 |
Из альбома афиш и программ
|
|
|
|
30 мая 1911 г. Новгород-Северский. Народный дом. Художественный театр. «Огни Ивановой ночи» Г. Зудермана. Плец, управляющий — Е. Б. Вахтангов. Режиссер Е. Б. Вахтангов.
5 июня 1911 г. Новгород-Северский. Народный дом. Художественный театр. «Снег» Ст. Пшибышевского. Тадеуш — Е. Б. Вахтангов.
12 июня 1911 г. Новгород-Северский. Народный дом. Художественный театр. «Зиночка» С. А. Недолина. Варакин, студент — Е. Б. Вахтангов. Режиссер Е. Б. Вахтангов.
26 июня 1911 г. Новгород-Северский. Народный дом. Художественный театр. «Иван Мироныч» Е. Н. Чирикова. Гимназист — Е. Б. Вахтангов. Режиссер Е. Б. Вахтангов.
3 июля 1911 г. Новгород-Северский. Народный дом. Художественный театр. «Самсон и Далила» С. Ланга. Петер Крумбах, писатель — Е. Б. Вахтангов. Режиссер Е. Б. Вахтангов.
10 июля 1911 г. Новгород-Северский. Народный дом. Художественный театр. «Грех» Д. Пшибышевской. Леонид — Е. Б. Вахтангов. «Сосед и соседка», водевиль. Шарль — Е. Б. Вахтангов. Режиссер Е. Б. Вахтангов.
17 июля 1911 г. Новгород-Северский. Народный дом. Художественный театр. «Доктор Штокман» («Враг народа») Г. Ибсена. Доктор Томас Штокман — Е. Б. Вахтангов. Режиссер Е. Б. Вахтангов.
24 июля 1911 г. Новгород-Северский. Народный театр. Художественный театр. «№ 13‑й» С. А. Найденова, «Ночное» М. А. Стаховича, «Нежданный гость» («Гавань») Мопассана. Селестин Дюкло — Е. Б. Вахтангов. Режиссер Е. Б. Вахтангов.
{251} 30 июля 1911 г. Новгород-Северский. Народный театр. Художественный театр. Закрытие сезона. «У царских врат» К. Гамсуна. Ивар Карено — Е. Б. Вахтангов. Режиссер Е. Б. Вахтангов.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова.
Е. Б. ВАХТАНГОВ — Л. А. СУЛЕРЖИЦКОМУ
8 июля 1911 г.
Новгород-Северский
Милый, хороший Леопольд Антонович, я все выжидал событий, все думал: напишу, когда будет очень хорошо, напишу тогда, когда почувствую, что смогу написать хорошее письмо.
|
|
|
Будничное не хотелось отправлять.
Но события не наступили.
«Очень хорошо» не было ни разу. Поэтому слушайте прозу. Маленький отчет о нашей работе.
Сыграли мы девять спектаклей (шесть пьес). Еще предстоят три. Если б Вы видели «Огни», остались бы удовлетворенным: и темп, и настроение, и паузы, и четкость, и чувство — много чувства. Остальное хуже. Но все-таки хорошо.
Все пьесы, за исключением «Снега», были сыграны честно и чисто. Публика довольна.
Ходят на наши спектакли охотно. Было уже три полных сбора. Антрепренер доволен: у него еще никогда не было таких хороших дел (я говорю о материальной стороне).
Вне сцены мы в тени.
Вне сцены публика нас не знает. Ни с кем не знакомы.
Никто к нам не ходит.
«Любовники» писем поклонниц не получают.
«Героини» букетов поклонников не нюхают.
Да нам и некогда. В день две репетиции.
Я уже устал. Вернее — такая работа меня совсем не удовлетворяет.
Недели на пьесу мало. Останавливаться долго нельзя.
А я люблю по-вашему — посидеть на одном месте подолгу.
И часто-часто тягощусь ролью режиссера и завидую товарищам, которые могут поработать над ролью, могут поваляться на травке и покурить до выхода. Внимательно слушать сцену за сценой, жить с актерами, искать им все, начиная с чувства, волноваться за ошибки, следить за рабочими, возиться с реквизитом и обстановкой, изобретать дешевые комбинации картона, бумаги и красок — и так от понедельника до понедельника — работа утомительная.
И хочется отдохнуть. Хочется хоть денек ничего не делать. Оттягиваешь часы. Вместо двенадцати назначаешь репетицию в час. Если легкая пьеса — освобождаешься в понедельник от работы.
Но с другой стороны — отнимите все это у меня, и я, наверное, затоскую.
Думаю о Москве. Мечтаю о театре. О «Гамлете». И уже тянет-тянет.
|
|
|
Сидеть в партере и смотреть на серые колонны.
На золото.
На тихий свет.
Я буду просить дирекцию допустить меня на все репетиции «Гамлета».
{252} И страшно.
Никак не могу себя приклеить к театру.
Не вижу своего места.
Вижу робкую фигуру с тетрадкой в руке — фигуру, прилепившуюся к стене и маскирующую свою неловкость фамильярным разговором с Вороновым, Хмарой… Вижу больших людей, которые проходят мимо. Которым нет дела до тебя, до твоих желаний.
