 |
О необходимости опытного познания, что без Божественной благодати мы не можем принести никакого доброго плода
|
|
|
|
О необходимости опытного познания, что без Божественной благодати мы не можем принести никакого доброго плода
Передача от 15 марта
Абзац 187-й:
Мы всегда должны быть твердо уверены, что никак не можем достигнуть совершенства своими трудами и подвигами, хотя бы со всею неутомимостью упражнялись во всякой добродетели. Одни человеческие усилия не могут иметь такой цены и силы, чтобы возводить на высоту святости и блаженства, если Сам Господь не будет притом содействовать нам и направлять сердце наше к тому, что для нас полезно. Потому в каждое мгновение мы должны взывать к Богу с Давидом: «соверши стопы моя во стезях Твоих, да не подвижутся стопы моя» (Пс. 16, 5), – дабы сей невидимый правитель духа человеческого обращал произволение наше к добродетели, так как оно более склонно к пороку, то по неведению добра, то по обольщению страстей. Это очень ясно выражено Пророком в одном стихе песни: «отриновен превратихся пасти: и Господь прият мя» (Пс. 117, 13). Первым полустишием означается нетвердость нашего произволения; а вторым – всегда готовая нам помощь от Господа, Который всякий раз, как начинаем колебаться, простирает к нам руки Свои, поддерживает и утверждает, чтоб иначе с одним своим произволением не пали мы совершенным падением. – Так ни один праведник не имеет в себе достаточно сил стяжать праведность; непрестанно колеблется он и в каждое мгновение готов пасть. Потому милость Господня подкрепляет его рукой Своею, чтобы иначе, подвергшись падению по слабости произволения, совершенно не погиб он в падении своем (Собес. 3, 12). И кто будет столько самонадеян и слеп, чтоб думать, что не имеет нужды в непрестанном содействии Божием, когда Сам Господь в Евангелии ясно научает: «якоже розга не может плода сотворити о себе, аще не будет на лозе: тако и вы, аще во Мне не пребудете: без Мене не можете творити ничесоже» (Ин. 15, 4. 5)? Как же неразумно, даже святотатственно, присваивать какие-нибудь добрые дела своим усилиям, а не благодати и содействию Божию, когда Господне изречение свидетельствует, что без Его содействия никто не может приносить духовных плодов.
|
|
|
Для человеческого спасения, что, казалось бы, должно быть очевидным, необходима Божественная благодать. Любой плод, который приносит подвижник, есть плод благодати или не является плодом; так, болтается на ветке что-то невообразимое, неудобосъедобное, без вида, без вкуса, без запаха.
Это очевидно, когда мы понимаем, осознаем, вспоминаем притчу о лозе, с которой начинается пятнадцатая глава Евангелия от Иоанна: «Я есмь лоза, вы же ветви» (см. Ин. 15, 1). На эту притчу здесь указывает Иоанн Кассиан. Мы из себя ничего принести благого не можем, плод нашей собственной жизни есть грех. Как говорит апостол Павел, плод нашей жизни без Христа – те дела, которых мы стыдимся. То есть каждый из нас сделал до Христа что-то постыдное, иногда даже и во Христе делает что-то постыдное. Но если мы приносим некий благой плод – мудрость, молитву, кротость, смирение, милосердие, воздержание, любовь или веру, упование, то все эти благие плоды жизни мы приносим только потому, что в нас действует благодать. Это жизнь, к которой мы привились, источник, к которому мы припали, и он нас животворит настолько сильно и глубоко, что опять-таки, по слову Евангелия от Иоанна, у таких людей «из чрева потекут потоки воды живой» (см. Ин. 7, 38). То есть как бы источник, напояющий нас, перемещается в наше собственное сердце; не потому, что он находился там, а потому, что туда перемещается Бог, Который питает не только нас, но и окружающих нас людей.
|
|
|
По большому счету все сказано предельно емко, со всеми необходимыми цитатами, со всеми необходимыми ссылками. И, казалось бы, о чем вообще говорить? Но практика жизни показывает, что это, казалось бы, абсолютно естественное положение вещей, эту естественную картину жизни человек, пришедший ко Христу, проживший несколько лет в Церкви, совершенно не понимает, не принимает, да еще и как-то борется с этим.
