Ретроградные знамения времени

2 М. и Э„ т. 41

Ф. Энгельс

подлинно народного стиля. Но и народ, со своей стороны, также оказался благодарным: ни одну из народных книг я не встречал так часто, как эту.

«Герцог Генрих Лев». — Мне, к сожалению, не удалось раз­добыть старого экземпляра этой книги; по-видимому, новое из­дание, напечатанное в Эйнбеке¹⁰, совершенно вытеснило старое. Вначале помещена генеалогия брауншвейгского дома, дове­денная до 1735 г., затем следует биография герцога Генриха согласно истории, а потом народное сказание. К этому присо­единены еще рассказ, повествующий о Готфриде Бульонском то же самое, что народное сказание приписывает Генриху Льву, история о рабе Андронике, принадлежащая, как предпола­гают, палестинскому настоятелю Геразими, и конце значительно измененная, и одно стихотворение новейшей романтической школы, автора которого я не могу припомнить, где снова пере­дается сказание о Льве. 13 результате этого само сказание, ле­жащее в основе народной книги, совершенно исчезает под гру­зом всяких привесков, которыми снабдила ее щедрость мудрого издателя. Само сказание прекрасно, остальное же неинтересно, — что за дело швабам до брауншвейгской истории? И какой смысл давать современную многословную балладу после простого стиля народной книги? По и стиль этот исчез; гениальный автор обработки, которым, на мой взгляд, был какой-нибудь священник или школьный учитель конца прошлого века, пишет следующим образом:

«Итак, цель путешествия была достигнута, обетованная земля ле­жала перед глазами, можно было ступить на землю, с которой связаны самые значительные воспоминания религиозной истории! Благочестивое простодушие, взиравшее на нее с вожделением, претворилось здесь в пла­менное благоговение, нашло здесь полное умиротворенно и стало живейшей радостью в господе».

Пусть восстановят древний язык сказания; пусть прибавят к нему, чтобы заполнить книгу, другие подлинные народные сказания и в таком виде распространят его в народе, тогда оно сохранит поэтический дух; но в нынешней своей форме оно недостойно того, чтобы обращаться в народе.

«Герцог Эрнст». — Автор этой книги не был особенно круп­ным поэтом: все поэтические элементы он нашел в восточной сказке. Но книга хорошо написана и представляет собой весьма занимательное чтение для народа; этим, однако, все и ограни­чивается. Так как ни один человек не поверит уже в реальность встречающихся в ней фантастических образов, то ее можно оставить в руках народа без изменений.

НЕМЕЦКИЕ НАРОДНЫЕ КНИГИ

Я перехожу теперь к двум сказаниям, созданным немецким народом и получившим в его творчестве дальнейшее развитие, сказаниям, принадлежащим к самым глубоким творениям на­родной поэзии всех народов. Я имею в виду сказания о Фаусте и о Вечном жиде. Они неисчерпаемы; каждая эпоха может, не изменяя их существа, присвоить их себе; и хотя обработки сказания о Фаусте после Гёте то же самое, что обработки «Илиады» post Homerum *, все же в них открываются каж­дый раз новые стороны, не говоря уже о важности сказания об Агасфере для новейшей поэзии. Но в каком виде приводятся эти сказания в народных книгах! Они представлены там отнюдь не как произведения свободной фантазии, нет, а как творения рабского суеверия: книга о Вечном жиде требует от нас даже религиозной веры в ее содержание, которую она пытается оправ­дать библией и рядом нелепых легенд; от сказания в ней оста­лась лишь самая внешняя оболочка, зато она содержит в себе очень длинное и скучное христианское назидание о жиде Ага­сфере. Сказание о Фаусте низведено до уровня банальной истории о ведьмах, прикрашенной обычными анекдотами о волшебстве; даже та крупица поэзии, которая сохранилась в народной комедии, почти совершенно исчезла. Обе эти книги не только не способны доставить поэтическое наслаждение, но в современном своем виде могут лишь снова укрепить и обно­вить старое суеверие; да и чего другого можно ожидать от подобной чертовщины? Понимание сказания и его содержания, по-видимому, исчезло совершенно и в народе. Фауст рассмат­ривается как обыкновенный колдун, а Агасфер — как величай­ший злодей после Иуды Искариота. Но разве невозможно было бы спасти оба эти сказания для немецкого народа, восстановить их в своей первоначальной чистоте и выразить их сущность так ясно, чтобы их глубокий смысл стал более доступным и менее образованным людям? Марбах и Зимрок еще не добра­лись до обработки этих сказаний; пожелаем им в этом' деле руководствоваться мудрой критикой!

