Передача от 9 марта

Мы продолжаем читать наставления преподобного Иоанна Кассиана из второго тома «Добротолюбия». Мы остановились на восьмом абзаце, где Иоанн Кассиан говорит о том, что плотские стремления – это не только, скажем так, похотливые движения человека, - это может быть и гнев, и раздражение, и сребролюбие, и жадность, и чревоугодие, и винопитие, - и все, что угодно - все то, что есть довольство, тяга к удовольствию, к лени, покою, к тщеславию, - то есть, все те страсти, которые мы видели, знаем в себе сами, о которых мы подробно читали у аввы Евагрия. Так вот, вся эта плотская часть человека, по мысли Иоанна Кассиана, о которой говорится в восьмом абзаце, оставлена человеку промыслительно. Это и есть действие благости Божьей.

Мы говорили в прошлый раз, что это важно, во-первых, потому, что только в таком состоянии отягощенный нечистыми плотскими движениями человек взывает к Богу, ему нужен Бог, чтобы спасти его от этого состояния. Во-вторых, когда он Бога находит, эти состояния, продолжающие в нем действовать, приводят к тому, что он к Богу действительно, всерьез и всем сердцем прилепляется; потому что он, взыскав Бога, начинает ненавидеть движения плоти; плотскую волю свою он начинает ненавидеть еще больше, - а, значит, любить и Бога еще больше, как Подателя другого настроения, другого устроения. Человек смиряется, понимая, что без Бога он не сможет преодолеть этих греховных плотских движений своего естества. Он их может преодолеть только тогда, когда с ним Бог. Только благодатью он может преодолеть эти движения плоти. Сам по себе, сам человек, как он есть, преодолеть эти движения не может: они и есть часть его естества. Как невозможно вытащить себя за волосы из болота, так невозможно победить естество, плотские движения своей силой. Ну, как же, - мне скажут, - как же невозможно? Мы знаем множество людей: к примеру, революционеров, которые совершенно не нуждались в женщинах; буддистов, которые совершенно не испытывают движения плоти; протестантов, баптистов, которые вообще никогда не пьют вина, или каких-нибудь еще религиозных деятелей, которые почти ничего не едят, живут на одном хлебе и воде; это же - люди, победившие плотские движения! Нет. Движения плоти разнообразны: гордыня и тщеславие – такие же движения плоти, как блуд и чревоугодие. Просто у этих людей все другие страсти отмерли ради тщеславия и гордыни. Мы про это говорили, когда читали авву Евагрия. То есть, человек устроен таким образом, что в его естестве начинает действовать одна, но пламенная страсть, которая поглощает все прочие. Конечно, человек, который жаждет насытить себя развратом – это, как правило, человек совершенно не сребролюбивый, не гордый и не тщеславный. Он почти ничего не ест и почти ничего не пьет, - что мы видели, например, в житии преподобной Марии Египетской. Человек, который обуян страстью сребролюбия, очевидно, совсем не пьет, и совсем у него нет никаких женщин, - и вообще, он считает это самым мерзким делом на свете. Он почти ничего не ест, и у него нет тщеславия, потому что он - всеми презираем и ненавидим, как какой-нибудь доктор Скрудж из известной Диккенсовской истории, которого в общем, в принципе ничего не волнует, ему не интересно, как о нем думают люди, что они о нем подумают. Даже сама гордыня отступает под напором того, что человеком завладела страсть сребролюбия. И так в истории человеческой культуры, в человеческой истории, в художественных произведениях мы всегда найдем образы людей или реальные прототипы людей, у которых в их реальности одна, но пламенная страсть действительно выдавила все остальные. Это ничего не значит. Иоанн Кассиан говорит вообще об этой плотской воле, - о том, что наше естество стремится к худым пожеланиям. Вот это стремление естества к худым пожеланиям невозможно остановить иначе, как только действием благодати. Только присутствие Бога в человеческой жизни и гасит, исцеляет, врачует эту испорченную часть человеческого естества. Ведь сама эта испорченность и образовалась потому, что человек отвернулся от Бога, что он ушел от Бога. И вот этот разрыв отношений с Богом и обнаруживается как обезбоженное естество, как естество, потерявшее источник жизни, как смертное естество.

По мысли святых, – святитель Афанасий Великий особенно об этом говорил – это и есть тление. Вот, живой организм ходит, и его тело наполнено силой. Вот взяли душу, вынули жизнь из этого тела – убили этого человека или этого оленя – и вот его плоть начинает гнить, показывая, что здесь нет жизни. Оно тлеет, оно распадается. Вот так вот и душа, лишенная Бога, свидетельствует об этом лишении тем, что в ней заводятся вот эти худые пожелания, как червяки. Они размножаются очень быстро, захватывая всего человека. Но сама возможность разложения души, возможность души, созданной Богом, рождать все-таки какие-то грязные, нечистые, худые пожелания – вот сама способность души к этому и возникает тогда, когда человек теряет Бога. И поэтому ему надо не просто победить свое естество, а надо наполнить себя жизнью, - а, значит, Богом, благодатью.

Ну, скажем, яблоко висело на яблоне, упало, начинает гнить изнутри или снаружи – может быть по-разному. Никакие наши усилия, попытки отрезать что-то, выковырять червячка не приведут к тому, чтобы спасти яблоко – оно все-равно сгниёт. Единственная возможность того, чтобы оно никогда не отпадало от ствола, и никогда бы это дерево не сбрасывало листву и плоды, - в том, чтобы сама эта яблоня была наполнена жизнью всегда, - и тогда плоды бы на ней были всегда, и эти плоды бы никогда не падали, а только были бы срываемы рукою человека. Вот тогда это и будет та Божья модель мира, которую Он задумал, и такой именно человек в этот план вписан. Если бы человек всегда находился в Боге, никаких бы худых пожеланий не было. Но человек захотел жить без Бога – появились худые пожелания. Эти худые пожелания и показывают, что в человеке нет Бога.

Единственной возможностью все это преодолеть как раз и есть возвращение себя к Богу или возвращение в себя Бога, или, попросту, говоря языком более нам понятным, - наполнение себя благодатью, жизнь с благодатью. Именно оставаясь без благодати наше естество производит такие движения само по себе, и поэтому нужна благодать, чтобы устоять, нужна для того, чтобы выстоять в этом состоянии неспособности проецировать и рождать худые пожелания. И, чтобы устоять в этой новой особенности, устоять в благодати, нужно, во-первых, любить это новое благодатное состояние; любить то, что я собой представляю в благодатном состоянии. Нам кажется, что это элементарно. Ничего подобного: попробуйте, и вы увидите, что жить по благодатному мы в большинстве случаев не хотим. Потому что тогда мы должны делать то, что делать нам по естеству совсем не хочется, а делать то, что нам хочется обычно, нам совершенно не возможно. И поэтому благодать, как правило, разрушается. Не Бог ее забирает, а сам человек ее с себя снимает, потому что ему очень неудобно жить в этом благодатном состоянии.

Мы понимаем, что вот, пришел начальник, на нас наорал; мы должны сказать: «Сан Саныч, я совершенно с вами согласен, вы правы. Я больше так делать не буду. Душу положу на то, чтобы так больше не было. » И мы сидим, и кладем душу на то, чтобы как сделать так, чтобы работа была на самом высоком уровне, чтобы больше не стыдно было моему начальнику, моему Богу за ту работу, которую я делаю. Но ведь это же неприятно. Все ходят, хохочут надо мной, смеются: «Тоже мне, мужчина называется! В раба превратился, в тряпку какую-то. На тебя наорали, унизили при всех, а ты даже слова не сказал. Да какое он имеет право?! » И мы думаем: «Правда, а какое он имеет право-то на меня орать? В конце концов, ну да, - ошибки были. Но в целом-то я не плохо сделал. » И все, и благодать ушла, потому что мы не хотим жить так, как должен жить человек в благодатном состоянии. Это - наш выбор.

А второе, что должен делать человек, чтобы устоять в этом состоянии хранения благодати – это послушание Богу. По сути дела, это - одно и тоже. Но надо с такого ракурса посмотреть: смирение, послушание Богу. То есть, мы теперь должны делать только то, что велит нам Бог, и больше ничего. Только это. То, что Он велит, мы должны делать и делать с радостью. Человек, который это хочет делать, сохраняет себя в благодати. Человек, который не хочет этого делать, естественно, благодать теряет. Но это - наша воля, наша свобода.

