Передача от 24 февраля

Мы продолжаем читать «Наставления» Иоанна Кассиана Римлянина из второго тома «Добротолюбия». Напомню: мы читаем вторую главу, где говорится об отречении от мира. Шестой абзац продолжает это слово об отречении. В самом конце этого абзаца есть такие слова:

То есть, если так отрекусь, что ничего не оставлю себе, и к сему всеразданию присовокуплю еще мученичество и сожжение своей плоти, так что тело мое предам за Христа; и однако же буду нетерпелив, гневлив, завистлив, или горд, буду воспламеняться обидами других, или взыскивать своего, буду помышлять о том, что худо, или нетерпеливо и неохотно переносить все, что бы ни было мне причинено, то никакой не принесет мне пользы отречение и сожжение внешнего человека, когда внутренний притом обложен еще прежними страстями.

Это очень болезненные слова, мы очень привыкли надеяться на внешнее отречение. Конечно, мы не сгораем телом, мы не отдаем всего, тем острее звучат слова Иоанна Кассиана. Мы даем милостыню иногда, причем старательно смотря, кому ее даем, и очень гордимся тем, что наша маленькая копеечка попала, как нам кажется, в надежные руки и действительно принесет кому-то добро. Мы очень гордимся тем, что соблюдаем пост, хотя если бы кто-то из людей XIX века (уж не говорю про древних) посмотрел, как мы постимся, он бы облился слезами, понимая, что это всего лишь замаскированное (или не очень) чревоугодие и сластолюбие под маркой поста. Мы ходим в храм. Конечно, никто из нас не может выстоять длинных великопостных служб или таких служб, какие совершаются на Афоне; нет, куда уж нам, хотя бы немного на вечерней, немного на литургии, но мы страшно этим гордимся. Мы считаем, что мы сделали Богу высочайшее одолжение. Покупая свечи по сто рублей или еще дороже, мы внутренне негодуем: «Что такое? Полная обдираловка! Грабеж просто средь бела дня! » Когда мы эти свечи поставим, мы чрезвычайно довольны, что величайшую жертву принесли, мы смирились с тем, что такие дорогие свечи, и две или три поставили на подсвечник. Не от щедрости, от скупости. Но мы страшно этим дорожим.

Это все понятно. Но на самом деле меня поражает не это, меня поражает то, что Бог все это принимает с радостью. Вот мы вынули замасленную пятидесятирублевку и думаем, кому ее дать. Отвергаем первого, второго, третьего, наконец увидим какого-нибудь ребенка, отдадим ему эту бумажку – страшно довольные. Это все, что мы сделаем за эту неделю. Но Он, Бог наш, доволен этим больше нас. Это ничто, это даже не милостыня, но Он радуется и этому.

Как говорит святитель Иоанн Златоуст в пасхальном слове, Он и намерения целует и не считает, кто сколько сделал, хотя видит, как жадно, как скупо, как не очень любовно наше сердце. Мы дадим пятидесятирублевку этому ребенку, но никто никогда не поинтересуется, как у него дела и почему ребенок здесь стоит, никто не приведет его в дом к себе: мы побоимся. А приведя в дом, будем стараться скорее от него избавиться, нам будет стыдно, если придут наши дети и увидят, что у нас чужой ребенок. А если мы оставим его ночевать, всю ночь не сомкнем глаз, потому что будем бояться, как бы что-нибудь он не украл. Все это понятно, это все очень по-человечески. В этом просто христианства нет.

Я не лучше других, я такой же. Но человек должен осознавать, что он до христианства, как оно есть, не дотягивает, что он только ложно называется христианином. Но Бог и за это на нас не сердится, потому что Он долготерпелив, потому что Он многомилостив, потому что Он действительно, как это ни покажется парадоксальным, любит нас такими, какие мы есть.

Это просто факт. Но человек этому не должен перестать удивляться. Человек всегда должен поражаться этой неизреченности любви Божьей. Конечно, любовь Бога к Антонию Великому или Серафиму Саровскому понятна, но Он любит и человека, который не делает и миллионной части того, что делал Серафим Саровский, а в глубине души сравнивает себя с ним. Это про него сказала Матерь Божья: он от рода нашего. Человек простоял на коленях три часа и думает, что если бы Матерь Божья к нему пришла, наверно, то же самое бы сказала.

Это поражает мой грешный ум, а Бога нет. Он действительно радуется и тому, что человек и три часа простоял на коленях. Даже если он при этом и не молился вовсе, а просто читал молитвы, а ум был занят какой-то ерундой, все равно Бог приклоняется и к такому усердию. И пытается из этой крохотулечки, искорки разжечь пламя любви, чтобы человек перестал формально жить, чтобы он перестал формально мерить свои отношения с Богом, чтобы он научился любить. Просто любить. И переделал бы свою жизнь не на основаниях «я – Тебе, Ты – мне», а так: «Нет, Господи, мне от Тебя ничего не надо. Если Ты мне дашь, я же этого не вынесу. Но я хочу хоть что-нибудь сделать для Тебя просто потому, что Ты такой, что Ты есть, что Ты со Своей высоты призираешь не только на ангельские чины и святых Божьих людей, но и на какое-то человеческое ничтожество… Как в молитве говорится: недостоин ни небеси, ни земли, ни сея превременныя жизни, ибо всего себя повинув греху и весь поработился страстям. Но Ты все равно на меня смотришь, все равно видишь меня и все равно стараешься хоть что-то со мной сделать».

Но это переживание Божественной любви вырастает именно из того, что человек понимает: главное – это то, что в сердце и уме. Важно, к чему стремится мой ум и что любит мое сердце, а не то, что делают мои ноги и руки. Если я стою в храме и осуждаю всех, ну нет в этом ничего, что бы могло меня спасти. Если я останусь таким по внутреннему человеку, я погибну.

Нет никакой пользы от того, что я весь Великий пост пощусь, а при этом осуждаю тех, кто не постится. Я погибну так же, как и те, кто не постится. Бог принимает пост, но для того, чтобы с помощью хоть каких-то элементов моего самоограничения раздуть во мне огонь любви или хотя бы смирения и сокрушения, которые станут почвой для этой любви. Но если не будет во мне любви, если я так и умру без любви, меня ждет то же самое, что и всех прочих грешников этой земли. Ну неужели это непонятно?

Неужели, читая слова святых отцов, читая Евангелие, читая Новый Завет (хоть что-нибудь читая из того, что написали Божьи люди), мы не видим, что Богу нужно наше сердце, изменение нашего ума, а не то, что мы делаем? Он может принимать любые, самые скудные усилия нашей воли, нашего тела. Но если это не приведет в конце концов к любви, то все это напрасно, это всего лишь форма. Никто пустым исполнением формы никогда спастись не может.

Конечно, мы можем сказать, и это будет правильно: «Ну как же, разбойник-то ведь спасся; значит, и мы можем спастись. Ведь разбойник-то ничего не сделал, был заведомо намного грешнее нас. Он ведь спасся; значит, и мы спасемся». Конечно, нет никаких сомнений: каждый, кто будет чувствовать то же самое, что и разбойник, спасется. Ведь он спасся не потому, что он разбойник не потому, что он хуже нас, а потому, что у него было что? «Достойное по делам моим приемлю». И второе: «Помяни меня, Господи, во Царствии Твоем». То есть: все, что со мной происходит, я заслужил сам. Давайте скажем так и мы. И будешь благоразумным разбойником. И ни один из нас не погибнет. Давайте скажем: «Господи, я не достоин ничего, но Ты хотя бы вспомни обо мне, я был перед Твоими глазами, я прожил мерзкую жизнь, я плохой человек; более того, плохой христианин, я жил плохо, гадко, но ведь Ты – Бог; может, Ты на меня посмотришь, может, Ты меня захочешь спасти? » Это одно состояние.

«Так, я не понял, я тут целый день в храме простоял – и у меня что, надежды никакой нет? Это что такое, в конце концов?! Где справедливость, где милосердие? Бог обязан меня спасти. Вот посмотрите, сколько я сделал! » Это уже совсем другая интонация, это совсем другое состояние души…

Человек понимает, что все, что с ним происходит, он заслужил – и Бог праведен в отношении его и в правде Своей милосерден. Человек знает, что заслужил намного больше, хуже, и все-таки в этом состоянии он не теряет надежды, ибо знает милосердие Бога и кричит к Богу о милосердии. «Помилуй меня! Помилуй! Я не заслужил ничего. Все мои посты – ничтожество, все мои молитвы отравлены тщеславием, гордыней, злобой, все, что я делал, отравлено. Как говорит пророк Исайя, вся наша правда как нечистые штаны. Но Ты же Бог, Тебе же нетрудно меня помиловать, дай мне эту милость, подари мне ее, просто помилуй меня». И, конечно, Бог помилует, как исцелил дочь сирофиникиянки, хананеянки, которая просила за нее. Любого помилует, кто смирится и об этом попросит. Но человек не просит, он требует.

Если человек добился того, чтобы никого не осуждать, ни перед кем не превозноситься, и просит действительно о милости, то, конечно, будет помилован. Но часто человек уверен в себе, он точно чувствует для себя, что он обязан спастись. Кто смеет вообще размышлять о том, спасется он или не спасется? Конечно, спасется. «Такие посты, такие молитвы, столько денег на милостыню раздал, так неужели меня Бог не спасет? » Человек уверен в себе, и он нетерпелив и раздражителен, потому что ему не нравится общаться с этим отребьем рода человеческого, терпеть этих несносных людишек, этих никчемных учителей, этих злых врачей, этих неосведомленных священников. Устал он терпеть, жить ему невыносимо с этими ничтожными людишками, он не может ничего понести в этом мире. Нетерпеливый и раздражительный, на что он надеется? На что? Судишь – будешь судим, превозносишься – будешь унижен. На что ты надеешься? На милость Божью? Это замечательно! Тогда давай милуй, иди милуй людей, и милость Божья приклонится к тебе. Как ты надеешься на милость Божью, не творя милости к людям? Бог говорит: …суд без милости не сотворившему милости (Иак. 2, 13). Помилуй – будешь помилован. Не милуешь – не будешь помилован. Просто все сказано. Это закон.

Но мы по-прежнему вопреки всем свидетельствам Бога продолжаем надеяться на милость безосновательно. У нас нет никаких оснований на это надеяться, потому что мы ничего из того, что призывает милость Божью, не делаем. Если человек хочет быть помилован, он должен миловать – это общая черта уголовников, в конце концов, даже самого отъявленного преступника, попавшего на скамью подсудимых. Он находится в камере с людьми, он ждет милости и снисходителен ко всем тем, кто здесь находится. Это логика выживания. Конечно, когда его осудят и он попадет в другую тюрьму, он будет по-прежнему жесток, но здесь он пытается хоть как-то загладить неровности общежития, потому что надеется на милость судьи. Это же так естественно: помилуй – и будешь помилован.

Мне часто говорят: «Отец Константин, Вы украли у меня надежду. Мне при таком раскладе, как Вы говорите, никогда не спастись». Но что же в этом сложного? Ведь речь идет не о постах, не о хождении в церковь, не о стоянии на двенадцатичасовой службе, как у афонитов, не о том, чтобы раздать все свои деньги или хотя бы треть, хотя бы десятую часть. Никто об этом не говорит. Речь идет о простых вещах: перестать осуждать, особенно власть, особенно священнослужителей. Просто перестать осуждать. Что в этом трудного? Никому никогда не выноси приговора – и никогда не услышишь приговора в свою сторону. Просто не судить и всегда прощать и миловать – и все обречены на милость, просто обречены. Нет никакой силы, которая бы могла вырвать человека из-под милости Бога. Всего-то требуется…

Но мы готовы поститься. Конечно, этот пост не пост Антония Великого и даже не пост Иоанна Кронштадтского; так, ничтожное, маленькое усилие. Но мы готовы и его чуть-чуть усугубить и чуть-чуть усилить, но ни за что на свете не откажемся от того, чтобы судить. Да что ж такого сложного, чтобы не судить человека? Ну, делает кто-то плохое дело, но ведь и мы делаем. Нам-то от этого что? Мы живем в другом городе, порой в другой стране, зачем нам его судить? Но все равно судим.