Каждый за себя.
Надо идти.
Надо что-то делать.
А я не умею. Не умею.
Слушаю добрые советы Вороновых и Хмары.
Они все знают. И ходят, как дома. Здороваются и громко разговаривают. Покровительственно похлопывают по плечу. Отходят к другим.
И страшно.
И стыдно.
И тоскливо, тоскливо.
Утешаюсь одним: наверное, все испытали мое.
А Вы? — Печетесь на солнце. Возитесь с Митей. Посматриваете на свои листы анализа и приятно улыбаетесь! Напеваете об «Ильмене-озере». Пишете острюку.
Почему-то мне кажется, что Вы отдохнете за эти два месяца и приедете в Москву бодрым.
Отдохнете от людей, которые делали Вам больно.
Милый Леопольд Антонович, в воскресенье мы играем водевиль. «Сосед и соседка». С Бирман. Все вместе многое вспоминали. За многое меня снова ругали. Многому снова радовались.
Несем Вам свой привет, свою благодарность.
Как много было прекрасного!
Как часто и много мы все вспоминаем Вас.
Хотел написать веселое письмо, своей обычной шуткой, хотел прислать Вам стихи — но чего-то нет для этого.
Низко Вам кланяюсь.
Привет Ольге Ивановне и Мите.
Если хотите доставить мне большую радость, Леопольд Антонович, и мне, и товарищам, — то напишите о себе хоть открытку. Буду ждать, ждать.
Много любящий Вас
Е. Вахтангов
10‑е [июля]. Водевиль сыгран. Не было ни одной фразы, которой публика не приняла бы смехом. Во время игры нашел много новых положений, новых переживаний… Их уже не повторишь. Было хорошо. Бирман играла идеально. Лучше Марины [Наумова]. Да и нельзя сравнить.
Местонахождение подлинника не установлено.
Печатается по первой публикации: Сулержицкий. С. 483 – 485.
ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ 1911 ГОДА
Июля 1911 г.
Выехали в Москву. Дали Немировичу телеграмму.
{253} 1 августа 1911 г.
|
|
|
Явились в театр. Все обошлось. Страхи, что опоздаем, были напрасны.
Августа 1911 г.
Репетиция «Гамлета». К. С. попросил записывать за ним. В перерыве спрашивал о летних работах. Просил показать ему водевиль. Заняли в «Трупе»[88]. Маленькая роль цыгана.
Августа 1911 г.
К. С. просил составить группу в театре[89] и заниматься с ней по его системе.
Музей Театра им. Евг. Вахтангова. № 20/Р.
Впервые опубликовано: Вахтангов. 1939. С. 15.
КОММЕНТАРИИ:
РАССКАЗ К. С. СТАНИСЛАВСКОМУ О ПОЕЗДКЕ В НОВГОРОД-СЕВЕРСКИЙ
Лидия Дейкун:
Последний спектакль в Новгороде-Северском состоялся 30 июля 1911 года. <…>
Не скрываю, мы были полны в тайниках души гордостью. Как-никак сыграли семь спектаклей! И, главным образом, вся тяжесть этой работы и ответственность легли на плечи Жени. Мы предупредили его: «Только не зазнавайся!» Женя отмахнулся и заметил: «Вы забыли, что прошло два года в школе, и эти два года Леопольд Антонович посвятил тому, чтобы, как он говорил, освободить меня от всего наносного, ненужного, чтобы счищать самомнение, самодовольство, избалованность. Да что мне Вам рассказывать? Ведь вы все это великолепно знаете сами».
Когда мы пришли к Леопольду Антоновичу, на площадке лестницы стояли Леопольд Антонович и Ольга Ивановна и Митюша, который от восторга пел какой-то непонятный «индийский» привет. Пошли объятия, поцелуи. Леопольд Антонович нас всех осматривал, как бы любовался нами, говорил, что мы похорошели, одним словом, он был нами доволен. Ольга Ивановна пошла, по своему обыкновению, приготовить нам угощение. Мы все начали хором рассказывать, перебивая друг друга, но Леопольд Антонович остановил нас: «Стоп! Трави пар! — как говорят моряки. А то вы все выскажете здесь и придете к Константину Сергеевичу опустошенные». <…>
И вот, дня через два мы подходили к дверям квартиры Константина Сергеевича в Каретном ряду. Мы очень волновались. Каждый раз, когда нам приходилось у него бывать на занятиях, волнение охватывало нас. И вот мы у него. Встретил нас Леопольд Антонович. Мы вошли в знакомый зал, и появился сам Константин Сергеевич. Добрый, ласковый. Мы никогда не могли привыкнуть к его красоте, такой большой, и столько грации, столько изящества в каждом его движении.
|
|
|
Мы сели в кружок, и Константин Сергеевич сказал: «Ну, что, страшно начинать?» И вдруг, совершенно неожиданно Сима Бирман каким-то тоненьким детским голоском сказала: «И ничуть не страшно». И все расхохотались. А Леопольд Антонович воскликнул: «Ай да Серафима!!!» И стало сразу легко, свободно. Женя начал:
{254} «Константин Сергеевич, Леопольд Антонович приучил нас говорить кратко, предельно точно, чтобы было все понятно и не было никакого многоточия».