Когда начинаешь говорить об этом в какой-нибудь более или менее большой аудитории, обязательно найдется человек, который скажет: «А как же моя свобода, мой выбор, мой труд? » Всегда где-то на дне человеческого сердца лежит смутная надежда или вполне уверенность, что все-таки я сам по себе все делаю.
На самом деле мы воспринимаем все наши плоды именно как наши: это я молюсь, это я сегодня хорошо постился, это я сделал сегодня доброе дело, это я научился любить, это я научился прощать. Все, что творим, мы приписываем себе. Мы каким-то образом все, что творим, мерим собственными усилиями и приписываем все результаты себе. Да, мы на словах иногда исповедуем, что благодать Божья есть, но все, что делаем, приписываем себе.
Это совершенно очевидным образом проявляется в том, что мы, например, сравниваем себя с другими: «Я сделал – ты нет, я молюсь – ты нет, вот я могу поститься, а ты не можешь. Что это вы не поститесь? Это же так просто, так элементарно, так легко... Я вот очень люблю пост, я вообще мясо практически не ем, я практически победил все эти страсти. Меня совершенно не волнуют страсти, которые полыхают в мире. Я не смотрю новости, не смотрю фильмы. Что вы смотрите всякую ерунду? Это же просто надо отринуть, и все. Да я почти не раздражаюсь ни на кого, это вы ходите все раздраженные». Это музыка нашего сердца. Это плохая, гнусная, конечно, музыка, как и большая часть музыки, которая нас сейчас окружает, но таково порождение фона, в котором живет человек: «Я! Я! Я сам! » И эта самость сама себя утверждает.
Собственно, результат отсюда налицо. Все мы, размышляющие таким образом о том, что с нами происходит, что мы делаем, что у нас получается, заражаемся с неизбежностью этой самой закваской фарисейской, потому что в этом и состоит суть фарисейской закваски. Человек либо приписывает все достижения себе, либо знает, что он сам по себе ничто произвести не может, а все производит в нем действие благодати.
|
|
|
Удивительное дело: когда мы читаем жития святых, которым мы, конечно, хотим подражать, мы воспринимаем жизнь праведника, жизнь святого человека как плод его собственных усилий. Он пришел в пустынь, он начал молиться, он молился тысячу дней, стоял на камне, построил себе маленькую хибарку, там ежедневно читал Псалтирь, клал по тысячи поклонов, у него был маленький чугунок, он варил себе нехитрую снедь, раз в полгода ему приносили хлебушек, он его ел…
Пожалуй, жития Антония Великого, Силуана Афонского и, может быть, еще нескольких житий святых по какому-то случайному (или не случайному) совпадению были написаны святыми людьми. А все остальные жития святых написаны именно в таком повествовательном характере, что человек трудился-трудился, молился-молился, воздерживался, боролся-боролся и наконец получил то, ради чего он пришел в пустыню.
Мы читаем эти жития, пытаемся им подражать. И, естественно, подражая этим житиям, мы делаем так же. «Вот я сейчас буду молиться, молиться, и мне за это Бог что-то даст. Пусть я, конечно, молюсь не так, как этот святой, но все-таки молюсь, и Бог даст мне какую-то благодать. Вот подвижник воздерживался, ничего не ел сутками, попробую-ка и я; может, у меня тоже получится. Вот там подвижник делал тысячу поклонов, давай-ка и я буду делать то же самое». И мы пытаемся этому подражать.