Вот видим, что человек заблуждается, и сразу начинаем говорить: «Что ты делаешь? Как ты смеешь? » Но при этом, когда к нам придет человек и скажет: «Что ты делаешь? Как ты смеешь? » – мы обижаемся. Мы говорим: «Как так? Меня обидели, унизили! » А сами тоже унизим и обидим. Вот это отталкивает нас от Бога, вот это превращает нашу жизнь в кошмар: лукавое немилосердие, потому что мы немилосердны к другим, но немилосердие по отношению к себе не выносим. Мы жестоки по отношению к другим, но по отношению к себе не выносим никакой жестокости. И вот это все печально.

Мы все время говорим о благоразумном разбойнике. Но ведь рядом с благоразумным разбойником висел разбойник неразумный, который в точно такой же ситуации вел себя иначе. Вот мы, вися на кресте наших трудных обстоятельств, житейских трудностей, ругаем Бога, говорим: «Спаси Себя и нас! Что это такое, сколько могу здесь висеть? Если Ты действительно Бог, помоги мне. Сколько я вообще могу находиться в этих тяжелых жизненных обстоятельствах? Почему у меня рак? Почему не у соседа? Почему Ты мне не облегчишь его? Я Тебе уже пять дней молюсь! Почему ничего не происходит? Да будьте вы все прокляты, что вы меня не любите, мне не помогаете, не можете обеспечить мне здоровье. Почему так несправедлив этот мир? Почему одни убивают других? Почему дураки правят миром? » Ведь это же всё слова того неразумного разбойника. Почему же мы надеемся на участь благоразумного, если ведем себя как неразумные разбойники? Мы всех проклинаем, включая Бога, всех обвиняем в несправедливости и лжи, все виноваты, что мы находимся в такой ситуации, кроме нас, но при этом мы надеемся на участь благоразумного разбойника. С чего? На каком основании?

Святой Иоанн Кассиан продолжает развивать эту мысль в седьмом абзаце. Он говорит, что на самом-то деле вся беда в том, что страсти и душевные свойства нашего характера не есть грязь, которая к нам прилипла, пока мы ходили по грязному месту; страсти нашей души есть грязь, которая вырастает из нашего сердца. Если в ней выросли страсти, значит, наша душа такая, а не потому, что мы живем среди грязных людей. Свойства нашей души определяются глубинами нашего «я». И поэтому очень важно от страсти отречься, изменить свой ум и вожделеть горнего; тогда изменится все – и вместо страсти будет добродетель. Но если человек жил и умирает в страсти, то на самом-то деле это и есть свойство его души. Не пятнышко, которое можно счистить, а свойство души.

Беда не в том, что Бог не может нас простить, Он всех простил. Беда в том, что мы не хотим жить с Богом, мы просто хотим, чтобы наши страсти остались при нас и нам дали бы возможность наслаждаться ими вечно. Вот чего мы хотим. А Бог не может нам этого организовать, ибо Царство Божье – это Царство бесстрастия, где нет страсти, где только любовь. И насколько мы можем отвергнуть страсть, настолько можем стоять, жить в любви.

И заканчивает седьмой абзац Иоанн Кассиан про страсти именно таким образом:

…Посему они-то (добродетели и страсти) суть собственно наше богатство, которое неразлучно пребывает с душой, и которого ни один царь нам дать, и ни один враг отнять у нас не может. Они-то суть собственно наше богатство, которого и самая смерть не сильна отторгнуть от души…