Константин Сергеевич: «А я попрошу разрешения, чтобы вы рассказывали мне обо всем как можно подробнее, каждая мелочь меня интересует и в вашей жизни, и в работе».
Женя и мы начали рассказывать. Иногда перебивая и дополняя друг друга. В Новгород-Северский мы поехали в таком составе: Бирман, Дейкун, Вальда, Женя, Бондырев, Королев, Гусев — все адашевцы.
Выехали мы из Москвы 30 мая. Было очень холодно, шел дождь, и на душе у нас было как-то неспокойно. Ехали мы в жестком вагоне, замерзали. На мягкий вагон у А. А. Ассинга не хватило денег.
Женя был очень мрачный. Ассинг чувствовал себя виноватым, но что же было делать, а денег у нас совсем не было ни у кого, и он еле‑еле наскреб на дорогу в жестком вагоне третьего класса.
Приехали мы в Новгород-Северский рано утром. Константин Сергеевич спросил: «А почему Новгород-Северский, и кто такой Ассинг?» Женя объяснил: «Новгород-Северский — это маленький провинциальный городишко, на берегу реки. Анатолий Анатольевич Ассинг, одна сестра его Мария Анатольевна — земский врач, другая, Ольга Анатольевна — учительница — люди с очень скромным заработком, но совершенно обожающие театр, и, главным образом, Художественный. Это даже не энтузиасты — это фанатики. Иногда им удавалось пригласить на гастроли каких-то второстепенных актеров на 1‑2 спектакля».
Константин Сергеевич: «А почему же он остановился на Вахтангове и на вас всех?»
Женя: «Он был на наших выпускных спектаклях. Но тут, конечно, не обошлось без участия Леопольда Антоновича». Леопольд Антонович все решил и назначил Вахтангова руководителем этой поездки.
Константин Сергеевич: «Теперь я все понимаю».
Когда мы приехали в Новгород-Северский, у Вальды вдруг поднялась температура, настроение у нас было подавленное. Нас встретили сестры Ассинг и сам Ассинг, мы его звали Толь Толичем.
Вместе с Володей Королевым и Сережей Гусевым пошли искать подводу, чтобы отвезти нас и наши вещи. Было холодно, моросил дождь. Сестры Ассинг старались всячески поддержать Вальду, закутать ее, давали ей какие-то таблетки. Я посмотрела на Женю и увидела, что у него одно из его упадочных настроений, с которыми так боролся Леопольд Антонович.
|
|
|
Когда приехала подвода и мы погрузились, за нами бежали мальчишки и кричали: «погорелые актеры», но когда мы подъехали к домику, снятому для нас, — настроение сразу улучшилось. Домик был прелестный. В саду вокруг цвело очень много жасмина. А сестры Ассинг — какие-то необычайные люди. Моментально все достали: появился самовар, затопили печку, появились пирожки, а главное — эта их нежная забота о нас всех сразу подняла настроение. В домике было две комнаты. В одной поместились я и Вальда, в большой комнате — Женя, в кухне — Володя Королев, а рядом в домике, в маленькой комнатке, почти в чуланчике — Сима Бирман, у чудной старушки. Гусев и Бондырев тоже рядом у соседей. Мы согрелись, поели. Вальду напихали всякими лекарствами, положили ей горчичники и, успокоившись, ушли. Мы сидели около горящей печки, Женя был грустный, унылый и говорил: «Я во всем виноват, разве можно было нам ехать? {255} Ведь я же без Леопольда Антоновича ничего не смогу сделать». И, посмотрев на нас, он сказал: «Актрисы должны быть красивые, ими должны любоваться, а вы такие некрасивые!» Сима возмущенно расхохоталась: «Неправда, Вальда очень хорошенькая, Лида — обаятельная и милая, а я — оригинальная и своеобразная!» <…>
Сестры Ассинг приготовили чай и завтрак. Пришел Толь Толич и сказал, что нас просят любители. Мы пошли. Там было два театра: зимний — в клубе и летний — это просто был сарай, с подмостками, окна выходили на лужайку, на которой паслись коровы. Около входа нас ждали взволнованные, сияющие, торжественные любители с цветами, во главе с их руководителем, полицмейстером князем Голицыным — Ницылог. Он подошел к Жене и сказал, что для них огромная честь приветствовать актеров Художественного театра, что все, что они смогут сделать, начиная с самой черной работы, — они все выполнят. Будут записывать каждое слово, которое через Вас — учеников Константина Сергеевича, Владимира Ивановича Немировича-Данченко и Леопольда Антоновича Сулержицкого как бы доходит до наших сердец. Женя был бледный. Сима его ущипнула нечаянно. Он стал спокойнее и сказал: «Ну, тогда сразу начнем работать. Всех прошу в зрительный зал, и мы начнем читать пьесу для нашего первого спектакля».
