе эти проблемы технологически не столь фатальны, более взвешенный подход, с точки зрения Янгсона, состоит в том, чтобы не спешить с использованием искусственного сердца. Автор, в сущности, подводит к выводу о целесообразности как можно более продолжительного контроля над патологическим органом.

О какого рода контроле здесь идет речь? Об анонимном и все более изощренном. Контроль направлен на частичные объекты, на отдельные органы и их функции, которые подлежат стимуляции. Имплантированные протезы-функционалы позволили возвращать некоторым больным утраченную трудоспособность. Новые протезы-имитаторы позволили сглаживать все более тонкие анатомические дефекты и придавать телу искомую эстетическую ценность. Уже складывается опыт реконструкции сенсорных возможностей тела и возведение их к уровню общепринятых культурных значений: слепота и глухота, фатальные прежде, переходят из разряда органических патологий в разряд технических дефектов, “поломок”, которые начинают ремонтировать. Обретенные слух и зрение — это больше не органические способности, а продуцируемые эффекты планомерно функционирующего киборг-тела, эффекты внедренного в тела контроля. Не следует ли считать такого рода контроль милосердным?

Вместе с тем, чем станет для морали и для закона, для институтов государственной власти и судебно-медицинских экспертов тело-киборг, органические компоненты которого составляют лишь меньшую часть в его общей конструкции? Как можно будет провести его решающую идентификацию — по фотографии, по отпечаткам пальцев, по форме черепа или структуре зубов? Не рассыпятся ли вдребезги все юридические представления о человеческой идентичности при встрече с телом-киборгом? Брайан Тернер замечательно пишет: “В будущем обществе…гипотетические задачи о тождестве и частях, что решала классическая философия, будут проблемами наибольшей юридической и политической важности. Могу ли я быть ответственным за действия тела, которое субстанциально не является моим собственным?”[41]

Начинающийся процесс внедрения киборг-методик меняет отчасти и наши представления о живом. Живое в привычном его понимании это то, что дышит, чувствует, страдает, предается желаниям. Какого рода чувства и страсти должны быть присущи киборгизированному телу, начиненному множеством контролирующих систем и протезов? Есть ли у него желания? Дышит ли оно так, как дышат другие? Наконец, способно ли оно умереть так, как умирают живые тела? У нас нет уверенности в том, что ответ может быть нам известен. Уже сегодня меняется смысл таких траурных фраз, как “перестал дышать” и “прекратило биться сердце”. За этими констатациями может стоять, например, отключение аппарата искусственного дыхания — по технической оплошности или преднамеренно. Умирание — это теперь не всегда природная закономерность, а иногда лишь приостановка машины, перестающей стимулировать жизнь частных органов.

С позиций критического мышления, тело-киборг — это вызов всей традиционной культуре. По отношению к нему мы впадаем в недоумение. Имеется ли у киборга пол? Какого он возраста? В сущности, телу-киборгу нет нужды в принадлежности к тому или иному полу, расе, возрастной группе. Все эти значения, если они ему и присваиваются, играют второстепенную роль. Главное для него заключается в том, чтобы освобождать свое тело от смерти и аккумулировать в себе жизнь. Но эта жизнь в его телесной биопоэме до предела виртуализирована. Бодрийяр, рассуждая о подобных примерах медицинского пролонгирования жизни, даже не хочет и говорить о том, что эти до предела медикализированные тела все еще живут. Он использует другое понятие: “послежитие”[42]. Такое вот послежитие вписывается в тело хладнокровным пером современных технологий.

Сказанное о протезированном и подвергшемся инженерному вмешательству теле-киборге в равной мере подходит и для тела-симборга, являющемся симбиозом двух различных биологических субстанций, обладающих некоторым объективно устанавливаемым родством. Тело-симборг — это своего рода новейший медицинский кентавр. Для появления этого типа телесности потребовалось развитие и совершенствование методик пересадки органов, развитие сосудистой хирургии и анастомоз, обращение к методам иммунодепрессии и подбора совместимых тканей (типирование тканей), кроме того, пришлось развивать современные способы консервирования и доставки биоматериалов, наконец, с неизбежностью стали дорабатывать законодательство, позволяющее решать проблему статуса “мозговой смерти”, “анатомического дара”, обмена тканями между неродственниками и самой трансплантологической практики[43].