Перед нами лежит другой ряд народных книг — это шуточ­ные: «Уленшпигель», «Соломон и Морольф», «Поп из Кален-берга», «Семь швабов», «Шильдбюргеры». У немногих народов можно встретить такую коллекцию. Это остроумие, эта есте­ственность замысла и исполнения, добродушный юмор, всегда сопровождающий едкую насмешку, чтобы она не стала слиш­ком злой, поразительная комичность положений — все это, по правде сказать, могло бы заткнуть за пояс значительную

* — после Гомера, Рвд, 2-

Ф. ЭНГЕЛЬС

часть нашей литературы. У кого из современных авторов хва­тило бы достаточно выдумки, чтобы создать такую книгу, как «Шильдбюргеры». Сколь прозаическим кажется юмор Мундта, когда сравниваешь его с юмором «Семи швабов»! Конечно, для создания подобных вещей нужен был век более спокойный, чем наш, всегда занятый, подобно беспокойному деловому человеку, важными вопросами, на которые он должен дать ответ, прежде чем помышлять о чем-либо другом. Что касается формы этих книг, то если выкинуть из них пару-другую неу­дачных острот и исправить исковерканный стиль, то в них пришлось бы изменить немногое. Относительно «Уленшпигеля» следует заметить, что некоторые издания его, помеченные прус­ским цензурным штемпелем, не совсем полны; в самом начале не хватает одной крепкой остроты, смысл которой выражен у Марбаха в отличной гравюре.

Резкую противоположность но отношению к этим произве­дениям представляют собой истории о Геновефе, Гризельде и Хирлянде, три книги романского происхождения, героиней которых является женщина и именно страдающая женщина; они характеризуют, и притом весьма поэтическим образом, отношение средневековья к религии; только «Геновефа» и «Хир-лянда» сделаны слишком уж по одному образцу. Но, ради бога, что до этого теперь немецкому народу? Можно, конечно, очень хорошо представить себе в образе Гризельды немецкий народ, а в образе маркграфа Вальтера — князей, но в таком случае комедия должна была бы иметь совсем иной конец, чем в народ­ной книге; обе стороны возражали бы против такого сравнения и были бы в какой-то степени правы. Чтобы представить себе «Гризельду» по-прежнему в виде народной книги, я должен вообразить ее себе в качестве петиции об эмансипации женщин к высокому германскому Союзному сейму. Однако небезыз­вестно, как были встречены четыре года тому назад подобные романические петиции ^1Т, и меня удивляет поэтому, что Марбах не был задним числом причислен к «Молодой Германии» ⁵. Народ достаточно долго играл роли Гризельды и Геновефы; пусть он теперь сыграет хоть раз Зигфрида и Рейнальда; но разве можно научить его этому, расхваливая эти старые, про­поведующие смирение истории?

Книга об Императоре Октавиане в первой своей части при­надлежит к этому же типу, а вторая ее часть примыкает по своему содержанию к собственно любовным историям. История Елены — лишь подражание «Октавиану», а, может быть, оба произведения — различные варианты одного и того же сказа­ния. Вторая часть «Октавиана» — прекрасная народная книга,

НЕМЕЦКИЕ НАРОДНЫЕ КНИГИ

которую можно сравнить только с «Зигфридом»; характеристика Флоронса, как и его приемного отца Климента, а также Клав­дия, превосходна, и у Тика здесь не было никаких затруднений¹⁸; но разве не проходит повсюду красной нитью мысль, что дворян­ская кровь лучше бюргерской? И разве мы не встречаем часто этой мысли еще в самом народе! Если нельзя вытравить ее из «Октавиана», — а я считаю ото невозможным, — если учесть, что такая идея в первую очередь подлежит искоренению там, где должен быть установлен конституционный строй, то как бы ни была поэтична книга, censeo Carthaginem esse deletidam *.

Вышеназванным трем слезливым историям о страдании и тер­пении противостоят три других, прославляющих любовь. Это — «Магелона», «Мелюзина» и «Тристан». В качестве народной книги мне больше всего нравится «Магелона»; «Мелюзина» же полна абсурдных нелепостей и сказочных преувеличений, так что п ней можно было бы видеть своего рода дон-кихотиаду, и я опять-таки спрашиваю: какое до этого дело немецкому народу? Или вот история Тристана и Изольды, — я не буду касаться ее поэтического значения, ибо я люблю великолепную переработку Готфрида Страебургского ³⁹, хотя в повествовании и могут найтись кое-какие недостатки; но нет такой книги, ко­торую в такой же степени не следовало бы давать в руки народу, как именно эту книгу. Правда, здесь снова всплывает современ­ный вопрос — вопрос об эмансипации женщин; в настоящее время искусный поэт при обработке «Тристана» никак не мог бы исключить из своей работы эту проблему, если он не хотел бы при этом впасть в манерную и скучную тенденциозную поэ­зию- Но в народной книге, где нет вовсе речи об этом вопросе, весь рассказ сводится к оправданию нарушения супружеской верности, и давать ее в таком виде народу очень рискованно. Между тем книга почти совершенно исчезла из обращения, и лишь с большим трудом можно раздобыть хоть один экзем­пляр ее.

«Дети Хеймона» и «Фортунат», где мы снова видим в цен­тре действия мужчину, — опять-таки две настоящие народные книги. В «Фортунате» нас привлекает исключительно веселый юмор, с которым сын фортуны совершает все свои похожде­ния; в «Детях Хеймона» — дерзкое своенравие, неукротимый дух оппозиции, который с юношеской силой противостоит абсолютной, тиранической власти Карла Великого и не боится отомстить собственной рукой, даже на глазах государя, за на­несенные оскорбления. В народных книгах должен царить

* — считаю, что Карфаген должен быть разрушен. Ред.

Ф. ЭНГЕЛЬС

подобный юношеский дух, и ради него можно не обращать вни­мания на многие недостатки. Но где найти его в «Гризельде» и  родственных ей произведениях?

И, наконец, самые замечательные вещи — гениальный «Сто­летний календарь», сверхмудрый «Сонник», никогда не обманы­вающее «Колесо счастья» и тому подобные бессмысленные по­рождения пагубного суеверия. Всякий, заглянувший хоть раз в книгу Гёрреса, знает, какими жалкими софизмами он оправдывал всю эту чепуху. Все эти ничтожные книги прус­ская цензура удостоила своей печатью. Они, конечно, ни ре­волюционны, как письма Берне ²⁰, ни безнравственны, как это утверждают в отношении «Вали» ²¹. Мы видим, сколь ложны обвинения, будто прусская цензура исключительно строга. Мне, разумеется, нет необходимости больше доказывать, что подобная чепуха не должна распространяться в народе.

О прочих народных книгах нечего сказать: истории о Пон-тусе, Фьерабрасе и т. п. уже давно забыты и, следовательно, не заслуживают больше этого названия. Но мне кажется, что уже в этих немногих замечаниях я показал, как неудовлетвори­тельна эта литература, если рассматривать ее с точки зрения интересов народа, а не интересов поэзии. Она нуждается в об­работке после строгого отбора, причем без необходимости не сле­дует отклоняться от старинных выражений, должна быть хо­рошо издана и тогда может распространяться среди народа. Было бы нелегко и неблагоразумно насильственно уничтожить те из книг, которые не выдерживают требований критики; только такой книге, которая действительно распространяет суеверия, цензура могла бы отказать в разрешении. Прочие исчезают сами собой; «Гризельда» встречается редко, а «Три­стана» почти совсем нельзя встретить. В некоторых местностях, как, например, в Вуппертале, невозможно найти ни одного экземпляра; в других же, как, например, в Кёльне, Бремене и т. д., почти каждый лавочник выставляет в окнах экземпляры этих книг для приезжающих крестьян.

Но неужели ради немецкого народа не стоило бы издать лучшие из этих книг в разумной обработке? Конечно, не всякий способен выполнить такую обработку; я знаю только двух авторов, обладающих достаточной критической проницатель­ностью и вкусом для правильного отбора и умением пользо­ваться при изложении старинным стилем, — это братья Гримм; но найдется ли у них охота и досуг для этой работы? Обработка Марбаха совершенно не годится для народа. Да и на что тут рассчитывать, если он сразу начинает с «Гризельды»? Он не только лишен всякого критического чутья, но и позволил себе

НЕМЕЦКИЕ НАРОДНЫЕ КНИГИ

делать такие пропуски, в которых вовсе не было никакой необ­ходимости; к тому же он сделал стиль этих произведений со­вершенно тусклым и бесцветным — достаточно сравнить на­родную книгу о «Неуязвимом Зигфриде» или какую-нибудь другую книгу с его обработкой. У него встречаешь только не связанные друг с другом предложения, перестановки слов, для которых не было другого повода, кроме мании г-на Марбаха, за отсутствием самостоятельности иного рода, казаться самостоя­тельным хоть здесь. Что же другое, как не это, побудило его изменить прекраснейшие места в народной книге и расставить там свои ненужные знаки препинания? Для того, кто не знает народной книги, рассказы Марбаха вполне хороши, но доста­точно сравнить то и другое, чтобы убедиться, что вся заслуга Марбаха сводится к исправлению опечаток. Его гравюры весьма различного достоинства. Обработка Зимрока не подви­нулась еще настолько вперед, чтобы можно было высказать о ней суждение; но я гораздо больше доверяю Зимроку, чем его сопернику. Гравюры его тоже, как правило, лучше, чем марба-ховские.

Необычайной поэтической прелестью обладают для меня эти старые народные книги, с их старинной речью, с их опе­чатками и плохими гравюрами. Они уносят меня от наших запутанных современных «порядков, неурядиц и утонченных взаимоотношений» в мир, который гораздо ближе к природе. Но об этом здесь не может быть речи. Главный аргумент Тика заключался именно в этой поэтической прелести, но что зна­чит авторитет Тика, Гёрреса и всех прочих романтиков, когда разум говорит против него и когда дело идет о немецком народе?

Написано Ф. Энгельсом осенью 1839 г.                Печатается по тексту журнала

Напечатано в журнале                                      Перевод с немецкого

tTelegravh fü r Deutschland» MM 186, 188, 189, 190 U 191; ноябрь 18. 39 г.

Подпись: Фридрих Освальд

20 ]

КАРЛ БЕК

Я — дикий, необузданный султан, Гро; ша моих железных песен сила; Мне вкруг чела страданье положило С таинственными складками тюрбан *.

С такими высокопарными словами г-н Пек, добиваясь при­знания, вступил в ряды немецких поэтов; во взоре — гордое чувство своего призвания; вокруг уст — столь модная в наше время складка мировой скорби. Так протянул он руку за лавровым венком. С тех пор прошло два года; покрыл ли при­миряюще венок «таинственные складки» на его челе?

Первый сборник его стихов был полон дерзаний. «Железные песни», «Новая библия», «Юная Палестина» ²² — двадцатилет­ний поэт со школьной скамьи устремился прямо в небеса! Это был огонь, который пылал, как никогда; правда, огонь этот силь­но дымил, так как горело совершенно зеленое, свежее дерево.

Молодая литература развивалась так быстро и блестяще, что ее противники поняли: высокомерным непризнанием или осуждением можно больше потерять, чем выиграть. Настало время изучить ее и напасть на ее действительно слабые места. Но уже тем самым молодая литература была, конечно, признана равноправной. Скоро было найдено изрядное количество таких слабых сторон, — действительных или кажущихся, — это для нас здесь безразлично; но громче всего утверждали, что преж­няя «Молодая Германия» ⁶ хочет уничтожить лирику. Действи-

* Из стихотворения Карла Бека «Султан», вошедшего в сборник его стихов «Ночи. Железные песни». Ред.

КАРЛ БЕК

тельно, Гейне сражался со швабами²³; Винбарг едко критиковал шаблонную лирику и ее вечно повторяющиеся перепевы; Мундт отвергал всякую лирику как несвоевременную и пророчил при­шествие литературного мессии прозы; это было уже слишком. Мы, немцы, искони гордились своими песнями; если французы хвалились завоеванной ими хартией и осмеивали нашу цензуру, то мы гордо указывали на философию от Канта до Гегеля и на ряд песен, начиная с «Песни о Людовике» ²⁴ и вплоть до Нико-лауса Лснау. Неужели эта сокровищница лирики должна была теперь для нас погибнуть? И вот появляется лирика «молодой литературы» с Францем Дингельштедтом, Эрнстом фон дер Хайде, Теодором Крейценахом и Карлом Иском.

Незадолго до стихотворений Фрейлиграта²⁵- появились «Ночи» Пека. Известно, какое внимание обратили па себя оба эти сборника стихов. Появилось два юных лирика, рядом с ко­торыми нельзя было тогда поставить никого из молодых. Кюне со свойственной его «Характерам» манерой провел в «Elegante Zeitung» * параллель между Пеком и Фрсйлигратом ²⁶. К этой критике я хотел бы применить слова Винбарга, сказанные им по поводу Г. Пфицера ²⁷.

«Ночи» — это хаос. Все пестро и беспорядочно перепутано. Картины часто смелые, словно причудливые очертания скал; зародыши грядущей жизни, которые тонут в море фраз; кое-где начинает пробиваться цветок, появляются островки, образуется кристаллический слой. Но во всем еще царит сумятица и беспо-' рядок. Не к Вёрне, а к самому Веку подходят слова:

Как дико мчатся образы, сверкая,

В моем разгневанном, горячечном мозгу **.

Образ, который дает нам Бек в первом его опыте о Вёрне, по­разительно искажен и неверен; при этом нельзя не узнать влия­ния Кюне. Не говоря уже о том, что Вёрне никогда в жизни не произносил бы таких фраз, ему была также несвойственна вся эта отчаянная мировая скорбь, которую ему приписывает Бек. Неужели это светлый Берне, сильный, несокрушимый харак­тер, любовь которого согревала, но не сжигала, и менее всего его самого? Нот, это не Берне, это лишь неясный идеал совре­менного поэта, сотканный из гейневского кокетства и мундтов-ской риторики, идеал, от осуществления которого упаси нас, боже. В голове Берне никогда «не мчались дико образы, сверкая», никогда не проклинал он «со вздыбленными кудрями» неба;

* — «Zeitung fü r die elegante Welt». Ред. •• К. Бек. «Ночи. Железные песни. Двадцать вторая ночь». Ред,

Ф. ЭНГЕЛЬС

в сердце его никогда не наступала полночь, а всегда было утро; небо его было не кроваво-красное, а всегда голубое. К счастью, Берне не был так чудовищно полон отчаяния, чтобы написать «Восемнадцатую ночь». Если бы Бек не болтал так много о крови сердца, которой пишет его Берне, я подумал бы, что он не читал «Французоеда» ²⁸. Пусть Бек возьмет самую скорбную страницу из «Французоеда», и она окажется светлым днем по сравнению с его аффектированным «бурнонощным» отчаянием. Разве Берне недостаточно поэтичен сам по себе и его нужно еще приправлять этой новомодной мировой скорбью? Новомодной, говорю я, ибо никогда не поверю, что эта скорбь свойственна настоящей современной поэзии. Ведь в том-то и заключается ве­личие Берне, что он был выше жалкой риторики и излюбленных словечек узкого литературного круга наших дней.

Еще раньше, чем могло сложиться законченное суждение о его «Ночах», Бек уже выступил с рядом новых стихотворений; «Странствующий поэт» ²⁰ показал нам ого с другой стороны-Буря утихла, хаос начал приходить в порядок. Нельзя было ожидать таких превосходных описаний, какие даны в первой и второй песнях; нельзя было поверить, чтобы Шиллер и Гёте, попавшие в когти нашей педантической эстетики, могли предо­ставить материал для столь поэтического сопоставления, ка­кое было дано в третьей песне; чтобы поэтическая рефлексия Бека так спокойно и почти по-филистерски парила над Варт-бургом, как это было в действительности.

Со своим «Странствующим поэтом» Бек по всей форме всту­пил в литературу. Бек возвестил о выходе «Тихих песен», а в прессе появилось сообщение, что он-де работает над траге­дией «Погибшие души».

Прошел год. Кроме отдельных стихотворений, Бек ничем не давал о себе знать. «Тихие песни» не появлялись и о «Погибших душах» нельзя было узнать ничего определенного *. Наконец, «Elegante» ** преподнесла «Новеллу в эскизах», принадлежавшую его перу ³⁰. Опыт такого автора в области прозы мог, во всяком случае, претендовать на внимание. Сомневаюсь, однако, чтобы этот опыт удовлетворил даже какого-нибудь друга бековской музы. По некоторым образам можно было узнать прежнего Бека; при более тщательной отделке стиль был бы недурен; но этим и исчерпывается все хорошее, что можно сказать об этом маленьком рассказе. Ни глубокими мыслями, ни поэтическим взлетом он не поднимается выше уровня вульгарной занима-

* См. настоящий том, стр. 24. Ред. *• ~» «Zeitung fü r die elegante Welt». Рев.

КАРЛ ВЕК

тельной беллетристики; выдумка довольно шаблонная и даже неяркая, выполнение заурядное.

На одном концерте приятель мне сказал, что «Тихие песни» Бека будто бы появились ^S1. В этот момент как раз послышались звуки адажио бетховенской симфонии. Таковы, подумал я, будут эти песни; но я обманулся; в них было мало Бетховена и много беллиниевских ламентаций. Когда я взял в руки малень­кую книжку, я ужаснулся. Первая же песнь так бесконечно тривиальна, написана в такой дешевой манере, лишь своими изысканными оборотами речи она якобы оригинальна!

Эти песни напоминают «Ночи» только своей безмерной ме­чтательностью. Что по ночам многое могло присниться, было простительно; к «Странствующему поэту» были снисходительны, но и теперь еще г-н Бек никак не может проснуться. Уже на тре­тьей странице он грезит, на страницах 4, 8, 9, 15, 16, 23, 31, 33, 34, 35, 40 и т. д. — повсюду грезы. Затем идет еще целый ряд сно­видений. Это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Надежды на оригинальность не оправдались, если не считать нескольких новых стихотворных размеров; за это нас должны вознаградить отзвуки из Гейне и безграничная детская наив­ность, которой отличаются почти все эти песни и которая произ­водит в высшей степени отталкивающее впечатление. Этим осо­бенно страдает первый отдел «Песни любви. Ее дневник». От ярко горящего пламени, от сильного благородного духа, каким хочет быть Бек, такой пресной, противной каши я не ожидал бы. Только две или три песни сносны. «Его дневник» чуть лучше; в нем все же иногда попадается настоящая песня, которая мо­жет нас вознаградить за великое множество нелепостей и по­шлостей. Величайшая из пошлостей в «Его дневнике» — «Слеза». Известно, что дал уже Бек раньше в области поэзии слез. Тогда у него: «Горе, грубый, кровавый корсар, тихое море слезы бо­роздило»*, и в этом море плескалась «тоска, немая, холодная рыба»; теперь он пускает еще больше слезы:

Слеза моя, недаром

Кипишь ты, как волна!