Ну, например, скажем, жить в воле Божьей, стоять в благодати – предполагается, что я должен отказываться от вкусных блюд, хранить воздержание. Нет, я могу есть в ограниченном количестве все, но ровно столько, чтобы напитать мою плоть и мою душу – ни капли больше. Так велит Бог. Так Он делал Сам, когда был с нами. Мы так делать не хотим.

Или, скажем, Господь велит нам, чтобы мы отдали все, что имеем вдруг человеку, который просит. Ну, ведь надо же послушаться, это же очень трудно: а мы? - а мое? - а как это все будет? И, в результате, конечно, мы не можем идти за Богом в ту даль, в которую Он нас зовет, и поэтому благодать – по крайней мере, ее ощутимое присутствие в нас – умаляется. Когда-то Ефрем Сирин сказал на эту тему, что Бог, конечно, легко, в одночасье, мгновенно может нас сделать святыми (ну, условно «святыми», в кавычках). Ну и что? А все мы готовы быть святыми? То есть, святой - это определённый образ жизни: человек, который всегда молится, всех прощает, всех любит, ничего не имеет. Мы к этому готовы? Нет. Тогда как нас сделать святыми? Встали мы, например, и ощутили, что нам хочется всё раздать. Стали раздавать - это раздали, это, а вот... любимая какая книжка... нет, я не могу отдать... И всё. Святость на этом кончилась, мы ничего не можем раздать: мы этим дорожим, и этим дорожим, и этим. Нет, Бог от нас этого не требует сейчас; мы просто говорим, почему Он не делает нас святыми мгновенно. Технически это можно сделать, но мы тут же эту святость потеряем, потому что мы к ней не готовы. Мы не можем на самом деле быть святыми, потому что это не выросло из нашего сердца, мы не хотим быть такими. И вот, тяготясь худыми движениями нашего естества, тяготясь тем, что нам мешает быть такими, какими мы хотели бы быть, - уже хотели бы быть, - мы боремся за добро, смиряемся перед Богом и всеми силами ненавидим себя за то, что мы носим в себе эти худые стремления. Мы ненавидим себя такого, - это и возвращает нас сознательно и бесповоротно, непоколебимо - под власть нашего Бога.

Вот, мы живём без Него, делаем, что хотим, - Он нам позволяет - резвимся: это попробую, это попробую, это... ну, уже и не хочу пробовать, это мне не нравится, и это мне не нравится; - вернусь-ка я к Богу, - но не тут-то было: оказывается, то, что я хочу вернуться к Богу, противоречит тому, что я привык делать. Это нас начинает мучить, томить; мы боремся, боремся, и, в конце концов, всю нашу ненависть к этим злым делам, худым поступкам, худым стремлениям мы вкладываем в молитву: «Господи, сделай меня другим, убери всю эту мерзость! » Так мы постепенно входим под покров Всевышнего, под покров Божий, обретаем в этом покое - покой; понимаем, что вот, наконец-то, этой мерзости в нас самих не стало, но мы теперь дорожим этим состоянием, бережём это состояние и не возвращаемся вспять, потому что так устали быть в этой непрестанной борьбе.

Про эту, собственно, борьбу плоти и духа дальше в девятом абзаце Иоанн Кассиан и пишет: «Слово «плоть» в сем месте должно принять не в смысле человека, как существа, а в смысле воли плотской, или худых пожеланий: равно и под словом «дух» разуметь надо не какое либо существо личное, а пожелания души добрые и святые. Такой смысл определил сам же Апостол, говоря так: «духом ходите, и похоти плотские не совершайте: плоть бо похотствует на духа», и проч. Так как те и другие пожелания находятся в одном и том же человеке, то и ведется внутри нас непрерывная междоусобная брань. Тогда как похоть плоти, главным образом стремящаяся к греховному, находит удовольствие в одном том, что относится к удовлетворению потребностей настоящей жизни; дух, напротив, весь желает прилепляться к делам духовным, оставляя даже самые необходимые потребности плоти, и желает предаться исключительно тем одним, не уделяя даже и малой заботы тленной плоти сей. Плоть услаждается изобилием и всякими удовольствиями; духу не приятно попечение даже о предметах естественных потребностей. Та желает насыщаться сном и наполняться пищей; этому так питательны бдения и посты... » - и дальше он до конца абзаца эту мысль развивает.

Эта борьба плоти и духа как раз и ведётся, чтобы в ней определилось, выкристаллизовалось человеческое «я»: к чему это «я», собственно, стремится и с чем оно само себя соотносит, к чему по жизни оно по-настоящему тянется. «Я» может, к примеру, увлекаться плотью, - ну, скажем, полжизни или целую жизнь тешится удовольствием развращаться в общении с женщинами, растлевать свою плоть, и вдруг в конце жизни душа понимает, что счастья она так и не нашла; что ей это не надо. И тогда она всё скидывает и говорит: «Да достало меня это всё! Я не хочу так жить, не хочу! Я хочу не этого! » И человек бросает всё, закрывает двери своего гарема и уходит в пустыню, ища там борьбы. И вот так спаслась душа человеческая. Человеку восемьдесят лет; быть может, он умрёт по дороге к отдалённому оазису, но он засвидетельствовал главное: душа вкусила всё удовольствие и с этим удовольствием себя не соотнесла, не сказала, как Фауст - в этом смысл его договора с Мефистофелем: что же, на самом деле, для тебя по-настоящему дорого и важно, в какой момент своей жизни ты готов сказать: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно! » Если ты сказал это на вершине удовольствия, - тогда ты и удовольствие - одно. Если ты сказал это на высоте молитвы - ты и молитва - одно. Если ты сказал это в бездне покаяния и боли, - значит, ты - совсем не то, чем ты кажешься другим. В этом смысле очень важно именно самоопределение человека. Он определяет себя по отношению ко всему тому, что есть в мире, и, что гораздо важнее, - по отношению к тому, что есть в нём самом. Он удовлетворяет все свои худые влечения и понимает, что радости они ему не приносят, и он ищет другого.

Но есть и другой вариант. Человек всю жизнь подвизается в подвиге, пустынножительстве, в молитве, - и вдруг понимает, что это всё ему не нужно. «Да не хочу я всего этого! Да достало меня всё это! Уже пятидесятый год - одно и то же! Не хочу! » И человек уходит в мир, и там находит счастье и наслаждение, и живёт с этим там: «Ну вот, наконец-то! Как мне всё опостылело! А тут вот - жена, уютный очаг, - вот для чего стоит жить! » Он обрёл самого себя, как ему кажется, - а, на самом деле, он обрёл смерть, потому что ему так лучше. Он понял, что, на самом деле, он хочет именно этого.

И у одних людей, - например, в истории преподобного Якова Постника: прекращение духовной жизни и соблазн греха приводят, в конце концов, к покаянию, очень глубокому и серьёзному; он понял, что к тому удовольствию, которым он пал, душа его, на самом деле, не лежит, он не хочет этого; лучше смерть, чем эти удовольствия, - и рождается покаяние. Иуда, который мог сделать то же самое, так не делает. Для него, на самом деле, та жизнь, к которой он стремился, и была его содержанием, и, когда он не смог этой жизнью воспользоваться, он просто убил себя, ибо вернуться к христианскому деланию, ко Христу, он не захотел: не лежала душа его к этому.

Вся наша жизнь есть самоопределение человека: брань с дурными движениями нашей души и помогает самоопределиться. И как же велика вера Бога в человека, которая позволяет человеку ошибаться, чтобы найти себя! Блудный сын ушёл от отца, себя не нашёл, а нашёл, когда вернулся к отцу; он понял, что, на самом деле, вот этого он хочет, а того - уже нет. А другой сын остался, ему никогда не хотелось ничего другого; он жил с отцом, но понял, что он этого не хочет. Не дорог ему отец, и он томится оттого, что то, что он выбрал, ему не нравится, и он перед лицом отца себя потерял. Один перед лицом отца себя нашёл, другой - потерял.

Вся наша жизнь есть обретение себя в отношении к Богу или потеря себя перед лицом Бога, ибо только эта реальность окончательна и вечна. А чтобы помочь этому выбору, нам и оставлена борьба духа и плоти: чтобы мы, в конце концов, рассматривая и то, и другое, поняли, чего же, на самом деле, мы хотим.