Создание нового порядка обмена донорским материалом породило и совершенно новую систему сообщения между жизнью и смертью. Впервые смерть была поставлена на службу жизни, точно так же, как и одна жизнь на пользу другой. Что это означает? Это означает, что в мертвых телах были выявлены специфические ресурсы, которые могли быть использованы для интенсификации жизни в других телах, обреченных на страдание. Это означает также, что смерть впервые выступила в роли не обычной разрушительной силы, но силы продуктивной и рационально организованной.

Тело-симборг — это сюжет, который уже разворачивается в нашей культуре. Этот вид телесности приходит в современную культуру, ломая своим приходом многие привычные каноны. Во-первых, здесь нарушается древний медицинский принцип непричинения вреда пациенту и мобилизации его собственных жизненных сил для выздоравливания. Использование иммунодепрессии, нарушающей иммунную защиту организма и даже приводящей к злокачественным опухолям, явно оказывается в противоречии с традиционной практикой исцеления. Вред, который причиняется ему, однако призван компенсировать более грозный и неустранимый вред — смерть. Осмысление этой необычной стратегии приводит к рассуждениям о специфической экономике издержек, призванной оправдать приемлемость “меньшего зла” против “большего”. Тело-сим­борг — это эффект экономики “меньшего зла”. Во-вторых, применение иммунодепрессии, как и раньше анестезии, свело на нет обычные реакции организма не внешнее, враждебное воздействие. Тело-симборг уже не столь отгорожено от окружающего мира. Оно открыто ему и более проницаемо. Теперь научились обманывать и подавлять иммунитет, который до сих пор служил основой соматического единства. В этом смысле тело-симборг — удачный пример воплощенной фрагментарности. В-третьих, введение в широкий оборот трансплантатов, заимствованных у мертвых тел, самым решительным образом отвечает основному проекту западной культуры. Этот тип телесности выражает собой — как символически, так и реально, — принцип, утверждающий, что смерть может быть не только изжита в пределах гипермедикализированного тела, но непосредственно ставится на службу живому, трансформируется в жизнь. В симборге тесно соединены живое и то, что не смогло умереть.

У нас пока нет ответа на вопрос о моральности симборг-технологий. Похоже, он вообще не имеет решения на основе той практики, которая предполагает утилизацию мертвых тел на благо живых. Говоря корректно, этот вопрос, если уж он возник, должен постоянно ставиться вновь и вновь. Возможно, его следует сопровождать также и более частными, как бы проверочными вопросами. Например, всегда ли акт смерти донорского тела был актом окончательной биологической смерти? Был ли шанс спасти самого донора? Наконец, желал ли потенциальный донор проявить солидарность с потенциальным рецептором, телом которого он должен отчасти стать? Только на острие этих вопросов и прояснится истина тела, создаваемого рукой смертного творца.

4. 2. Потребляемое тело

Для мира потребления тело играет определяющую роль в оценке человека другими людьми и его собственной самооценки. Телесный образ является своеобразной визитной карточкой, указывающей на уровень материального благосостояния своего владельца, степень его посвященности в иерархию ценностей консумеризма и перспективы продвижения по ступеням общественного признания и карьеры. Именно во внешности нередко уже лежит ключ к будущему успеху в тех областях деятельности, главным содержанием которых оказывается общение между людьми. Но, как показал Даниел Белл, в рамках постиндустриального общества “совершенно неожиданным образом жизнь людей стала определяться их взаимоотношениями”, тогда как отношения к природе и технической среде отошло на задний план[44]. Следовательно, число сфер деятельности, где взаимоотношения между людьми является главным, все возрастает. Это, прежде всего сфера услуг, мир офисного общения, биржи, рыночных сделок и т. п.

Сфера услуг, как следует уже из ее названия, это отдача своего тела, своего времени и пространства, своих знаний и чувств. Это такой род производительной деятельности, где изготавливаются не товары в их вещном виде, а отношения по поводу товаров, обозначаемые присутствием человека. Уже Маркс пишет, что для того, “чтобы трудиться производительно, нет необходимости непосредственно прилагать свои руки; достаточно быть органом совокупного работника, выполнять одну из его подфункций”[45]. В конце ХХ века эта истина стала общим местом для западного мышления. Но чтобы как следует обозначать отношения по поводу товаров, то есть качественно предоставлять услуги, необходимо быть соответствующим знаком. Таким знаком не может быть абстрактное тело-робот, но только такое тело, знак которого совершенно освобожден от трудового процесса, от всякого намека на трудовой процесс: специфический антитрудовой знак. Никто иной как сам Маркс подсказывает, что это за знак. Так, например, говоря об отчуждении человека от “родовой сущности”, он замечает, что в труде человек перестает быть собой, но в сфере, присущей животному (еда, питье, половой акт, украшение себя и т. п.), он становится человеком[46]. Это, стало быть, знак животного состояния человека, его животной родовой сущности. Такой сущностью в западной культуре, начиная с XIX века, стал считаться пол.