Моей всей жизни жаром

Ты до краев полна (! ) Любовь и лирный глас мои Погружены в твои струи.

Слеза моя, недаром

Кипишь ты, как волна! **

* К. Бек. «Ночи. Железные песни». Из стихотворения «Султан». Ред. ** К. Бек. «Тихие песни». Из стихотворения «Слева». Ред.

Ф. ЭНГЕЛЬС

Как все это нелепо! «Сновидения» содержат еще лучшее из всей книжки, и среди них отдельные песни, по меньшей мере, искрен­ни. В особенности «Доброй ночи! », которая, судя по времени ее первого опубликования в «Elegante», должна принадлежать к более ранним из этих песен^Я2. Заключительное стихотво­рение — одно из лучших, но и оно немного фразисто и закан­чивается опять «слезой, крепким щитом мирового духа» *.

Книжка заканчивается опытами в области баллады. «Цы­ганский король», начало которого сильно отдает фрейлигратов-ской манерой письма, слаб по сравнению с живыми картинами цыганской жизни у Ленау, и многословие, долженствующее убедить нас в силе и свежести стихотворения, только усиливает отталкивающее впечатление. Напротив, «Розочка» — красиво схваченное мгновение. «Венгерская вахта» относится к той же категории, что и «Цыганский король»; последняя баллада этого цикла является примером того, как стихотворение может отличаться гладкостью и звучностью стиха, иметь красивую внешнюю форму, не оставляя при этом особенного впечатления. Прежний Бек дал бы тремя удачными мазками более яркий об­раз мрачного разбойника Яношыка. Этого он также заставляет под конец, на предпоследней странице, грезить, и так заканчи­вается книжка, но не само стихотворение, продолжение которого обещано во втором томике. Что это значит? Неужели и поэти­ческие произведения, как это делается в журналах, можно об­рывать словами «продолжение следует»?

«Погибшие души» автор, как говорят, уничтожил после того, как режиссура нескольких театров признала эту драму непри­годной к постановке на сцене; кажется, он работает теперь над другой трагедией — «Саул»; по крайней мере в «Elegante» был помещен первый ее акт, а в «Theater-Chronik»**—подробное сообщение о ней. Этот акт обсуждался уже и на страницах этого журнала ³³. К сожалению, я могу лишь подтвердить сказанное там. Бек, беспорядочная, мечущаяся фантастика которого делает его неспособным к пластическому изображению харак­теров и всем его действующим лицам подсказывает одни и те же фразы, Бек, который в своем понимании Берне обнаруживает, как мало он умеет понять характер, не говоря уже о творче­ском его воссоздании, не мог напасть на более несчастную мысль, чем написать трагедию. Бек должен был невольно заимствовать ее построение от одного только что появившегося прообраза, должен был заставить говорить своего Давида и Меровию плак-

* К. Бек. «Тихие песни». Из стихотворения «Мировой дух». Ред. ** — «Allgemeine Theater-Chronik». Ред.

КАРЛ БЕК

сивым тоном «Ее дневника», он должен был с неуклюжестью ярмарочной комедии воспроизводить смену настроений в душе Саула. Слыгаа речи Моава, мы начинаем понимать роль Аве-нира в произведении, в котором нарисован прообраз послед­него ³*; неужели этот Моав, этот грубый, кровавый поклонник Молоха, который скорее похож на зверя, чем на человека, мог быть «злым духом» Саула? Человек природы еще не дикий зверь, и Саул, который борется против жрецов, не находит еще поэтому удовольствия в человеческих жертвоприношениях. К тому же диалог совершенно деревянный, язык тусклый, и лишь несколько сносных картин, которые, однако, не могут скрасить целый акт трагедии, напоминают об ожиданиях, ко­торые г-н Бек, по-видимому, не в состоянии, оправдать⁰⁵.

Печатается по тексту окурнала Перевод с немецкого

Написано Ф. Энгельсом в ноябре — начале декабря 18. 3! ) г.

Напечатано в журнале

»Telegraph fü r Deutschland» ЛШ 202

и 203; декабрь 1839 г.

Подпись. Фридрих Освальд

26 ]

РЕТРОГРАДНЫЕ ЗНАМЕНИЯ ВРЕМЕНИ

Ничто не ново иод луной! Это одна из тех счастливых псев­доистин, которым была уготована самая блестящая карьера, которые, передаваясь из уст в уста, совершили свое победное шествие по всему земному шару и спустя столетия все еще по­вторяются так часто, словно только что явились на свет. Насто­ящим истинам редко выпадала такая удача; им приходилось бороться и терпеть, их истязали и заживо хоронили, каж­дый лепил их по своему вкусу. Ничто не ново под луной! Нет, нового достаточно, но его подавляют, когда оно не при­надлежит к тем эластичным псевдоистинам, которые имеют всегда в запасе лояльную оговорку вроде «собственно говоря и т. д. » и, подобно вспыхивающему северному сиянию, вскоре опять уступают место ночи. Но если на горизонте восходит, как утренняя заря, новая, настоящая истина, тогда дети ночи хорошо знают, что их царству грозит гибель, и хватаются за оружие. Ведь северное сияние загорается всегда в ясном, а утренняя заря — в облачном небе, чью мглу она должна разо­гнать или озарить ее своим пламенем. Рассмотрим несколько таких туч, омрачивших утреннюю зарю нашего времени.

Или подойдем к нашей теме с другой стороны! Попытки сравнить ход истории с линией общеизвестны. В одном остро­умном сочинении, направленном против гегелевской филосо­фии истории, мы читаем:

«Формой истории является но восхождение и нисхождение, не кон­центрический круг или спираль, а эпический параллелизм с линиями то сходящимися» (это слово здесь, пожалуй, больше подходит, нем «совпа­дающими»), «то расходящимися» ^зи.

РЕТРОГРАДНЫЕ ЗНАМЕНИЯ ВРЕМЕНИ

Но я предпочитаю скорее сравнение со свободно, от руки начерченной спиралью, изгибы которой отнюдь не от­личаются слишком большой точностью. Медленно начинает история свой бег от невидимой точки, вяло совершая во­круг нее свои обороты; но круги ее все растут, все быстрее и живее становится полет, наконец, она мчится, подобно пыла­ющей комете, от звезды к звезде, часто касаясь старых своих путей, часто пересекая их, и с каждым оборотом все больше приближается к бесконечности. Кто может предвидеть конец? II в тех местах, где она как будто возвращается на свой старый путь, поднимается самоуверенная ограниченность и кричит торжествуя, что у нее, видите ли, когда-то была подобная мысль! Тогда-то мы и слышим — ничто не ново под луной! Наши герои китайского застоя, наши мандарины регресса ликуют и пытаются вычеркнуть из анналов мировой истории целых три столетия, как дерзкий экскурс в запретные области, как горячечный бред, — и они не видят, что история устремляется лишь по кратчайшему пути к новому сияющему созвездию идей, которое скоро ослепит в своем солнечном величии их тупые взоры.

На таком повороте истории мы сейчас и стоим. Все идеи, которые выступали на арену со времен Карла Великого, все вкусы, которые вытесняли друг друга в течение пяти столетий, пытаются еще раз навязать современности свое отмершее право. Феодализм средневековья и абсолютизм Людовика XIV, иерар­хия Рима и пиетизм прошлого столетия ° оспаривают друг у друга честь искоренения свободной мысли! Да будет мне поз­волено не распространяться о них; ведь против каждого, кто вздумает провозгласить один из этих девизов, тотчас засвер­кают тысячи мечей, все — острее моего, и мы знаем, что все эти старые идеи рассыпятся в прах от взаимного столкновения и будут стерты твердой, как алмаз, стопой идущего вперед времени. Но этим мощным реакционным явлениям в жизни церкви и государства соответствуют менее заметные тенден­ции в искусстве и литературе, бессознательные попятные шаги к прошлым векам, представляющие угрозу если не для самой эпохи, то все же для ее вкусов; и странно, что сопоставление этих тенденций нигде еще не было сделано.

И совсем не нужно далеко ходить, чтобы натолкнуться на подобные явления. Стоит вам только посетить салон, меблиро­ванный в современном стиле, как вы увидите, чьими духовными чадами являются формы, которые вас окружают. Все уродли­вости стиля рококо из эпохи самого крайнего абсолютизма были вновь вызваны к жизни, чтобы навязать духу нашего времени те формы, в которых уютно себя чувствовал режим

Ф. ЭНГЕЛЬС

«l'é tat c'est moi» *. Наши салоны украшены стульями, столами, шкафами и диванами в стиле Ренессанс, и недоставало только напялить парик на Гейне и нарядить в фижмы Беттину **, чтобы вполне восстановить этот век.