И мы заняли места в зрительном зале.
Так началась наша работа над первым спектаклем «Огни Ивановой ночи» Зудермана.
Константин Сергеевич: «Теперь я задам несколько вопросов». Женя: «Я боюсь, что я буду часто непоследовательным». Константин Сергеевич: «Сколько человек было в группе и кто?»
Вахтангов: «Все адашевцы: Глеб-Кошанская, Дейкун, Бондырев, Королев, Гусев и я». Играли мы один раз в неделю, по воскресеньям. Жалованья, конечно, не получали. Как мы существовали до первого спектакля — это фантастическая тайна Толь Толича и его сестер. Но у нас были комнаты, были постели, белье к ним. Каждый день мы и завтракали, и ужинали, а обедали в клубе, причем буфетчик нас кормил все время цыплятами. Иногда мы могли купить себе пирожное или конфеты.
Руководитель кружка князь Голицын — Ницылог. Константин Сергеевич: «Почему Ницылог?» Женя: «Считалось недопустимым, чтобы на афише появилось имя “князь Голицын”. Он взял псевдоним “Ницылог”». Константин Сергеевич: «Что значит Ницылог?» Женя: «Голицын — наоборот».
Константин Сергеевич: «Что значит наоборот?» Леопольд Антонович: «Ну, просто начните с последней буквы — “НИЦЫЛОГ”».
Константин Сергеевич страшно смеялся.
Константин Сергеевич: «Сколько было любителей?» Женя: «Пять девушек и восемь мужчин». <…>
Константин Сергеевич: «Кто составлял репертуар?» Кружковцы. Репертуар был такой: «Огни Ивановой ночи» Зудермана, «Снег» Пшибышевского, «Зиночка» — из жизни студентов, «Самсон и Далила» — какого-то французского автора, «Доктор Штокман» Ибсена и «У царских врат» К. Гамсуна. Тут возникли страшные споры. Вахтангов отказывался играть доктора Штокмана. Он говорил, что это будет профанацией, оскорбительно для самого Константина Сергеевича. Но Голицын возразил: «Мы знаем, что так сыграть, как играет Константин Сергеевич и как идет эта пьеса в Художественном театре, мы не сможем, но нам важно, чтобы {256} наш зритель увидел эту пьесу в правдивой интерпретации». Такой же разговор произошел по поводу «У царских врат», где в МХТ играл главную роль Василий Иванович Качалов.
Константин Сергеевич: «В чем выражалась помощь кружковцев?» Женя: «Буквально во всем. Начиная с того, что они привели в полный порядок и чистоту летний театр, вернее, почти сарай, были вычищены занавеси, декорации, задник, кулисы, вымыты полы, расставлены стулья и скамейки, но очень часто зрители сами приносили с собой то, на чем они сидели. Всю бутафорию и реквизит, начиная с чайных ложек и кончая мебелью, любители приносили из дому. Самое сложное и самое трудное — это костюмы. У нас, кроме того, что мы сами носили, ничего не было». У Володи Королева и у Жени было по одному хорошему костюму, и они менялись то пиджаками, то брюками. Однажды Женя сказал: «Слушайте, мои дорогие, — я гениален. Сядьте и смотрите на меня». Он сел в отдалении, как бы на сцене, и, кладя ногу на ногу, демонстрировал выкрашенные чернилами подошвы своих ботинок — вот вам и новые ботинки!!
Кроме того, еще Сима привезла старинную, шелковую юбку своей мамы. Это была юбка-шанжан. С одной стороны она была голубовато-зеленая, а с другой — ярко-желтая. Эта юбка участвовала буквально во всех спектаклях. То она была юбкой, то шалью, плащом или «шикарным» покрывалом на диван или кресло. Самое трагическое было — это как одеть меня в пьесе «Самсон и Далила». Я должна была играть роль героини, хотя я и умоляла Женю освободить меня от этой роли актрисы-куртизанки, так как я считала себя характерной актрисой. Но Женя был непреклонен, потому что Сима вызывала бы смех своей комедийностью, а Вальда выглядела слишком юной, почти девочкой. Я предложила, чтобы играла одна из участниц кружка — Людочка, она очень подходила бы к этой роли. Но Женя сказал, что это будет дискредитация нашей труппы. Мы все думали, во что же меня одеть. Рабочий сцены Кузьмич предложил на сатинчике нарисовать леопардовую шкуру, так как я должна была явиться по пьесе в леопардовой шкуре. Это, конечно, отменилось моментально. Сима сказала: «Единственный выход — это строгий репетиционный костюм. Так выходят все в Париже». Мы все захохотали, потому что Сима никогда не была в Париже. Тогда одна из кружковцев — Людочка — исчезла и вскоре появилась со старомодным платьем черного бархата-пэн, платье ее бабушки, а бабушка разрешила его переделать по нашему вкусу. Выход был найден. Платье должен был шить портной-мужчина. На примерке портной мне сказал: «Барышня, не стесняйтесь меня, парикмахер и портной — не мужчина» и сшил действительно очень хорошее, строгое платье. Когда мы показались на репетиции, Сима заметила: «Нужен яркий цветок». Днем, когда мы отдыхали после обеда в садике, Сима выглянула через заборчик и позвала: «Эй, ребята», и примчались ее поклонники-мальчишки. Надо вам сказать, что Сима пользовалась у них необычайным успехом с первого спектакля, где она играла драматическую роль молодой девушки. Мальчишки после этого кричали: «Сима лучше ото всех», и так она и осталась их любимицей в продолжение всей нашей жизни в Новгороде-Северском. Этим мальчикам она приказала: «Нужны необычайные цветы, моментально их найдите и принесите мне». Через несколько минут на нас сыпались цветы: измятые, замусоленные, и, почему-то, главным образом, цветущий картофель. Мы все пытались узнать, чем приворожила Сима этих своих «поклонников». И в конце концов, Володя, самый озорной среди нас, догадался: «барбарисками, на копейку — четыре штуки». Конечно, все эти цветы не подошли. На генеральной {257} репетиции, когда я вышла в этом платье, Женя мрачно сказал: «Это — не Париж!» И вдруг, совершенно запыхавшись, красная от волнения, влетела Людочка и сказала: «Вот необычайный цветок, я срезала у мамы со шляпки». И она протянула действительно очень красивую красную хризантему. Сима скомандовала: «Вальда, уведи Женю в зал и только, когда я хлопну в ладони, приведи его, чтобы он увидел, что я изобрела». Она прикалывала к моему поясу хризантему, угрожающе шептала: «Я ему докажу, что такое — парижанка». Сима и Женя вечно пикировались друг с другом. Потом она скомандовала: «Накиньте на Лиду мамину юбку, как плащ», а потом, когда я появилась, Сима хлопнула в ладоши, и Вальда объявила: «Женя, смотри». По второму хлопку я сбросила плащ, девочки подхватили его, я оказалась в черном бархатном платье. Это было очень эффектно. Сима «демонически хохотала» — «Евгений Богратионович Вахтангов — это не Париж?! Я Вас спрашиваю, это Вам не Париж?!» И девушки хором поддержали Симу: «Ой, это так замечательно! Так чудно». Князь Голицын воскликнул: «Лучше не придумаешь!» Сима прошептала мне на ухо: «Не стой с лицом осужденной на смерть! Плащ откинь!!! На руку жестом куртизанки!! Блесни зубами! Чаруй улыбкой! Ты же будущая актриса!».
Таким образом, мой трагический вопрос с костюмом был разрешен благополучно. Бондыреву, который играл миллионера-банкира, любитель — брат судебного следователя достал визитку и крахмальное белье. Женя, игравший талантливого, но бедного художника — мужа куртизанки, играл в блузе нашего столяра Кузьмича.
Спектакль имел громадный успех.
Вообще, много было трудного и смешного, но наша молодость искупала все.
Теперь, Константин Сергеевич, Вы интересуетесь нашей творческой работой с кружковцами. Несмотря на свою занятость, мы находили время делиться с ними тем, что мы узнали в школе от Леопольда Антоновича. Мы делали с ними этюды на общение, они знакомились с автором, с каждой ролью, [уясняли] что значит задача, мизансцена. Одним словом, все, что мы знали, мы им охотно передавали. Они все записывали почти стенографически, мечтали зимой поставить «Огни Ивановой ночи», «Зиночку» и «Самсона и Далилу». Жене во всем помогал очень скромный ученик III курса Сережа Гусев, он был учеником Адашевской школы, мечтавший стать режиссером. Мы все были очень неопытны; что мы знали, старались передать кружковцам, и они нам показывали этюды.
А теперь я хочу рассказать о помощи артиста Художественного театра Уралова, первого исполнителя роли Городничего в постановке «Ревизор» Художественного театра.
Константин Сергеевич: «Почему Уралов очутился в Новгороде-Северском?»
Женя: «Его жена — уроженка этого города, и он отдыхал там летом, после каждого спектакля была традиция: содержатель буфета устраивал скромный чай, на котором присутствовал и Уралов, он нам не помогал, а только смотрел наши спектакли». На спектакле был и актер Самойлов. Один из гастролеров, подобных Орленеву или Рощину-Инсарову, но несколько мельче их, со своей труппой. Мы должны были ставить «Доктора Штокмана». Недели работы было очень мало, и мы решили просить Самойлова, чтобы он сыграл свою небольшую пьесу с нами, и чтобы у нас выкроилось таким образом две недели работы над «Доктором Штокманом». Женя очень деликатно и в почтительной форме объяснил ему, что тогда у нас будет больше времени на постановку «Доктора Штокмана». Самойлов презрительно {258} усмехнулся и очень насмешливо и оскорбительно ответил: «Я — актер известный по своим гастролям и дискредитировать себя участием в спектакле с любителями и с учениками, хотя бы даже самого Станиславского, — я считаю для себя унизительным». Мы были ошеломлены и обижены, в особенности наши кружковцы. Тогда, вдруг, встает Уралов — лучший Городничий, стукнул кулаком по столу и загремел: «Что Вы из себя представляете, мы знаем, а я уверен, что из этих “учеников” могут вырасти большие актеры. Я буду играть с Вами спектакль “Иван Мироныч” — Чирикова, и у вас будет две недели для работы». Мы бросились все его целовать, обнимать, благодарить, а Самойлов незаметно «смылся». Уралов продолжал: «Это самая обыкновенная товарищеская поддержка». И этот спектакль прошел у нас с колоссальным успехом. Как не развалились стены театра — я не знаю. В этом и заключалась колоссальная его помощь. И следующим спектаклем он дал нам вновь возможность репетировать две недели, когда мы готовили «У царских врат». Тогда же мы играли и наши студенческие отрывки: «Гавань» Мопассана, «№ 13‑й» Найденова, водевиль «Сосед и соседка» и «Ночное» с Ураловым. <…>
И вот последнее, что поразило нас своей яркой своеобразностью и необычайностью.
Однажды во время репетиции мы услыхали за сукном какую-то странную музыку. Женя хлопнул в ладоши — знак, что репетиция прерывается. Все мы вышли из театра и увидали на дороге странную процессию: впереди шли три молодых человека, одетых в старинные черные сюртуки, в черных котелках, играли на скрипке, маленькой флейте и гобое. За ними, приплясывая, пританцовывая и даже подпрыгивая, шли три пожилых женщины в париках и в атласных старинных платьях: желтом, зеленом и синем. Вслед — четверо юношей несли балдахин над женихом и невестой. Жених был одет, как и все мужчины, в старинный черный сюртук, невеста была в белом атласном платье. А за ними шли старые и молодые гости. В полном молчании, только под звуки музыки эта процессия прошла мимо нас. Это была какая-то жутковатая, странная процессия. Как нам тут же объяснили — это была еврейская свадьба по старинному обряду. Мы хотели прервать репетицию, но Женя нам не дал, и мы продолжали работать. Вечером, когда мы собрались дома, вместе с Женей мы подробно записали все, что видели. (Впоследствии, когда он ставил спектакль «Гадибук» в студии «Габима», этот эпизод очень органично вошел в ткань спектакля.)
При наших проводах в Москву князь Голицын сказал: «Евгений Богратионович, передайте Константину Сергеевичу и Леопольду Антоновичу нашу искреннюю сердечную благодарность за то, что через Вас — их учеников, мы, любители драматического искусства, приобщились к зачаткам его творческого театрального метода. И наши глубокие и сердечные пожелания всего, всего самого хорошего!
Ну, теперь уж, кажется, все, Константин Сергеевич».
Константин Сергеевич, выслушав нас, был растроган и остался очень доволен нашей работой и, главным образом, тем, что мы сумели заинтересовать и привлечь к участию в наших спектаклях целую группу любителей, которые в работе с нами впервые приобщились к зачаткам его системы. После этого он долго молчал. Мы видели, что он о чем-то серьезно думает. Леопольд Антонович сделал нам знак, чтобы мы не мешали.
После длительной паузы Константин Сергеевич обратился к Вахтангову: «Евгений Богратионович, у меня к Вам просьба, я назначу день и час, приглашу всю молодежь, и Вы расскажете в краткой форме о ваших занятиях в школе с {259} Леопольдом Антоновичем и про вашу самостоятельную работу с кружковцами-любителями в Новгороде-Северском. Согласны ли Вы?»
Женя: «Если Вы считаете это нужным и находите, что я могу это достойно выполнить, — то я, конечно, согласен!» «Тогда, до свидания. Идите и обдумайте Вашу беседу с молодежью».
Мы вышли, Женя был серьезен и строг. Мы с Симой переглянулись, такой он нам нравился. Молодежь собралась в нижнем фойе Художественного театра. Вышел Константин Сергеевич вместе с Вахтанговым.
Константин Сергеевич обратился ко всем: «Знакомьтесь — наш новый актер Евгений Богратионович Вахтангов. По моей просьбе он проведет с вами беседу. А я вас оставляю».
Я чувствовала, что атмосфера не очень теплая. Это все были молодые актеры, правда, участвующие только в народных сценах.
Но они смотрели на Вахтангова насмешливо и свысока. Женя моментально скис. И из этой беседы ничего не вышло. Но все-таки Женя предложил: «Может быть, кто-нибудь покажет этюд?» Кто-то сказал: «А Вы сами, покажете?!» Тогда он вызвал меня и Симу показать маленький отрывок из пьесы, которую мы играли. Мы показали отрывок из «Огней Ивановой ночи». Конечно, гораздо хуже, чем обычно играли. Тогда Женя сказал: «Все!» И кто-то произнес: «Слава Богу!».
Все разошлись, и Женя куда-то исчез. Сима ушла домой, а я отправилась к Жанне Лесли, рассказала ей обо всем, и мы обе ревели, оскорбленные за Женю.