Но пол, обозначаемый через знак, это уже не пол в его животном проявлении, это пол в его освобожденном состоянии, то есть пол-знак. В телах, которые вступают в отношения по поводу товаров, пол-знак, иначе называемый сексуальностью, становится средством общения, чисто коммуникативной величиной, способной соединяться как с телом в его целостности, так и с любой из частей тела и даже с его фетишизированными осколками. Потребляемые тела в консумеристской культуре “говорят” и “прочитываются” через знаки пола, хотя совершенно не обязательно, чтобы эти знаки имели одномерное истолкование. Именно поэтому такие знаки конвергируют со знаками классовой принадлежности, знаками расы или возраста. И все-таки знаки пола оказываются более сильными и разъедают эти последние. Они реферируют к некой универсальной субстанции животно-родового, которое предшествует всем прочим субстанциям. Потребляемое тело — это, следовательно, кукла, украшенная знаком пола.

Мы хотим рассмотреть теперь, как происходит потребление тела через прочтение его поверхности, насыщенной специфически заданными знаками пола, сочетанными с остальными культурными знаками. Для этого мы будем говорить о процессах освобождения самого тела от остальных атрибутов личности, прежде всего, одежды, а также о таких его популярных приметах как кожа (в качестве культурно переработанной оболочки), фигура и нагота.

А) Тело и одежда

В истории западной культуры тело очень долго было похоронено под одеждой. Одежда была нагружена строгой социальной символикой, затмевая простой и наивный язык тела. В средневековом обществе одежда формулировала полный набор паспортных признаков своего владельца: его национальность, вероисповедание, имущественное положение, принадлежность к тому или иному сословию или цеховой корпорации и пр. Как показывает Йохан Хейзинга, существовали также вполне артикулированные моралистические трактовки одежды, позволяющие придавать деталям туалета свойства добродетели и совершенства[47]. Яркие и пышные одеяния представителей знати должны были соответствовать их привилегированному положению в обществе. Наоборот, скудость и убогость бедняцкого платья, покрытого заплатами и дырами и лишь по праздничным дням сменяемого на более богатую одежду, как нельзя лучше говорило о положении своего владельца. Одеждой нищих и бездомных было рубище, едва скрывающее наготу. Собственно голое тело, демонстрируемое в публичном месте, и было свидетельством полной материальной несостоятельности человека. Нищих так и называли — “голыми”.

Долгое время не существовало различий между одеждой взрослых и детей. Как показывает Арьес, детское платье со своим особым покроем появляется лишь в начале современной эпохи, когда буржуазия завоевывает право считаться новым привилегированным классом и начинает утверждать свои взгляды на представления о том, какова должна быть одежда. Согласно Арьесу, эти новации в большей степени затронули одежду мальчиков, чем девочек. Это свидетельствовало о том, что новая культура продолжала оставаться преимущественно маскулинной[48].

Замечание Арьеса перекликается и с тезисом Бодрийяра о том, что “мода существует только в контексте современности”, то есть с того момента, когда буржуазия разрушает кастовый порядок предыдущего общественного устройства и когда возникает “открытое состязание в знаках отличия”[49]. С началом Нового времени одежда буржуазии все еще играет свою церемониальную роль, но по мере вытеснения прежней знати с командных высот в культурной жизни буржуазное платье перестает состязаться с аристократическим в своем великолепии и перестает отсылать к символике рода и крови. Одежда буржуа говорит лишь о его гардеробе, то есть о материальных возможностях, об имуществе, которым он обладает. Платьев в шкафу становится все больше, и этим обеспечивается возможность маневра в выборе одеяния.

Эта тенденция сопровождается увеличением темпов изменений в пристрастиях. После Великой французской революции мода воистину перестает быть долговечной, и начинается все более ускоряющаяся игра фасонов. Впервые она по-настоящему затрагивает женское платье, которое до сих пор оставалось более консервативным по сравнению с мужским. Промышленная эпоха накладывает на одежду всех классов отпечаток функционализма. Одежда становится более простой, и одновременно стремится подчеркнуть роль тела в общей композиции образа. Тело начинает всплывать на поверхность из-под прежних бесчисленных складок и оборок.

