 |
Из альбома афиш и программ
|
|
|
|
27 июня 1910 г. Владикавказ. Зал Коммерческого клуба. «Вечер, чтобы смеяться!» I отделение. «Тоска по сверхчеловеку», музыкальная пьеса на органионе (исп. Е. Б. Вахтангов), «Росмунда», трагедия в 6 картинах с музыкой, и «Danse macabre». Музыка написана М. Поповым, пьеса поставлена Е. Б. Вахтанговым. Имитация артиста Художественного театра В. И. Качалова, «Синематограф без экрана», «Шансонетки для детей, юношей и старцев». II отделение. Имитация Сары Бернар, Тито Руффо, «Общественный телефон» (Рассеянный профессор). Кабаре поставлено Е. Б. Вахтанговым.
20 июля 1910 г. Владикавказское отделение Императорского русского музыкального общества. Концерт в Коммерческом саду. Отделение II. Л. Н. Андреев. Пролог из «Анатэмы» — исполняет Е. Б. Вахтангов.
25 июля 1910 г. Владикавказ. Во время народного гуляния в Коммерческом саду. Концерт в пользу Армянского благотворительного общества. «Баллада несчастного». Мелодекламация. Муз. Г. Бемберга, слова А. Мюрже. Баллада поставлена Е. Б. Вахтанговым. «Шиповник», стихотворение К. Д. Бальмонта, муз. М. Попова — исполняет Е. Б. Вахтангов.
30 августа 1910 г. Сычевка. Программа «Вечер настроений». I отделение. Уголок музыки и мелопластики: «Шиповник» К. Д. Бальмонта, «К далекой», слова Е. Б. Вахтангова, музыка М. Попова. Пролог из «Анатэмы» — исп. Е. Б. Вахтангов. II отделение. «Гавань» Мопассана. Селестен — Е. Б. Вахтангов. III отделение. Уголок смешного: «Червяк и попадья» Козьмы Пруткова (чтение), «Рассеянный профессор у телефона» — исполняет Е. Б. Вахтангов.
3 октября 1910 г. Драматические курсы А. И. Адашева. Вечер в пользу Смоленско-Вяземского землячества при Императорском Московском университете. Программа. Вахтангов участвовал: «Сказки» Ф. К. Сологуба, «Гавань» Мопассана {203} (с Л. И. Дейкун), «Комические сценки у телефона» (с М. Н. Наумовой), «Экзамен на курсы драмы» (с Л. И. Дейкун и М. Н. Наумовой).
|
|
|
Музей Театра им. Евг. Вахтангова.
ЗАПИСИ
[Без даты]
У меня есть длиннейшая и скучнейшая вещь под названием «Наводнение»[45], и что эту вещь можно сократить раз в 8 и сделать этюдик, который от этого выиграет. Подумал, подумал и… сегодня у меня в ящике лежит оный, довольно скверно переписанный, но завтра идущий на испытание. Не могу сказать, что он ценнее провалившейся, но идея в нем все же есть, и он меньше довольно значительно своего родственника по… возможному несчастию. Но все-таки на этот этюдик я возлагаю некоторую надежду. Так-таки и не удержался — снова иду туда, куда уже раз ходил… По правде говоря, этот этюдик, может быть, только на 1/10, а то и меньше, переписан, остальное — новое. Это плюс? Не знаю. Но дату мне захотелось оставить старую: «весна 909», то есть 1 1/2 года назад. Это выгоднее, если не примут, будут меньше ругаться… Дни идут. Стараюсь заниматься, заинтересовывает философия. Вчера был на концерте Мейчика, прекрасного, сильного и звучного пианиста.
6 октября 19[10] г.
Сегодня, как уже 2 дня, разговоры и интересы среди студенчества касаются почти исключительно внезапной смерти Муромцева 4 октября. Эта смерть произвела сильное впечатление, многие профессора сегодня не читали, а завтра состоятся грандиознейшие похороны. Действительно, тем, кто слышал только что, недавно, живого Муромцева, читающего свой курс гражданского права, — тем особенно странно, особенно как-то досадно, жалко на эту смерть… Я не слышал, к сожалению, Муромцева, даже не видал его, но достаточно знать, что умер председатель 1‑й Государственной думы, талантливый, образованнейший человек, юрист, публицист, педагог, литератор, — чтобы чувствовать значительность потери. Следовало бы пойти завтра на похороны, но моя нога все-таки скверно себя чувствует.
|
|
|
Сегодня я получил письмо от редактора библиографического подотдела «Голоса студенчества», куда в понедельник, как раз в день смерти, отдал рукопись. Второе письмо… тоже отрицательное. Правда, оно все так же вежливо, но впечатление все же пестрое, неустановившееся, неудовлетворенное. Опять причина провала — дидактизм и резонерство, но, с другой стороны, отмечается живость, хорошие описания… Даже говорится, что у меня вполне есть наличность для художественного творчества, только бы бросил я тенденциозность… Редактор приглашает меня за рукописью и, значит, поговорить. Но есть что-то в этом письме какое-то насмешливое, хотя определить не могу. Пойду в редакцию. Опять апатичное настроение.
В понедельник же узнал, что на этих днях решится вопрос о переводе[46]. Жду, но плохо надеюсь. Пока судьба не на моей стороне.
9 октября 19[10] г.
Похороны Муромцева прошли, действительно, грандиозно[47]. Участвовали главным, почти исключительным, образом учащиеся вузов, и это делает им, конечно, {204} честь. До 30 – 40 тысяч шло в цепи, бесконечные массы народу встречались на дороге и, собственно говоря, вся Москва чувствовала эти похороны и, конечно, им сочувствовала. Я пришел к Университету в 1/2 9‑го утра, но там уже стояла цепь и не пропускала. Кое‑как пробрался и сам вступил в цепь. И от 1/2 9‑го был в цепи, дожидаясь, пока вынесут из церкви гроб, до 3‑х часов дня. Это было страшно утомительно, но потом, при движении, утомительность прошла, появилась какая-то «товарищеская» бодрость. Страшно неприятно также было то, что уж слишком много было разговоров о цепях, о цепях, о цепях… ругались и не соглашались, и только в дороге почти сам собою появился полный и ровный порядок. Печального настроения тоже, конечно, не было, по крайней мере, в массе, — хотя газеты передавали другое. Вообще же, впечатление было очень сильное. Я не дошел до монастыря, так как все одно не было надежды попасть вовнутрь, а потом жалел. Речи, судя по газетам, не были очень интересны, но для полиции все же было дело: остановили двух студентов (от Московского университета и Петербургского университета) и курсистку — это знаменательно!
|
|
|
Но теперь — все уже снова в колее…
Вчера узнал, что меня не перевели. Это было все-таки неожиданно, страшно досадно… А потом, как всегда, сделалось апатично. По-видимому, опять полоса неудач. В понедельник пойду в канцелярию, узнаю: нужно ли платить 28 рублей или можно рубля 4 – 6 для того, чтобы мне считаться студентом. Но стоит ли, если будет нужно платить 28 рублей? Может быть, лучше уйти из Университета до будущего года. Сейчас мне это даже хочется, но ведь это минутно…
10 октября 19[10] г.
Вчера совершенно случайно попал на репетицию «Братьев Карамазовых» в Художественный театр[48]. По-видимому, впечатление очень большое. И сегодня я все время думаю о тех картинах, полных внутреннего содержания, полных «надрыва», которые дал вчера Художественный театр. Это не внешние картины, не обстановочные, но как раз те, в которых силен этот театр, это — психологические картины. Живые образы, страдающие все, — страдающие всей своей душой и всеми чувствами — Грушенька, Катерина Ивановна, штабс-капитан, Митя, Иван… Сцены критические, [надрывные], полные мучения и истерик. Сегодня все они кажутся особенно художественными и законченными, но вчера многое не нравилось, быть может, с непривычки. Внешняя сторона — вся оригинальная. Упрощенный занавес, как бы приближающий по своему значению публику к сцене. Часть сцены слева — уютный, стильный уголок с маленькой кафедрой для чтеца; на кафедре светится лишь небольшой огонек лампочки, лицо чтеца не видно, слышен один ровный баритона голос… Обстановки на сцене нет, есть лишь намеки, — и это чрезвычайно стильно; в конце концов, соглашаешься, что это как раз, как нужно: ведь здесь, в этих картинах, не внешность, а исключительно жизнь духа, чувств, мечущегося ума.
Играли художественно. Высшей степени художественности, чуть не гениальности прямо, достиг Москвин (штабс-капитан). Его драма (2 сцены) до того поразительно проведена, что, быть может, это было самой высшей точкой всех «Братьев Карамазовых» в этот спектакль (1‑я половина). Особенно хороша сцена у дороги, на камнях… Сперва — глубокая, затаенная драма, затем безудержная радость, просветление, — и в конце отчаяние, злоба, мучительно-жестокий шаг гордости… {205} И все это делает на сцене маленький, вспухлый, грязный и обтрепанный «штабскапитан». Весь спектакль шел «надрывисто» к концу, и последняя сцена этой половины «Братьев Карамазовых», сцена Мити и Петра Ильича — нечто ужасное по художественной выдержанности… Да, вообще, все фигуры живы — только одна и, пожалуй, центральная, была слаба, без игры, без внешности, без глубины. Это — Алеша[49]… Страшно досадно, даже недоумеваешь: может быть, это нарочно, для символического изображения внутреннего, неслышного переживания? Но нет, нет, этот Алеша просто не умеет играть, он груб, некрасив и точно бесчувствен. А ведь у Достоевского он — красавец, исполненный особенной, мировой святой любовью. Здесь же просто досадная стена. Он совершенно не объясняет, почему его [явления] так ждут, так требуют. Удивляешься Художественному театру…
|
|
|
Сегодня — вторая половина. Я верую, что меня снова возьмут: снова буду жить в этом особенном мире критического, душевного надрыва.
12 октября 19[10] г.
Видел и вторую половину. Здесь еще больше критической жизни души, еще больше той «достоевщины», которая, действительно, скорее похожа на «психологический эксперимент», чем на окружающую действительность… Правда, я, например, не могу сказать, что знаю действительность, но все же действительность у Достоевского страшно «сконцентрирована», субъективна что ли… Есть действительность Достоевского, а есть, например, Чехова, — но источником служило одно
— жизнь… Все то, что на сцене из «Братьев Карамазовых», гораздо все же дальше от понятной мне жизни, чем то, что дал Чехов.
Играли так же художественно, как и в 1‑й спектакль. Во-первых, громадная, сложнейшая и глубочайшая сцена «В Мокром». По всей вероятности, ничего похожего на это содержание не бывало еще в Художественном театре. Сцена труднейшая, может быть, играли с некоторыми промахами, но основное впечатление получилось. Затем — грандиозная по глубине — картина сумасшествия Ивана и суд. Иван — Качалов, и его исполнение, действительно, вселяет ужас… Вообще, весь спектакль опять-таки громадной глубины и надрыва. Сцена у Смердякова, веющая атмосферой самоубийства. Даже сцена у параличной Лизы дает лишь картину изломанной души, изломанных страстей. Нигде ни одного светлого пятнышка… Такова вещь; она точно демонстрирует душу человека, изломанную нынешними временами и условиями. И все-таки, в какие бы низости и извращенности ни уходила эта душа, она все-таки остается удивительно нежной…
|
|
|
У меня — плохая воспринимаемость, но я все же говорю смело, что Художественный театр сделал громадное дело.
27 октября 19[10] г.
[4 дня назад был, наконец, в редакции «Голос студенчества». Мне понравилась атмосфера, царствующая там: вежливая, серьезная и товарищеская. Получил я свою рукопись, поговорил кой о чем и ушел, решая еще поработать и попытаться снова. Но работать и некогда, да и настроения такого нет, хотя в голове и суть сюжеты. — Зачеркнуто. ]
Публикуется впервые.
Автограф.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 447/Р‑5.
{206} КОММЕНТАРИИ:
«ДВЕ СУЩНОСТИ»
Лидия Дейкун:
В Вахтангове жили два человека, две сущности. Он мог часами лежать в полном бездействии, равнодушный, безучастный ко всему, как будто он лежал в забвении. Ничего не читал. Лежит так часа три. Если к нему обращаешься, он подчас не отвечает. Он отсутствовал. И внезапно мог вскочить, полный энергии, с загоревшимися глазами, и тогда из него вырывался буквально вулкан творчества, озорства, интереса ко всему. <…>
Очень часто, когда Вахтангов приходил на урок опущенный, постаревший, с бесцветными глазами, Леопольд Антонович говорил: «Ну, грузин, слезы льешь на шелковые шальвары?» Он готов был бить Вахтангова, истязать, когда Вахтангов бывал в таком состоянии, и говорил, что это надо в себе обязательно преодолевать.
Беседы о Вахтангове. С. 19 – 20.
{207} ИЗ АЛЬБОМА АФИШ И ПРОГРАММ
4 декабря 1910 г. Драматические курсы А. И. Адашева. Программа в пользу бедных учащихся на курсах Ф. В. Езерского. II отделение. Кабаре. Вахтангов участвовал в сцене «Фотография» (Рассеянный профессор).
Музей Театра им. Евг. Вахтангова.
|
|
|