Подпольщики, или Афонинская группа
После неудавшейся беседы Жени Вахтангова с молодежью, на второй день, Женя, Сима и я сидели в уголке в коридоре нижнего фойе. Женя был совершенно убит. Он мрачно говорил, преувеличивая: «Я — предатель, я погубил учение Константина Сергеевича, предал Леопольда Антоновича». А в это время по коридору бежала Соня Гиацинтова и звала, веселая, сияющая, с блестящими глазами: «Вахтангов, Вахтангов, где же Вы, мы же Вас ждем и везде ищем. Идемте скорей. Вас все ждут».
Мы подхватили Женю и побежали в верхнее фойе. Там нас ждала группа молодежи: Попова, Дикий, Афонин, Хмара, Соловьева. Афонин встретил Женю словами: «Евгений Богратионович, нас очень интересует детально поработать над тем, над чем Вы работали в Вашей поездке. И поэтому я прошу и предлагаю собираться у меня на квартире, у меня большая комната, где мы можем спокойно заниматься все свободное время от театра. Нам никто не будет мешать. Моя жена тоже увлекается сценическим искусством!» Мы тут же назначили время для занятий и решили пока никому ничего не говорить, даже Леопольду Антоновичу, а сначала поработать самим. И мы разошлись. Вахтангов ушел возбужденный и взволнованный предстоящей работой. Я побежала к Жанне Лесли, поделиться с ней интересными новостями.
Так мы начали работать на квартире у Афонина. Мы старались постичь и осознать все элементы зарождающейся системы Станиславского. Много было споров, каждый старался доказать правильность своего толкования и разобрать по-своему все элементы системы: как, например, общение, оправдание, предлагаемые обстоятельства и т. д. Самые большие споры происходили между Вахтанговым и Диким. Причем Дикий со своим чисто украинским упрямством явно поддразнивал {260} Вахтангова. Женя горячился, и они готовы были броситься друг на друга. Их примирял почти всегда спокойный, всегда уравновешенный Афонин.
Так мы и занимались в свободное время. Мы предполагали, что об этом, о наших собраниях, не знает ни Леопольд Антонович, ни Константин Сергеевич. Но они, конечно, все знали и называли нас шутя «подпольщиками», предоставляя нам самим самостоятельно работать. Но мало-помалу времени у нас от репетиций оставалось все меньше, это первое, а второе то, что материал для занятий начал иссякать. Вахтангов стал «хандрить», он говорил: «Как прежде я работал — я не могу, а по-новому — не умею!» И двигаться дальше мы не могли. И как-то все стало замирать. <…>
Осенью, к возвращению в театр мы встретились: Вахтангов, Бирман и я пошли к Леопольду Антоновичу. Вахтангов был мрачный, злой и объявил нам, что он пришел к определенному для себя решению. Когда мы пришли к Леопольду Антоновичу, Ольга Ивановна предупредила нас: «Не утомляйте его, он плохо себя чувствует». Но Леопольд Антонович встретил нас, как всегда, бодрый и задорный. Вахтангов сразу заявил ему: «Я останусь еще на один год в Художественном театре и в это же время буду продолжать учение на юридическом факультете. Через год я должен перевезти в Москву жену и сына Сережу. Так как атмосфера в доме отца невыносимая. Сейчас я не могу бросить театр, потому что я должен зарабатывать деньги. И простите, Леопольд Антонович, мне придется то, что Вы соскребали с меня, применять и халтурить, чтобы иметь заработок. Вот мое решение. До свидания».
Леопольд Антонович встал, запахнулся, как плащом, одеялом и ответил: «До свидания!» Вахтангов выбежал, я и Сима бросились за ним. И когда мы вышли на площадку и по лестнице стали спускаться, в дверях появился Леопольд Антонович и пропел страшным тенором: «Паду ли я, стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она?» Женя ответил: «Не издевайтесь надо мной, Леопольд Антонович», но Леопольд Антонович еще громче пропел эту фразу еще раз.
Когда мы выскочили во двор, нас догнала Ольга Ивановна и сказала: «Леопольд Антонович просил вас завтра к 12 часам прийти втроем на Тверскую улицу, к дому против магазина Елисеева, туда, где раньше был маленький кинотеатр». Я прибавила: «Женя, приходите». А он ответил: «Не знаю». На другой день мы с Симой пришли и, увидев Женю, обрадовались. С трепетом стали ждать прихода Леопольда Антоновича. Он появился, очень строгий, очень серьезный, и сказал: «Идемте». Мы пошли за ним. Он открыл ключом входную дверь, и мы стали подниматься по лестнице. На втором этаже Леопольд Антонович опять открыл дверь, мы очутились в маленькой прихожей, из которой попали в небольшой зал, отделенный занавесом. В зале стояло несколько стульев. Леопольд Антонович раздернул занавес, и мы увидели сцену, кулисы и задник. Он раздвинул задник, и мы увидели продолговатую комнату, разделенную занавесками на три части. На одной из занавесок было написано: «Кабинет Сулержицкого», а с левой стороны написано «Артистическая». Все это мы восприняли в полной тишине, идя на цыпочках. Леопольд Антонович сказал: «Это все Константин Сергеевич предоставляет для работы молодежи Художественного театра. Здесь будет Студия»[90].
Когда мы опять вернулись в зал, Женя подошел к окну и встал спиной к нам, мы увидели, как вздрагивают его плечи. Он быстро повернулся к Леопольду Антоновичу, обнял его и прижался к нему: «Да, мой единственный, мой дорогой Леопольд Антонович, Вы пронзили меня стрелой счастья, радости и надежды. Вы вдохнули в меня жизнь».
{261} Мы с Серафимой ревели ревмя от радости и волнения. Потом Леопольд Антонович объявил, что на днях будет вывешено объявление от имени Константина Сергеевича, что такого-то числа, в такой-то час, по такому-то адресу вызывается молодежь театра, сотрудники, филиальное отделение и молодые актеры. Ну, а теперь идите и ждите этого объявления. Когда Константин Сергеевич объявит сбор, тогда он объявит и всю программу нашей работы[91].
Публикуется впервые.
Дейкун Л. И. Незабываемое. Воспоминания.
Маш. текст.
Музей МХАТ. Архив Дейкун. Без номера.
КОММЕНТАРИИ:
Воспоминания Л. И. Дейкун о встрече со Станиславским и состоявшейся беседе о поездке в Новгород-Северский расходятся в деталях с записями Вахтангова от 2 и 3 августа 1911 г. Дейкун описывает квартиру Станиславского в Каретном ряду. Вахтангов упоминает о разговоре в перерыве между репетициями. Других подтверждений о встрече Вахтангова с молодежью Художественного театра, прошедшей для него столь неудачно, не сохранилось. Воспоминаниям о «подпольных» занятиях «системой», которые проводились втайне от Сулержицкого и Станиславского на квартире Афонина, противоречит/дополняет запись Вахтангова от 3 августа 1911 г.: «К. С. просил составить группу в театре и заниматься с ней по его системе» (наст. изд., т. 1., с. 253). Вероятно, «подпольность» входила в замысел Станиславского. И именно об этой работе (осень 1911 г. – зима 1912 г.) Вахтангов писал Сулержицкому 4 августа 1912 г. (наст. изд., т. 1, с. 318).
БЕСЕДА О «ГАМЛЕТЕ»,
ЗАПИСАННАЯ Е. Б. ВАХТАНГОВЫМ
Августа 1911 г.
К. С. Станиславский: Самое страшное для всех — корни чувств. Вас пугает это. Попробуйте взять всю сумму впечатлений, которые есть сейчас у вас (первая {262} репетиция, начало сезона), соберите и скажите: я хочу в данной обстановке почувствовать себя приятно, хорошо. Пусть ваша фантазия будет сейчас свободна и нарисует каждому из вас что-то такое, даже необыкновенное, что даст хотя бы хорошее расположение духа. Если вы этого достигнете, вы будете испытывать большую радость.
Л. А. Сулержицкий: А нет ли в данной работе сомнения в том, что здесь нужна эта радость. У Николая Осиповича [Массалитинова], может быть, нет убеждения в том, что это нужно.
К. С. Станиславский: Моя задача, как художника, сбить Н. О. с того, что здесь написано. «Я рад» — так, значит, надо радоваться. Может быть, мне как художнику кажется хорошим и красивым дать здесь горе.
Вл. И. Немирович-Данченко: Можно пойти и от образа Н. О., но важно знать корень.
К. С. Станиславский: То, что есть у Н. О., — это еще не образ.
Вл. И. Немирович-Данченко: Можно рисовать короля и другим: сяду на трон, но еще всех боюсь. Другой будет играть: «мне нужно завоевать всех, хотя все и знают, что я сделал». Тогда нужны другие корни. Может быть, это ближе к шекспировскому рисунку.
Л. А. Сулержицкий: Разбор Н. О. — это разбор от ума. Кроме Шекспира, есть и другой автор — Крэг, который тоже может вдохновить актера.
Вл. И. Немирович-Данченко: В конце концов, может быть, это так и будет.
К. С. Станиславский: Придет момент, когда я не смогу не принять вашего, Н. О., образа. Но сейчас мне важно, чтобы человек ухватил гармонию чувства. Когда он может жить без слов, ну, минут десять, тогда, если к нему кто-нибудь обратится, начнутся приспособления с его стороны.
Вл. И. Немирович-Данченко: Не могут ли мешать Н. О. формы исполнения? Это часто мешает актеру расширить переживания.
К. С. Станиславский: Да, это ужасно. Сейчас вопрос в том, можете ли вы, Н. О., перейти из того-то в то-то и т. д. — обмануть не публику, а меня, рядом стоящего человека. Давайте говорить о вашем короле. До поднятия занавеса у него что-то есть. Встал — явились новые желания. Их не определяют (размечают роль с Н. О.). Деля роль на куски, мы разграничиваем наши задачи. Дорога разбивается на сотни частей (мальчик с камнем). Творчество есть ряд задаваемых себе художественных задач и ряд красивых выпо
|
|
|