В ХХ веке одежда уже, безусловно, перестает быть нарядом (убором) и становится одеждой в обыденном смысле слова. Теперь она предназначается не столько для того, чтобы закрывать и драпировать, сколько, чтобы высвечивать и усиливать телесные достоинства. Но речь идет не об освобождении тела из рабства на манер того, как буржуазия освобождает от рабства некоторые колониальные народы. Скорее дело касается завязывания новых отношений. Прежде одежда-наряд соотносилась с внетелесными инстанциями: родом, происхождением, верой, богатством. Теперь она соотносится с телом и вступает с ним во взаимообмен значениями: от тела одежда получает пол, телу она придает сексуальность.

Формирование этой новой обменной структуры замечательно совпадает с событием, которое следовало бы назвать открытием второго пола [50]. И это именно женский пол. Не следует думать, что старинная женская одежда уже обладала этим половым признаком. Как и всякий наряд народное платье крестьянки или горожанки соотносилось лишь с внетелесными инстанциями. В нем сказывалась национальная символика. Но женское одеяние ХХ века соотносится только с телом, разыгрывая его, как разыгрывают то или иное театральное представление. Старинная женская одежда могла сколько угодно обнажать грудь, спину и плечи, но она никогда не демонстрировала сексуальность. Современное женское платье или даже брючный костюм могут быть абсолютно “строгими”, “деловыми”, но они будут настойчиво говорить именно о сексуальности, зашифровывающей личность обладательницы этой одежды.

То, что в ХХ веке именно женская мода была наиболее динамичной и прогрессивной говорит о многом. Именно женскому телу было придано значение знака, свободно обменивающегося со знаками одеяния. Сексуальность женской одежды ХХ века — факт, который невозможно не замечать[51]. Мы видим в этом действие консумеристского механизма принуждения и контроля. Контроль над женским телом через “высвобождение” сексуальности. На самом деле не было никакого высвобождения. Сексуальность женского тела была сконструирована. Это становится тем понятнее, когда начинаешь наблюдать новый виток конструирования мужской сексуальности. Новые стили мужских костюмов, рубашек, брюк, нижнего белья, обуви и пр. всем набором своих ухищрений повествуют о сексуальной привлекательности мужского тела[52].

В конце ХХ века мода перестает быть чисто женским делом, она универсализируется. Но вместе с этим универсализируется сила консумеристского контроля. Обязанность быть сексуальным становится всеобщей, и уже не существует того непропорционального разделения ответственности между полами, что имелась прежде. Что это значит для нас? Видимо только то, что пол перестает быть тайной, которая провоцировалась одеждой. Сексуализируя все тела через модную одежду, консумеристская культура сам пол делает переменной величиной, и это роднит ее с новейшей транссексуальной хирургией, которая, как мы видели, достигает той же цели. Салоны модной одежды, бутики и магазины для массового потребителя, — все они заняты модулированием сексуальности, как объекта своих коммерческих интересов, как поля бесконечных, но кратковременных инвестиций, где телу отводится роль мишени, важной для их финансового процветания. Вовлечение мужского тела в мир моды — все равно, что открытие нового рынка сбыта, но также и новой территории контроля.

Появление мужской моды лучше всего говорит нам, чем вообще является институт моды сегодня. Это институт колонизации тела, средство мягкой и возбуждающей власти над всей его материальностью. Прежняя одежда могла быть принудительно-строгой (мундиры, фраки), могла быть немного вольной (рубашки на пуговицах), но она не была провоцирующей к самоконтролю. Нынешняя мужская одежда, которая как и женская призвана не скрывать, а демонстрировать тело мужчины, обязывает того, кто ее носит следить за своей внешностью и за своими желаниями. Как показывает Норберт Элиас, если бы женщины в девятнадцатом веке осмелились публично носить те купальные костюмы, которые они стали носить во второй половине двадцатого, они бы немедленно подверглись общественному осуждению. “Только в обществе, где высокая степень сдержанности стала чем-то само собой разумеющимся и где женщины, как и мужчины, абсолютно уверены, что сильное самопринуждение и строгий этикет обхождения заставят каждого индивида держаться в рамках, могли развиться купальные и спортивные обычаи такого рода и — сравнительно с предшествующими этапами — такой свободы”[53]. Новая сексуализированная до предела мода — это машина фабрикации тел, способных удерживать себя в руках.

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться: