Исторические моменты влияния и роли государства в российской экономике

Развитие капитализма сопровождалось созданием множества мифов. Один из таких мифов был развит либеральными мыслителями. Он обосновывал ограниченное, пассивное участие государства в экономической сфере. Классический либерализм XIX века отводил государству чисто служебные функции контроля над соблюдением законов и допускал необходимость насилия для их исполнения. Однако к началу XXI века - вопреки процессам глобализации и глокализации - роль государства заметно усилилась, а его функции существенно разнообразились. На повестке дня стоит формирование сильных государств, способных обеспечить суверенность и сохранить порядок в глобальном мире.

Фундаментом либерального подхода была европейская концепция свободы. Европейское движение за высвобождение человека от гнета церкви и феодалов блестяще завершилось Декларацией прав человека, провозглашенной Французской революцией. Права гражданина теперь ставились выше прав общества, а дух свободы наконец-то нашел приют в душе свободной личности. Политическая свобода, право на свободное самовыражение привели к функционально новому явлению - парламентской демократии, которая ассоциировалась с политической формой правления, адекватной либеральной идее. Свободы индивида реализовалась посредством «правового государства». Отныне отношения между гражданами и государством складывались на основе единой для обеих сторон правовой системы, которая ограничивала законом, как поведение граждан, так и власть государства над личностью. Положенный в основу исполнительной системы принцип «разделения властей» Шарля Луи Монтескье позволял гражданам защищать себя в независимых судах. В итоге государство перестало казаться воплощением метафизической силы, стоящей над людьми. Хотя функция легитимного насилия была его важной характеристикой, государство все больше и больше воспринималось как рациональный конструкт человеческого разума, а не противостоящая ему иррациональная сила.

Самую мощную идейную поддержку либеральные идеи получили в лице идеологов свободного саморегулирующегося рынка. Идея общественного прогресса постепенно стала ассоциироваться с количественным ростом материальных благ, который обеспечивала активно формировавшаяся капиталистическая экономика. При этом рыночная экономика понималась как эволюционирующая естественным образом подсистема общества, которая наиболее эффективно развивается при отсутствии внешних воздействий. Как писал Джон Мейнард Кейнс: «Философская доктрина, логически отрицающая право правительства на какое-либо вмешательство, равно как и вера в то, что ни в каком вмешательстве нет необходимости, были дополнены научными доказательствами нецелесообразности такого вмешательства»[1]. В конечном счете экономический либерализм свелся к трем догмам - свободного рынка труда, свободной торговли и свободного рынка финансов, в основу которого должен быть положен золотой стандарт.

Однако в реальной политике западных государств происходили события, прямо противоположные академическим теориям[2]. Либеральные правительства сотворили из этих трех догм подобие символа веры, но сами вопреки либеральной теории участвовали в формировании свободных рынков. Карл Поланьи в связи с этим отмечает: «Дорога к свободному рынку была открыта и оставалась открытой благодаря громадному росту интервенционистских мер, беспрестанно организуемых и контролируемых из центра (курсив мой. - В.К.). Сделать «простую и естественную свободу» Адама Смита совместимой с требованиями человеческого общества оказалось весьма сложной задачей»[3]. Парадокс заключался в том, что экономика laissez-faire сама была продуктом активной государственной политики. Однако теоретические положения либерализма предписывали государству минимальное вмешательство. В своей предыдущей статье в данном журнале я отмечал, что становление западного капитализма происходило отнюдь не эволюционным путем, а, напротив, при самых решительных мерах со стороны государства[4].

Экономический кризис 1929 года подорвал веру Запада в непрерывность экономического прогресса, а работы Кейнса высвободили экономическую мысль из априорных рамок доктрины laissez-faire. Как пишет английский историк экономической науки Марк Блауг, «мысль о том, что конкурентный процесс непрерывно толкает экономику к устойчивому состоянию полной занятости всякий раз, когда она отклоняется в сторону недоиспользования своего капитального запаса, пронизывала все макроэкономическое мышление до Кейнса. Действительно, она была настолько общепризнанной, что зачастую скорее подразумевалась, чем открыто доказывалась. <...> Некоторые полагали, что Кейнс не справился с теоретическим доказательством, но даже они согласились, что его идея подтвердилась на практике. В любом случае кейнсианская революция означала подлинный конец доктрины laissez-faire»[5]. Кейнс прозорливо подметил, что философские взгляды XVI-XVII веков, давшие обоснование нарождавшемуся европейскому индивидуализму, не могли более служить основанием для построения экономического знания в XX веке. Его критика принципа laissez-faire была критикой социального философа, жившего в начале XX века и видевшего реалии, в которых требование коллективного действия приобретало особую актуальность. Выводы Кейнса получили блестящее подтверждение в «Новом курсе» Франклина Делано Рузвельта.

Получивший образование в Кембридже, воспитанный на неоклассических идеях Альфреда Маршалла и его школы, Кейнс попытался преодолеть чисто теоретический подход к экономике и взглянуть на нее как на источник социальных трансформаций. По всей видимости, идеи Карла Маркса и социализма толкали его к внутреннему пересмотру основных принципов и предположений экономического знания, а практика социалистического строительства, с которой он был знаком не понаслышке[6], заставляла искать теоретическую альтернативу этой, по существу, государственной форме капитализма, несвободного от насилия и стремившегося к социальной однородности.

Для Кейнса верное или неверное поведение агентов в рыночной экономике определено фактором неведения. Неведение пронизывает все мотивы участников экономического процесса. «Надо помнить, что человеческие решения, поскольку они воздействуют на будущее - в личных, политических или экономических делах, не могут полагаться на строгие математически обоснованные предположения, поскольку отсутствует база для их обоснования. Именно наша врожденная жажда деятельности есть та сила, которая движет миром; рациональная половина нашего «я» занимается, как умеет, отбором альтернатив, рассчитывает там, где можно, однако она нередко оказывается во власти наших капризов, настроений и желаний попытать счастья»[7].

Его концепция неведения и неопределенности, положенная в основание теории, вела ко многим следствиям, в частности, она меняла понимание природы социального порядка и представления о структуре общества. Получалось, что социальный порядок выстраивается из совокупности случайных факторов, а не вследствие натуралистически понятых «законов общественного развития». Социальные миры Кейнса и либералов в этом пункте существенно отличаются. Именно благодаря такому отличию теория Кейнса смогла допустить широкомасштабный сбой в работе капиталистического механизма, в частности неполную трудовую занятость. Но к сбою приводили не механические причины, а действия тех социальных норм и правил, которыми регулируется социальный порядок. В момент сбоя и необходимо вмешательство государства, которое может оперативно изменить правила игры между бизнесом и государством. Данная теория не была апологетической по отношению к капитализму, но пыталась сохранить последний новыми методами, подобно тому, как позже его спасал Франклин Делано Рузвельт.

Работа Фридриха Хайека «Дорога к рабству», появившаяся в Англии в 1944 году и неожиданно для автора сделавшая его сразу же известным, напоминала западным интеллектуалам об опасности увлечения идеями социального и экономического планирования. Она отражала широкие дискуссии 20-30-х годов о роли государства в экономике и о централизованном планировании в социалистическом государстве, которые Хайек вел с Людвигом фон Мизесом и другими теоретиками. Хайек подчеркивал, что он попытался прояснить свою изначальную интуицию о связи политического развития Германии, Италии и России с их экономической политикой того времени и указать на границы централизованного контроля над экономической деятельностью. Позиция Хайека представляет интерес, поскольку она как бы завершает определенный этап теоретического рассмотрения вопроса о роли государства в экономической деятельности. Он сформулировал два аргумента против участия государства в экономической деятельности, которые не потеряли своей актуальности и по сей день. По мнению Хайека, Кейнс в трактовках роли государства и правительства в экономике исходил из допущения, что они действуют в интересах общества и никакие корыстные и эгоистические человеческие проявления не могут повлиять на этот процесс. С одной стороны, государство представало у него неким высокоморальным рационалистом, обладающим всей полнотой информации, необходимой для принятия эффективных решений. А с другой стороны, рациональные расчеты индивидуальной деятельности у Кейнса всегда ограничены неопределенностью по поводу будущей выгоды. Соответственно аргументация Хайека состояла в том, что нельзя преувеличивать рациональность правительственных структур. Им так же свойственно неведение относительно будущего, как и индивиду или фирме. Никакая централизованно собираемая информация не может обеспечить принятие предсказуемого (на достаточно длительный период) решения. Хайек в отличие от Кейнса готов признать роль государства, но только как временную. В перспективе же для эффективно работающей экономики все формы планирования должны быть устранены. Ведь планирование исходит из того, что государство знает наилучший способ размещения ресурсов. Но тогда «вопрос о наилучшем способе использования знания, изначально рассеянного среди множества людей, или, что то же самое, о построении эффективной экономической системы, является по крайней мере одним из главных и для экономической политики»[8]. Никакие эксперты и никакая техника не могут справиться с этой задачей. Это может сделать только сам индивид. Теоретической инновацией Хайека явилось наделение хозяйствующего индивида «знанием особых условий времени и места», которые дают ему преимущество перед всеми в принятии правильных решений[9]. «Проблема, таким образом, нисколько не решается тем, что мы способны показать, что вся совокупность фактов, если бы они были известны какому-то одному уму, предопределяла бы единственность решения. Вместо этого мы должны показать, как решение достигается путем взаимодействия людей, каждый из которых обладает лишь частичным знанием (курсив мой. - В.К.)»[10].

Можно предположить, что в историческом контексте предвоенных, военных и послевоенных лет не так-то легко было отважиться на теоретическое обоснование необходимого участия государства в создании и функционировании капиталистической экономики. Практика принудительного труда, которая существовала даже в Англии, практика планирования, ассоциировавшаяся с тоталитарными режимами, были негативным фоном для теоретических инноваций и для развития многих идей Кейнса. Поэтому в своей позитивной программе Хайек возвращается снова к знакомым и апробированным схемам свободы и индивидуализма. Экономическая теория лишь прикрывала косметикой старую либеральную идею, не затрагивая ее сути. Однако сложившаяся в военное время практика усиления роли государства в экономико-хозяйственной деятельности никогда не ослабевала ни в странах социализма, ни на Западе, хотя она в них со временем приобрела разные векторы развития.

Таким образом, к середине XX века либеральный проект, не оставлявший места государству в регулировании экономики, опиравшийся на мощную поддержку со стороны экономистов, ими же стал разрушаться изнутри. Саморегулирующийся рынок - основная догма либерализма - предстал как абстракция, годная лишь для идеальных условий бескризисного капитализма. В реальности государство выступало необходимым элементом хозяйственной жизни, позволяющим экономике уйти от системных кризисов. Хотя аргументация Хайека и австрийской школы всегда напоминает о сложности в установлении границ государственной и плановой экономик, уже к концу ХХ века ведущие политологи стали говорить о необходимости сильного государства как важного фактора для национальных экономик и позитивного фактора для всего мирового сообщества в целом. В этом смысле симптоматично звучит один из выводов в книге Френсиса Фукуямы «Сильное государство»: «Для отдельных обществ и для мирового сообщества уничтожение государства - это прелюдия не к утопии, а к катастрофе»[11].