Если у нас получается хоть немного так подражать, то мы, как уже было сказано, становимся фарисеями: «Вот я почти такой же подвижник». Причем это не гипербола. Многие люди, прожившие эту ситуацию (именно прожившие, то есть изжившие эту ситуацию, перевалившие через ее пик), с улыбкой вспоминают: да, был период, когда казалось, что ты второй Серафим Саровский, или второй Сергий Радонежский, или даже, более того, второй Антоний Великий. Человек так скромно говорил: «Я, конечно, как Антоний, просто не Великий». Люди вспоминают это с улыбкой на устах, потому что это было прожито. Но в тот момент, когда они пытались подражать великим святым, мысль была очень надменная, очень гордая, и человека просто распирало от самодовольства, что он несмь, якоже прочии человецы, как разные Серафимы Саровские, Сергии Радонежские, он настоящий Антоний.
|
|
|
Если мы можем делать так, как написано у святых, то у нас растет самомнение. Но речь-то идет об обычных, слабеньких христианах. И чаще всего мы сталкиваемся с тем, что у нас ничего не получается, мы не можем не то что три дня попоститься, но и сутки не можем; не то что простоять тысячу дней на камне, но и сутки не можем, мы не можем не то что любить какого-нибудь врага, ударившего нас обухом по голове, нам бы жену, которая готовит ужин, полюбить. На самом-то деле в большинстве случаев именно в такой ситуации мы оказываемся. И мы понимаем: какие мы там подвижники? Да какие мы христиане? Так, стыдно даже крест носить, если по совести сказать. И мы впадаем в уныние, потому что понимаем: «Да, те подвижники, конечно, спаслись. Как им не спастись? Такие подвиги несли, поэтому спаслись. А мы-то ничего не несем, поэтому мы обречены погибнуть». Вот эта мысль поражает большинство людей, читающих жития святых.
К слову замечу, это не значит, что их не надо читать. Это очень ценное чтение, очень важное чтение, оно очень пригодится потом в духовной жизни. Только после чтения житий святых, напитавшись ими, надо от них перейти к тому, что эти самые святые нам написали.
Хорошо прочитать житие Антония Великого. Оно, кстати, совершенно в особом ключе написано. Потом бы почитать слова самого Антония Великого. Хорошо прочитать житие Сергия Радонежского, а потом прочитать «Слова подвижнические» Исаака Сирина. Еще лучше прочитать житие святого преподобного Серафима Саровского, особенно в изложении Вениамина (Федченкова), а потом прочитать Силуана Афонского. Это очень хорошо действует. Жития святых содержат необыкновенно значимый материал, такой материал, который пригодится в реальной жизни реального человека, если он живет со Христом. Но надо уравновесить и наполнить это представление о подвижниках, о которых вы прочитали в житиях святых. Они-то сами вовсе не считали свою жизнь подвигом, они считали ее плодом благодати, которая именно в них, убогих Серафимах, убогих Сергиях, действовала.
Скажем, так мы положим начало разговору о благодати и ее плодах. Дальше еще будут разговоры об этом, поскольку об этом еще пишет преподобный Иоанн Кассиан. Но мы должны научиться именно не просто замечать то, что мы делаем, а замечать, понимать, наблюдать, что все, что мы делаем, есть именно действие благодати.
|
|
|
Конечно, можно как-то в это поверить. Наверно, можно; и наверно, есть такие люди. В писаниях подвижников я таких не встречал. То есть любой подвижник, самый великий, даже такой, как Иоанн Лествичник, с отрочества ушедший в монастырь, свидетельствует о том, что человек должен опытом познать: все, что хорошего он производит, производит не он, а благодать, которая с ним. Как это познать? Вообще, если порассуждать и без подсказки, любой хорошо знает, как это познать: надо увидеть, пережить состояние, при котором все наши усилия оказываются бесплодными.
Скажем, молюсь я, читаю правило молитвенное... Читаю его день, другой, третий, полтора года, два года. В принципе, могу читать очень долго, если сижу один дома и действительно вокруг меня стоят только книги с изображением подвига святых, которые молились не пять часов, как я, а двенадцать, а я двенадцать часов не могу.