Такая комната как раз для того и создана, чтобы в ней читать роман г-на фон Штернберга с его удивительным при­страстием к веку г-жи Ментенон. Это пристрастие прощали тонкому уму Штернберга, пытаясь, и, конечно, безуспешно, найти для подобного каприза какие-то более глубокие осно­вания; я позволю себе, однако, утверждать, что именно эта черта пггернберговских романов, способствующая, может быть, в настоящий момент их распространению, немало повредит их долговечности. Я уже но говорю о том, что красота поэтического произведения отнюдь не выигрывает от постоянного обращения к самому бесплодному прозаическому времени, с его взбалмош­ностью, метанием между небом и землей, с его марионетками, движущимися по правилам этикета; по сравиению с ним наше время и его дети кажутся еще естественными. Ведь мы слитком уж привыкли рассматривать это время в ироническом свете, чтобы оно нам долго могло импонировать в другом освещении, и в самом деле до крайности наскучит постоянно встречаться в каждом штернберговском романе все с тем же капризом. Л тенденция эта, по крайней мере на мой взгляд, не больше, как простой каприз, и уже по одному этому она лишена всяких более глубоких оснований. Однако я думаю, что исходную точку ее надо искать в жизни «избранного общества». Г-н фон Штернберг был, без сомнения, воспитан для такого общества и вращался в нем с большим удовольствием; в его кругах он нашел, быть может, свою настоящую родину. Что же удиви­тельного, если он питает нежные чувства ко времени, в котором общественные формы были гораздо более определенными и законченными, хотя и более неподвижными и безвкусными, чем нынешние. Гораздо смелее, чем у г-на фон Штернберга, дух века выступил у себя на родине, в Париже, где он пытается всерьез вновь вырвать у романтиков только что одержанную ими победу. Пришел Виктор Гюго, пришел Александр Дюма и с ними стадо подражателей; неестественность Ифигений и Аталий уступила место неестественности Лукреции Борджа, на смену оцепенению пришла горячка; французских классиков уличали в плагиате у древних авторов, — но вот выступает мадемуазель Рашель, и все забыто: Гюго и Дюма, Лукреция

» — «государство — это я». (Слова, приписываемые французскому королю Людовику XIV. ) Ред.

** — Беттину фон Арним. Ред.

РЕТРОГРАДНЫЕ ЗНАМЕНИЯ ВРЕМЕНИ

Борджа и плагиаты; Федра и Сид прогуливаются на подмостках размеренным шагом и говорят вылощенными александрийскими стихами, Ахилл шествует по сцене, подделываясь под великого Людовика, а Рюи Блаз и мадемуазель де Бель-Иль едва успе­вают показаться из-за кулис, как сейчас же ищут спасения на немецких фабриках литературных переводов и на немецкой национальной сцене. Какое блаженное чувство должен испы­тывать легитимист, имея возможность при лицезрении пьес Расина забыть о революции, Наполеоне и великой неделе ³⁷; ancien ré gime * воскресает во всем своем блеске, светские са­лоны увешиваются гобеленами, самодержавный Людовик в парчовом камзоле и пышном парике прогуливается но подстри­женным аллеям Нерсаля, и всемогущий веер фаворитки правит счастливым двором и несчастной Францией!

Но в то время как в данном случае воспроизведение прош­лого не выходит за пределы самой Франции, одна особенность французской литературы прошлого века начинает как будто повторяться в современной немецкой литературе. Я имею в виду философский дилетантизм, который проявляется у некоторых новейших писателей в той же мере, как и у энциклопеди­стов. Чем там был материализм, тем здесь начинает стано­виться Гегель. Мундт был первым, кто, выражаясь его соб­ственным языком, ввел в литературу гегелевские категории; Кюне, как всегда, не преминул последовать за ним и написал «Карантин в сумасшедшем доме»³⁸, и хотя второй том «Харак­теров» ^2в свидетельствует о его частичном отречении от Гегеля, тем не менее первый том содержит достаточно мест, в которых он пытается перевести Гегеля на современный язык. К сожа­лению, эти переводы относятся к разряду тех, которые нельзя постигнуть без оригинала.

Этой аналогии отрицать нельзя; останется ли верным и по отношению к литературе нынешнего века тот вывод, который упомянутый выше автор сделал из судьбы философского диле­тантизма в прошлом веке, а именно, что система приносит с собой в литературу зародыш смерти? Будет ли поле, обраба­тываемое поэтическим гением, перерезано неподатливыми кор­нями системы, превосходящей своей последовательностью все прежние системы? Или эти явления свидетельствуют лишь о той любви

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: