Передача от 30 марта

Мы продолжаем читать наставления святого преподобного Иоанна Кассиана. Напомню: мы остановились на его размышлениях о теплохладности, почему это состояние наступает. Дальше, в 13-м абзаце, он продолжает рассуждать об этом:

Итак, в самом начале отречения, переставая быть плотскими, т. е. начиная отделяться от обычаев мирских и воздерживаться от явной плотской нечистоты, мы должны поспешать и всею силою стараться тотчас усвоить себе и состояние духовное, чтобы иначе, по одному тому, что отреклись от мира по внешнему человеку или прекратили осквернение себя плотским любодейством, мечтая о себе как о достигших уже совершенства, не сделаться нам потом нерадивыми и беспечными в истреблении причин страстей и, таким образом остановясь посредине между плотию и духом, не остаться не достигшими степени совершенства духовного, полагая, что для сего совершенства достаточно по одному внешнему состоянию отделиться от жизни и удовольствий мира, и быть только непричастными разврату и смешению плотскому. Ибо если останемся в сем состоянии теплоты (равнодушия), которое считается самым худшим, то будем изблеваны из уст Господа, как Он говорит: понеже теплеси... изблеватитя имам от уст Моих (Откр.   3,   16).

Здесь мы видим причины, приводящие к теплохладности, то есть к тому состоянию, о котором мы в прошлый раз много говорили, когда человеку кажется, что он что-то делает (делает немало и даже, быть может, много), но при этом, по сути, он не делает ничего. Человек не может возревновать о спасении, так как считает себя горячим, но реально он ничего не достигает, потому что на самом деле не горит, он остывший. Это состояние тем и опасно, что человек холодный понимает: он мертвый, обреченный – и это дает ему шанс испугаться или почувствовать свою неполноценность и взыскать Христа. А человек теплохладный ничего этого не видит и не чувствует, потому что он опьянен самомнением. Исходя из этого абзаца, оказывается, что причины следующие.

Во-первых, это мечтания о себе. Человек начинает думать о себе как о совершенном человеке. То есть у него есть некое представление о том, каким должен быть пламенный христианин, и он считает, что к этому образу приблизился. Понятно, что человек не думает о себе совсем уж как о святом. Разумеется, он понимает, что он не Серафим Саровский и не Иоанн Кронштадтский. Но Серафим Саровский, Иоанн Кронштадтский – явления уникальные. Он не такой, как они, но мог бы быть таким при благоприятном стечении обстоятельств. «Просто так сложилось, что я не ушел в Саровский монастырь, не окончил Санкт-Петербургскую духовную академию, неудачно женился, не к тому духовнику попал… А вот будь это, я вполне мог бы достичь приблизительного уровня Серафима Саровского или Иоанна Кронштадтского», – думает человек. Он не ставит себя на одну доску с ними. Он считает, что к ним приблизился. Вот это мечтание о себе, попытка представить самого себя как человека, живущего по евангельским заповедям, и приводит к тому, что человек остывает: «Собственно, а куда дальше? Я все сделал (а): в храм хожу, всю службу выстаиваю, правила молитвенные читаю, посты соблюдаю, милостыню даю, Евангелие читаю, мужу (жене) не изменяю, дети уже выросли. Что еще мне нужно? »

Однажды я слышал от одного вполне нормального, современного, адекватного человека, когда ему сказали о любви (он ответил прямо, искренне): «Вы даже не представляете, как я люблю людей! Я всего этого уже достиг, стяжал». Причем это говорила женщина, которая развелась с мужем, давно не интересовалась судьбой своих детей, но была хорошо одета, приехала на дорогой машине, у нее был замечательный коттедж. Человек был уверен, что чувство какой-то нежности к людям, которое он испытывал, и есть любовь. И искренне заблуждался, считая, что это самое чувство испытывал Серафим Саровский. Человек правда так думал, он всерьез верил, что та любовь, с которой Серафим Саровский встречал всех («Радость моя! »), в его сердце также присутствует, потому что искренне радовался любому гостю, заходившему в его дом. Конечно, туда заходили только особенные гости, не каждый мог попасть в этот дом, но этот человек искренне им радовался. Он искренне радовался прихожанам, которые к нему приходили, и у него создавалось ощущение, что испытываемое им чувство и то чувство любви, которое переживал Серафим Саровский, – это одно и то же. И ничего с этим сделать нельзя (по крайней мере, если Бог не вмешается). В данном случае Бог вмешался, и человек очень быстро понял, что он на самом деле очень несчастен и никакой любви в нем нет. Бог может это делать. Он вмешивается, когда человек действительно искренне заблуждается. Бывает такое.