Человек может промолиться так всю жизнь по пять часов ежедневно, думая, насколько он убогий, бедный, жалкий, не может молиться, как святые. Такую ситуацию трудно представить, ведь он все-таки живет в социуме; по крайней мере, для причащения в Церковь он должен сходить. И когда он идет в Церковь на причащение, он, естественно, так или иначе начинает разговаривать с людьми. И вдруг понимает, что никто не молится по пять часов. И ему приходит мысль, что это он сам так молится. Эта мысль может и по-другому прийти, но так или иначе она посещает.
И вот в один прекрасный день он просыпается рано утром с мыслью начать молитву, и вдруг он начать ее не может, ему хочется спать. Он смыкает глаза и говорит: «Да, вчера я наверно, переел, через час встану, торопиться некуда. Какая разница, я свою пятичасовую молитву начну в шесть часов утра или в семь часов утра». Но и через час он не может проснуться. Он просыпается в девять часов разбитый, уставший. Он начинает молиться, а молитва не идет. Он пять лет так молился, а молитва не идет, она рассыпается, крошится. Он не может собрать свой ум, он не может соединить сердце с умом, он не может почувствовать молитву. Он едва-едва дочитывает канон или правило и в изнеможении падает и говорит: «Нет, что-то сегодня не идет. Я не знаю, что случилось».
Если человек внимательный, трезвый, разумный, он начинает искать причины в себе, и этого можно ждать от человека, который пять лет молился. Если же он вообще ничему за эти пять лет не научился, он думает, что кто-то его, наверно, испортил, кто-то стал ему мешать. И начинает искать врагов извне. Но так или иначе он не может промолиться пять часов, он не может промолиться даже час. Но он пять лет молился, ему хочется, он помнит ту радость, то восхищение, ту собранность, те переживания, он хочет к этому вернуться. Он домучивает молитву час, потом еще час, до изнеможения. И каждый день начинается то с одного страдания, то с другого.
Проходит полгода, год, у кого-то пятнадцать лет, двадцать лет, тридцать лет, по-разному бывает, это все очень личностно. И наконец в один прекрасный момент вся его мысль, все сердце, все существо охватывается сознанием того, что он ничего сам не может, просто ничего. Эта мысль может быть именно такой, а может проникнуть даже глубже, чем нынешнее его переживание, и он вдруг постигает: то, что он сейчас дышит, то, что он еще пытается вялыми губами произносить молитву, что он вообще еще помнит слова молитвы, что он вообще стоит перед иконой или перед лицом Господа и пытается что-то молитвенное произвести, все это не он сам. Если бы Бог оставил его, он бы здесь не стоял, он бы где-то сейчас прыгал на пляже, на дискотеке, где-нибудь что-нибудь покупал, продавал, мельтешил, ездил, ползал бы под любимой машиной или ездил на любимом велосипеде, смотрел на горные вершины или ковырялся в байкальском льде, но что-нибудь делал бы не здесь. А то, что он, не испытывая никакой радости от этого молитвенного делания, уже много-много месяцев стоит здесь и вымучивает свою молитву, это только потому, что Бог держит его рукой, поддерживает благодатью, иначе бы он просто умер.
Когда эта мысль охватила человека, когда он прочувствовал это всем своим существом, он падает в изнеможении, понимая всю хрупкость своего жития, и шепчет даже не губами, а бездонностью своего сердца: «Спаси меня! » И все возвращается. И молитва; даже больше чем молитва. Но человек, прочувствовав в этот момент свою нищету, знает, что все, совершенно все есть действие Божией благодати.
Как говорит апостол Павел в проповеди в Ареопаге: мы Им живем и движемся и существуем (Деян. 17, 28). И все дальнейшие разговоры (а почему? а где мы? а что наше? ) уже не трогают, это всё разговоры от ума. А когда проживешь, что ты такое на самом деле, больше тебе уже ничего не страшно, потому что ты понимаешь как минимум одну очень важную вещь – ты в надежных руках.
|
|
|
