Структура взаимоотношения насилия и ненасилия на уровне личности

Понятия насилие и ненасилие нельзя понять вне соотнесения друг с другом. Для раскрытия конкретики этой взаимообусловленности,их надо рассматривать не сами по себе, а в более широком контексте борьбы добра против зла и борьбы за социальную справедливость. Что насилие есть зло, признается большинством философских и религиозных учений. Теории, включающие насилие в позитивный контекст человеческой деятельности, как правило, не деградируют до апологии насилия. Марксизм, например, в котором присутствует немалая романтизация насилия, проводит различие между разными формами насилия (справедливые и несправедливые войны), рассматривает его в затухающей перспективе, постулируя некое идеальное состояние, в котором не будет насилия.

И. А. Ильин, написавший развернутый трактат против Л. Н. Толстого с программным названием «О сопротивлении злу силою» [57], вводит вместо понятия насилия понятие физического принуждения и пресечения, а его допустимость оговаривает такими условиями (надо, чтобы речь шла о подлинном зле, чтобы оно было верно воспринято, чтобы не было других средств сопротивления, и чтобы тот, кто решает, вдохновлялся подлинной любовью и находился в волевом отношении к миру), которые никогда нельзя практически удостоверить и всегда можно теоретически оспорить.

Не само по себе насилие является труднейшей теоретической задачей и духовным вызовом, а вопрос о том, можно ли использовать насилие во имя благих целей, годится ли оно в качестве средства для борьбы со злом [38].

Насилие и ненасилие представляют собой разные перспективы в борьбе за справедливые отношения между людьми в обществе. Возможные линии поведения человека перед лицом насильственно поддерживаемой социальной несправедливости можно свести к трем основным.

Во-первых, это пассивность, малодушие, трусость, капитуляция, словом, непротивление насилию. Такая позиция заслуживает безусловной негативной оценки.

Во-вторых, ответное насилие. Эта линия поведения является в практическом плане более эффективной и в нравственном плане более достойной, чем первая. В ответном насилии уже, по крайней мере, чувствуется «ответственность за цели» (Ж. Госс[34]). Это уже вызов насилию, активное его неприятие, борьба с ним. Широко известны слова Ганди [26] о том, что если бы перед человеком был выбор между трусливым смирением или насильственным сопротивлением, то предпочтение, конечно, следовало бы отдать насильственному сопротивлению. Ответное насилие лучше, чем покорность.

В-третьих, активное ненасильственное сопротивление, преодоление ситуации несправедливости, но другими — принципиально ненасильственными методами.

Отождествление ненасилия и пассивности является одним из устойчивых общественных предрассудков. В обыденном сознании насилие, как правило, оправдывается в качестве альтернативы покорности. Такая позиция была бы понятна только в том случае, если бы не было третьей возможности — ненасилия, предполагающего исключительно высокую степень активности и действенности, более высокую, чем ответное насилие [38]

Важно подчеркнуть, что эти три линии поведения образуют восходящий ряд и с прагматической, и с ценностной точки зрения. И по критерию эффективности, и по критерию ценности противонасилие выше пассивности, ненасилие выше противонасилия. Ненасилие, следовательно, представляет собой постнасильственную стадию в борьбе за социальную справедливость. В отличие от пассивности, являющейся позицией человека, который не поднялся, не дорос до ответного насилия, оно представляет собой способ поведения человека, который перерос насильственный способ решения проблемы. Перерос духовно, так как в противовес насилию, всегда предполагающему разделение людей на две неравноправные касты — «своих» и «чужих», «добрых» и «злых» и т. д., ненасилие исходит из метафизической святости каждого человека. Перерос и душевно, так как ненасилие требует большего мужества, чем то, которое требуется для преодоления физического («животного») страха. Для любви нужно больше кругозора и больше мужества, чем для кровной мести, дуэли или иной физической расправы с «врагом» [38].

Ответное насилие и активное ненасилие — разные ступени, стадии зрелости человеческих усилий, направленных на борьбу за социальную справедливость. Ответное насилие пользуется для этой цели неадекватными средствами и в лучшем случае может рассчитывать на ограниченный и внешний успех, оно не выводит конфликтующие стороны за пределы насилия. Ведь даже если признать, что насилие может вести к справедливости, то это вовсе не значит, будто оно само является справедливым делом. Ненасилие переводит цели и средства борьбы в качественно однородную нравственную плоскость, направлено на устранение не только эмпирических результатов несправедливости, но и их внутренних оснований, оно разрывает цепь насилия, поднимает человеческие отношения на другой уровень.

Такая последовательность находит также подтверждение в истории идеи ненасилия: до того и для того, чтобы она могла быть сформулирована в качестве развернутой программы в «Новом завете», она существовала в «Ветхом завете» в неразвитой еще форме. Основное различие заключалось в том, что в «Ветхом завете» норма «Не убий» была направлена, прежде всего, на регламентацию поступков и допускала древний закон равного возмездия. В «Новом завете» она трансформировалась в последовательную этику любви, доходящую до глубочайших ментальных структур и не знающую никаких исключений вплоть до парадоксального «возлюбите врагов ваших».

Характеризуя эту историческую последовательность, И. А. Ильин писал: «Сама идея о возможности сопротивления посредством непротивления даруется человечеству и оказывается применимой тогда и постольку, когда и поскольку общий, родовой процесс обуздания зверя в человеке грозою и карою («Ветхий завет») создает накопленный и осевший итог обузданности и воспитанности, как бы экзистенц-минимум правосознания и морали, открывающий сердца для царства любви и духа («Новый завет»)»[56, с.97].

Моральный нейтралитет средств оказывается сомнительным допущением. Последний момент нигде не проявляется столь отчётливо, как в отношении к проблеме насилия, Безоговорочный отказ от насилия, вытекающий из христианских или гуманистических убеждений, предполагает возможность претерпеть и худшие виды зла. Отказ в таком случае носит индивидуальный характер. Легитимация применения насилия заключается в понимании его как ответного насилия, как средства, используемого в процессе угрозы и имеющего тенденцию превращения в единственно возможное. Право личности на насилие, согласно современным взглядам, допускается лишь в случае необходимой самообороны.

В социальном случае применение необходимой самообороны принимают во внимание как преимущественное право суверенных государств, монополизирующих легитимное применение насилия (М. Вебер[21]). Война и её оправдание представляют особую сложность для оценки моральности политики. Её преодоление, ещё со времён стоических размышлений Августина [1], привело к созданию учения о справедливой войне, примечательного тремя моментами:

· государственная компетенция ведения войны (исключение частной войны);

· легитимная причина;

· правовой умысел, опирающийся на содержание и восстановление мира и права.

Однако проблема выяснения фактического положения, по мнению Ю.В. Ирхина, до сих пор остаётся нерешённой [60].

Вопрос о средствах достижения политических целей — вопрос особый, и определение нравственности средств также нуждается в применении адекватных процедур, ибо нередко рассуждения о «слезе ребенка» используются для прикрытия изощренно антигуманной политики. В случае механического приложения свойственных «частной» морали норм и оценок можно прийти, например, к абсурдному выводу о том, что государство есть глубоко безнравственный институт: ведь реализация его функций по определению предполагает насилие, да еще в «особо крупных размерах» [25].