Это представление, самомнение, мысли о том, что мы достигли тех чувств, которые переживали святые, останавливают процесс развития, и человек почивает на своих лаврах, он никуда дальше не идет. Разумеется, это превозношение. И он будет смирен. Возможно, возникнут скорби, которые он пережить не в состоянии.

В одном патерике я встретил упоминание еще одного хорошего лекарства. Рассказ о нем очень популярен как сюжет для патериков (слышал недавно подобные же истории и в Валаамском монастыре). Это рассказы о тех случаях, когда человек думает, что достиг совершенства, – и тут подходит какой-то человек и пытается его обидеть.

Необязательно прибегать к рукоприкладству, как это было в истории патерика, когда старец просто подошел – и дал пощечину такому мнимо смиренному подвижнику, который взорвался и осыпал проклятиями этого старца и весь монастырь. И вся его напускная смиренность тут же стала очевидна. Необязательно же делать именно так.

Можно сказать: «Что же ты, окаянный грешник, пришел в этот святой монастырь? » – И сразу вся суть человека вылезает наружу, все его напускное смиренномудрие. Иногда приходится использовать достаточно суровые методы. Но возносящий себя смирен будет (Лк. 14, 11). Это то, что говорит Христос в Евангелии. Поэтому часто бывает так, что для спасения человека Бог попускает падения, скорби, разные неприятные случаи, чтобы человек понял: он и жалок, и нищ… и наг, и смердит.

По этой же причине попускается и возобновление страсти, чтобы в борьбе с этой страстью человек смирился и, осознав, как он нищ, немощен в отношении страсти, снова устремился бы вверх.

То есть, по сути дела, вся эта греховно-страстная скорбная облачность, которая окутывает человека на путях его церковной жизни, призвана достичь совершенно определенной, четкой цели: чтобы человек исцелился от самомнения, перестал думать о себе больше, чем он того заслуживает, и устремился бы снова вверх, вернулся бы к первоначальному горению.

Второе связано с этим же. Это внешнее благочестие, когда человек, в принципе, даже и не думает о чувствах (любит он или не любит, смирен он или нет), а просто видит все христианство в неких внешних формах благочестия. Благочестие становится именно одеждой; его, как костюм, можно снять, можно надеть. Вот человек надевает благочестие в храм, потом снимает – и живет как простые люди. Для него вообще ничего нет: ревности или не ревности, горения или негорения, самомнения или не самомнения. Он просто думает, что в этом и состоит сама суть христианства: сходить в храм, поставить свечки, поклониться, постоять послушать пение, обняться с близкими, порассуждать, послушать о духовной жизни – а потом жить как придется. Некая форма воскресного времяпрепровождения, определенный способ релаксации. Кто-то дайвингом занимается, кто-то машины гоняет по ночным улицам, а кто-то в храм идет. У каждого свои интересы, предпочтения. Вот человек так воспринимает христианство. Для него это некая культурная среда, в которую он погружается, чтобы набраться сил для нормальной человеческой жизни в течение недели. О том, что христианство – это вообще какая-то совершенно иная жизнь, на иных основаниях, он даже не подозревает, не думает. Для него это и есть просто некая форма, которую он надевает.

Понятно, что в этом случае никакого перерождения не происходит. А Бог все-таки хочет людей спасти. Тогда Он начинает именно скорбями показывать человеку, что нельзя так благодушествовать; придется и сегодня идти в храм, и завтра, потому что скорби навалились так, что человек должен молиться Богу, просить Его милости, а не просто стоять. Он должен просить – сегодня, завтра, неделю и другую… Именно просить. Ты уже не думаешь о том, как выглядишь: либо Бог поможет, либо ты прогораешь, умираешь или умирают твои близкие люди. Подлинная скорбь, тревога за свое благополучие снимают с человека наносной лоск, и человек понимает, что ему нужна уже не культурная среда – ему нужен живой Бог. И он начинает думать, как бы этого живого Бога найти, как бы пробиться к этому Богу, чтобы выпросить у Него то, что нужно. Это тоже, оказывается, приходит через скорби, они имеют такую силу. К этим скорбям относится, как я уже много раз говорил, и возвращение определенного страстного навыка.

Есть такие люди, которые имели достаточно бурное прошлое. Но на излете, буквально за полметра до последней пропасти, куда бы их свалила бурная жизнь (и она свалила всех их друзей! ), они вдруг встретили человека, который рассказал им о Христе. И эта вера, которую они обрели, удержала их и помогла им не свалиться окончательно в пропасть и оставить свою бурную жизнь.

Да, бурная жизнь оставлена; в пропасть они не свалились; поскольку уверовали во Христа, стали ходить в храм, перестали вести развратную жизнь, изменять своим женам, пить, колоться, убивать, воровать, наслаждаться жизнью… Они ведут вполне благоприличный образ жизни. Но это только образ жизни: внутри они Христа не познали, не устремились к Нему. Но этой добропорядочности лет на десять (порой – на двадцать) хватает. И они могут так дожить до скончания своих дней и только на смертном одре вдруг спохватиться, что страшно боятся смерти, потому что не знают той жизни и переживают по поводу этого, их за что-то упрекает совесть. И они начинают молиться Богу. Но так происходит тоже далеко не всегда.

Бывает, что у таких добропорядочных христиан лет через пятнадцать-двадцать их христианской жизни вдруг начинаются потрясения, которые в какой-то малой степени возвращают их к прежнему образу жизни. Они понимают, что снова вспыхивают те же страсти, и хочется делать и то, и то, и то. И они не понимают почему. А это происходит именно для того, чтобы теперь они взыскали Христа сердечно, чтобы они именно переродились, иначе их внутренний дом останется пустым, как в той самой притче, в которой из человека изгнали беса. А дом-то стоит пустой. И когда бес видит, что дом стоит пустой (красивый, убранный, но пустой), он приходит и приводит с собой семь злейших. И, как говорится, стало человеку хуже, чем прежде. Вот возвращение злого духа в пустой дом – это страшно.

Часто к таким внешне благочестивым людям возвращаются страшные страсти, которые уничтожают и их самих, и всех, кто вокруг них. Человек не понимает, что происходит, потому что дом пустой, а в доме должен поселиться Бог. Злой дух изгнан для того, чтобы в дом, во внутренность человеческой души, вошел Бог. Когда дом занят, бес туда войти не может.

У многих эта теплохладность объясняется тем, что Бог из человека бесов, демонов, страсти выгнал, а о том, чтобы призвать Бога в свою внутренность, посвятить Ему свою жизнь, человек не узнал, не понял этого. И вот тогда Бог попускает – и приходят страшные беды, которые так или иначе способствуют тому, что самодовольство благоприличного образа жизни уходит и человек начинает чистить себя, искать Бога, реально заботиться о том, чтобы не просто вернуться к благоприличному образу жизни, а наполнить себя Господом. Если этого не случится, он погиб.

                           Глава 4                          к оглавлению
Общее очертание страстей
и борьбы с ними

Текстовая запись четырех выпусков
передачи «Читаем Добротолюбие»,
выходивших в эфир на телеканале «Союз»
с 30 марта по 20 апреля 2020 года