XVIII. Лев Николаевич и Софья андреевна

На другой день, рассказывая Соне о бале, я спрашивала ее, что она делала без нас.
- Я проплакала весь вечер, - сказала она, - так обидно мне стало, что я не могла ехать.
Об этом она пишет в своих воспоминаниях: "Вообще знакомых, друзей и родных на этом бале было много и, когда Лев Николаевич надел фрак и уехал в Тулу на бал с сестрой Таней, я принялась горько плакать и проплакала весь вечер. Мне было едва девятнадцать лет, мы жили замкнуто, однообразно и скучно и вдруг такой случай веселья и я его лишена!" Я вполне сочувствовала ей.
- Но ты знаешь, Таня, - говорила она мне, - я бы все равно не могла ехать, если бы и была здорова.
- Почему? - спросила я.
- Да ведь ты знаешь Левочкины воззрения? Могла ли бы я надеть бальное платье с открытым воротом? Это прямо немыслимо. Сколько раз он осуждал замужних женщин, которые "оголяются", как он выражался.
- Я знаю его воззрения, а может быть, он и прав, - подумав о Сергее Николаевиче, сказала я.
Мы замолчали.
- Это ревность говорит в нем, - тихо, как бы про себя, с грустью сказала Соня.
- Соня, ты сама ревнивая, его нельзя обвинять. Вспомни, как ты ревновала, когда Ольга Исленьева играла с ним в четыре руки. А к кому же он может тебя ревновать, ведь у нас же никого нет?
- Намедни, - говорила Соня, - мы как-то оживленно спорили при всех за чаем с Эрленвеином, не помню о чем - так что-то незначительное, ну вот он и приревновал меня.
- Как? К учителю? Господи! Вот бы не ожидала! Они все такие серьезные.
- Я сразу и не поняла его ревности, - продолжала Соня, - не понимала и спрашивала себя: "За что он язвит меня? За что он вдруг охладел ко мне?" и я плакала и не находила ответа. Я приписывала это своей глупости, неразвитости в сравнении с ним, думала, что ему скучно со мной, и он сердится на меня.
Тут я не выдержала и перебила Соню:
- Соня, зачем ты унижаешь себя? Не надо этого. Ты должна сознавать, что ты тоже "сама по себе", как и он. Вот такая, натуральная, какая ты есть, и будет хорошо, и выйдешь умная. К чему подделываться под его ум? Все равно тебе это не удастся. Он такой, а ты - другая, вот и все. Нет, я бы не могла так жить.
- Может быть, ты и права, но я слишком люблю его. А если бы ты знала, Таня, как мне это иногда тяжело!
- Соня, голубчик, - говорила я ей, желая утешить ее и внушить ей, что Лев Николаевич находит ее умной и любит ее, - брось эту мысль о своей мнимой глупости. Ты всем интересуешься, ты отлично выдержала экзамен, лучше Лизы. Папа пишет про тебя: "Ах ты моя сердечная, чувствительная. Вот так-то я и люблю женщину, какова ты". Помнишь, он писал тебе?
Соня улыбнулась и задумалась.
- А ты знаешь, в Левочкином дневнике я прочла, что он пишет обо мне, и переписала себе эти строки.
Соня принесла дневник и прочла мне:
"Она так невозможно чиста и хороша и цельна для меня. В эти минуты я чувствую, что я не владею ею... Не смею".
- И еще дальше он пишет про меня: "Она преобразовывает меня".
- Ну вот видишь! Ну, как это все хорошо! - радостно воскликнула я. - И мы так же дружно будем жить с Сергеем Николаевичем, только... - и я не досказала своей мысли. Меня часто мучили сомнения, и я заглушала их в себе.
По молодости ли лет своих, или по своему характеру, Соня, насколько я помню, смотрела на. все глазами мужа. Она даже боялась иметь свои желания, свое суждение. Например, живя в Ясной Поляне, первое время она с грустью указывала мне на лопухи и репьи, окружавшие дом, куда люди выбрасывали сор. Года через два она решилась велеть вычистить все около дома, дорожки посыпать песком и посадить кое-где цветы. Лев Николаевич снисходительно глядел на это и осторожно, к слову, прибавлял:
- Не понимаю, к чему это? Прекрасно жили и без этого.
Но тут тетенька вступилась за Соню:
- Mon cher Leon, - говорила она, - c'est tres bien que Sophie a fait nettoyer autour de la maison, c'est si agreable de se promener rnaintenant (Милый Левочка, это очень хорошо, что Софи велела вычистить вокруг дома, так приятно теперь гулять (фр.)).
Но что удивило нас, так это то, что Лев Николаевич, заразившись примером, велел в саду окрасить скамейки и вычистить дорожки в липовых аллеях.
Лев Николаевич вообще не любил всяких новшеств. Мосты на дорогах были сломаны, их объезжали, а весной не раз застревали там экипажи и телеги. Когда, вместо олеина, вошел в употребление керосин, он критиковал его. Позднее уже, когда появились аэропланы, он говорил:
- Это совершенный вздор. Людей Бог создал без крыльев, и летать им, как птицам, не подобает.
Когда открылась Дума, он с недовольством говорил, что это "ни к чему", и "совершенно несообразно". "Чтобы решить что-либо важное, всякий должен обдумать у себя в кабинете, а на народе ничего путного не выйдет. Много баить не подобаить! А в Думе болтовня и руготня".
Он был против высшего образования женщин: женских курсов, университетов и пр. Он говорил, что женщина настоящая, как он понимает ее, это - мать и жена.
- А если она замуж не выйдет? - спрашивали его.
- Если не выйдет замуж, то всегда найдет себе дело и место, где она будет нужна. В больших семьях нуждаются в помощи.
Обыкновенно вопрос этот вызывал горячий спор. Все кричали: "Да, чужих детей нянчить, чулки штопать... В кухне торчать... Нет, это невыносимо!"
Лев Николаевич, улыбаясь, слушал всех и однажды сказал:
- Вот Вильгельм говорит: "Для женщин должно быть: Kirche, Kiiche, Kinder" (Церковь, кухня, дети (нем.)). А я говорю: "Вильгельм отдал женщине все самое важное в жизни, что же осталось мужчине?"
Но я отвлеклась от своего прошлого.
После нашего разговора с сестрой, я много думала о Соне и Льве Николаевиче. Я стала приглядываться к ним и их отношениям. Мне стало ясно, что они оба были до боли ревнивы и этим самым отравляли себе жизнь, портя свои хорошие, сердечные отношения.
Помню один странный случай, не стоящий внимания, а вместе с тем повлекший за собой неприязнь.
Как-то раз приехал в Ясную знакомый нам всем молодой человек - Писарев, светский, милый, но самый обыкновенный. Он редко бывал у нас.
Соня, сидя у самовара, разливала чай. Писарев сидел около нее. По-моему, это была его единственная вина. Писарев помогал Соне передавать чашки с чаем, оказывая и другие мелкие хозяйственные услуги. Он весело шутил, смеялся, нагибаясь иногда в ее сторону, чтобы что-либо сказать ей.
Я наблюдала за Львом Николаевичем. Бледный, с расстроенным лицом, он вставал из-за стола, ходил по комнате, уходил, опять приходил и невольно передал мне свою тревогу. Соня тоже заметила это и не знала, как ей поступить.
Кончилось тем, что на другое утро, по приказанию Льва Николаевича, был подан экипаж, и лакей доложил молодому человеку, что лошади для него готовы.
Про свою ревность Лев Николаевич пишет в своем дневнике:
"То, что ей может другой человек, и самый ничтожный, быть приятен - понятно для меня и не должно казаться несправедливым для меня, как ни невыносимо потому что я за эти 9 месяцев самый ничтожный, слабый, бессмысленный и пошлый человек.
Нынче луна подняла меня кверху, но как, этого никто не знает".
Соня, как всегда, успокаивала его и так как она не чувствовала за собой никакой вины, ей было легко это сделать.
Отсутствие самоуверенности, мнимая ревность и презрение к самому себе заставляли его часто страдать.
Много раз приходилось мне быть невольной свидетельницей состояния его души. Когда несколько времени позднее я жила замужем в другом флигеле, Лев Николаевич часто провожал меня по вечерам домой. В лунную или ярко звездную осеннюю ночь, которую он особенно любил, он остановится, бывало, на дорожке, соединяющей два дома, обратит мое внимание на прелесть ночи и скажет:
- Да ты посмотри, какая красота!
И я по выражению его лица вижу, что все суетное, житейское и пошлое сброшено, и, как он писал, его подняло вверх.
Интересны его отрывочные записи в дневнике 25 сентября 1862 года после женитьбы.
"В Ясной. Утро, кофе - неловко. Студенты озадачены. Гулял с ней и Сережей*. Обед. Она слишком рассмелилась. После обеда спал, она писала. Неимоверное счастье. И опять она пишет подле меня. Не может быть, чтобы это кончилось только жизнью".
______________________
* Брат Льва Николаевича.

1862. 15 октября.
"Все это время я занимаюсь теми делами, которые называются практическими только. Но мне становится тяжела эта праздность. Я себя не могу уважать. И потому собой недоволен и не ясен в отношениях с другими. Журнал решил кончить, школу тоже... Мне все досадно и на мою жизнь и даже на нее. Необходимо работать ".
1862. 30 сентября.
"В Ясной. Я себя не узнаю. Все мои ошибки мне ясны. Ее люблю все так же, ежели не больше. Работать не могу. Нынче была сцена. Мне грустно было, что у нас все, как у других".
Вот в этих последних словах сказался весь Лев Николаевич. Ни ревность, ни разность мнений, ничего, что повело бы к ссоре, не было ему столь противно, как сама пошлая ссора, как она бывает у всех.
Уже месяц, два позднее, 19 декабря 1862 г. Лев Николаевич пишет:
"Я пристально работаю и, кажется, пустяки. Кончил казаков 1-ю часть.
Черты теперешней жизни - полнота, отсутствие мечтаний, надежд, самосознания, зато страх, раскаяние в эгоизме. Студенты уезжают и мне их жалко. У тетиньки сделалось новое старческое выражение, которое трогает меня".
Несмотря на свое временное пристрастие к хозяйству и к наживе, на него вдруг нападала хандра, разочарование в том, что он делал, чем он был увлечен. Вопрос: "Зачем все это?" начинал мучить его, и он не находил до поры до времени ответа. Он ходил расстроенный, бывал не в духе, молчалив, и Соня, приписывая это его нездоровью, сама расстраивалась. Он писал в дневнике своем уже в 1863 году:
"Ужасно, страшно, бессмысленно связать свое счастье с матерьяльными условиями - жена, дети, здоровье, богатство<...> Могут быть жена, дети, здоровье и др., но не в том".
И он, несмотря на то, что думал и писал в дневнике, все же продолжал свое начатое хозяйство и заботу об увеличении средств.
Надо было знать его, чтобы понять, что обыденная картина счастья - жена, дети, богатство - не могла удовлетворить его, как удовлетворяла большинство людей типа Берга в "Войне и мире". Запросы такого человека, как Лев Николаевич, были исключительные. Но и он, как всякий человек, требовал счастья, любви, благосостояния. Достигнув всего этого, он оглядывался на себя. Формы этого счастья казались ему пошлыми. Он чувствовал себя в цепях этих достигнутых идеалов и страдал.
Он не мог не любить своей жены - матери своих детей, преданной, любящей и посвятившей себя всецело семье. Он не мог отказаться от желания проводить несколько месяцев в Москве, хотя бы для своей работы, как мы увидим по его письму.
И все это, помимо его, облекалось в какую-то будничную, обычную форму почти мещанского счастья.
Сколько раз в жизни своей он повторял:
- Нет, так жить нельзя! Не в этом счастье!
А в чем? Он искал это счастье всю жизнь, как синюю птицу, а она сидела у него в клетке.
Но все же видно, как через всю его жизнь, с юных лет, проходили отречение от материального и мучительный самоанализ. Борьба с гордостью, роскошью, осуждением, страстью часто вызывала в нем недовольство собой.
Его друг, Александра Андреевна Толстая, писала ему:
"A force d'analyser, vous ferez de votre coeur une eponge seche" (Вашим постоянным анализом вы превратите ваше сердце в сухую губку (фр.)).
Левин в "Анне Карениной" это он. Он ярко характеризует себя в XXVI главе романа, где говорит о возвращении Левина из Москвы:
"Дорогой в вагоне <...> так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд перед чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната <...> он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят". Соня шутя говорила:
- Левочка, ты - Левин, но плюс талант. Левин - нестерпимый человек!
Лев Николаевич, не отвергая этого, с улыбкой слушал ее. Он всегда смотрел на Ясную, на тетеньку Татьяну Александровну как на чистилище и говорил:
- Я, только приехавши в Ясную, могу разобраться сам с собой и откинуть от себя все лишнее.
Любовь к народу жила в нем с детства. Меня удивляло, с какой нежностью он относился к мальчишкам (как я звала их), ученикам своим. Он так заботился о них, интересовался ими. А однажды он указал мне на старуху Власову, жившую на деревне. Она лежала уже 10 лет в параличе, без ног, в тесной, грязной избе. Она поразила меня своим восковым видом и напомнила мне чудный рассказ Тургенева "Живые мощи". Я ходила к ней, носила ей, что могла. Она была в полной памяти и интересно рассказывала мне о старине. Но выходя от нее на свежий воздух, я чувствовала, как от моего платья несло луком, испеченным хлебом, навозом и прочими ароматами, а нередко я уносила с собой ненавистного красного таракана или нечто другое, похуже таракана.
Когда я пожаловалась на это Льву Николаевичу, он, смеясь, отвечал мне:
- Ах, как это хорошо! Пожалуйста, ходи почаще!

XIX. БОЛЕЗНЬ

Я больна и перешла вниз, чтобы не беспокоить тетеньку. У меня жар. Соня и Лев Николаевич в тревоге. Зная, что Агафья Михайловна хорошо ходит за больными и любит меня, я посылаю за ней. Она не раз говорила мне:
- Когда, матушка, заболеете, пошлите за мной. Но на этот раз посланный вернулся с ответом, что
Агафья Михайловна очень сожалеет, но прийти не может, так как только что вернулась из бани. Нечего делать, думаю, Душка со мной.
Но, чувствуя себя все хуже и хуже, я посылаю вторично:
- Скажи Агафье Михайловне, что я ей на платье куплю, если она придет.
Посланный возвращается один.
- Агафья Михайловна очень обиделись на вас, они уже одевались к вам идти. "Скажи Татьяне Андреевне, что, коли обещает на платье, так не пойду. Не-што я из-за платья иду? Как не стыдно так думать".
Я осталась с Душкой, которая вскоре заснула, а мне очень неможилось. Не прошло и получаса, как дверь тихонько отворилась, и вся закутанная в платок вошла Агафья Михайловна.
- Что это вы, матушка, расхворались? А я обиделась на вас.
- Агафья Михайловна, голубушка, мне так нехорошо, я рада, что вы пришли, - говорила я.
- А я было прилегла, да сердце неспокойно, думается: да с кем вы таперча, одни небось. Оделась и пришла. Теперь спокойны будьте. Я вам лимонадцу от графини принесу. Да вот и они сами.
Соня несла мне на ночь чаю, лимонаду и лекарство.
- Уж вы походите за ней, Агафья Михайловна, а если Тане будет хуже, приходите за нами, - сказала Соня.
- Вы не беспокойтесь, графинюшка, посижу ночь с ними, - говорила Агафья Михайловна, - мне это дело привычно, а они, Бог даст, и уснут.
Но мне не суждено было спать эту ночь. Жар с каждым часом усиливался. Ни лимонад, ни лекарство не помогали. Я ужасно страдала, меня что-то душило, я задыхалась, и бедная Агафья Михайловна не знала, что делать. Так прошло часа два. Все в доме спали. Слушая мои стоны и бред, Агафья Михайловна испугалась и пошла будить сестру. Через десять минут, как мне рассказывали, пришли Соня и Лев Николаевич. Они тоже, как молодые, неопытные, испугались моего состояния.
По словам Агафьи Михайловны, я встала с постели и в бреду пошла, не зная, куда и зачем. Я никого не узнавала. Главное страдание мое было удушье. Я помнила, как Соня и Агафья Михайловна старались уложить меня в постель, а я не шла.
На другой день, когда бред прошел, Лев Николаевич спросил меня, что мне чудилось. Я еле могла говорить и слабым голосом рассказала ему, что мне чудилось бесконечное поле, покрытое местами белой густой паутиной. Куда бы я ни шла, она ползла за мной, обвивала шею, ноги, грудь, и я не могла дышать и не могла уйти.
- То-то ты все повторяла в бреду: "Тянется... тянется, снимите с меня...", а Соня спросила: "Что снять?". А ты такая жалкая была и опять повторяла: "Тянется...", а про паутину не сказала, - говорил Лев Николаевич.
Этот бред Лев Николаевич вложил в уста князя Андрея в романе "Война и мир".
Сколько раз позднее уже, когда ему неможилось и когда бывало спрашивали его, что с ним, он жалобным моим голосом отвечал: "Тянется... тянется..."
К утру послали за доктором - неизменным Шмигаро. Я пролежала десять дней, очень похудела и ослабела. По определению доктора, у меня была сильнейшая ангина "с горячечным состоянием".
Милая Агафья Михайловна просидела со мной всю болезнь, изредка лишь оставляя меня для своих собак. Мать прислала ей на платье, и она приняла этот подарок, так как он был от матери из Москвы, а не от меня.
После болезни я временно затосковала о Сергее Николаевиче. Так мало прошло времени, и до свидания оставалось еще долго. Слабость повлияла на бодрость моего духа. Но время шло, я поправлялась, выходила и даже ездила со Львом Николаевичем на порошу.
Отец в письмах своих вызывал нас в Москву из-за болезни Сони, Льва Николаевича уговаривал пожить в Москве для печатания своего романа, а обо мне писал: "На днях была у нас madame Laborde и с нетерпением ожидает Таню, чтобы давать ей уроки, а она, я вижу, и не помышляет даже о своем возвращении.
Я очень рад - пускай живет у вас, умнее будет" (в письме от 18 сентября 1863 г.).
Лев Николаевич писал:
"Я часто мечтаю о том, как иметь в Москве квартиру на Сивцевом Вражке, по зимнему пути прислать обоз и приехать и пожить 3, 4 месяца в своем перенесенном из Ясного мирке с тем же Алексеем, той же няней, тем же самоваром и т. п. - Вы, весь ваш мир, театр, музыка, книги, библиотеки (это главное для меня последнее время) и иногда возбуждающая беседа с новым и умным человеком, вот наши лишения в Ясном. Но лишение, которое в Москве может быть гораздо сильнее всех этих лишений, Это считать каждую копейку, бояться, что у меня недостанет денег на то-то и на то-то, желать что-нибудь бы купить и не мочь и, хуже всего, стыдиться за то, что у меня в доме гадко и беспорядочно. Поэтому до тех пор, пока я не буду в состоянии отложить только для поездки в Москву по крайней мере 6000, до тех пор мечта эта будет мечтою".
Несмотря на это письмо, все же Толстые собирались в Москву на несколько дней для здоровья Сони, а к тому же родители так упорно вызывали и меня, что и я должна была ехать.
С грустью доживала я последний месяц в Ясной, когда неожиданно получила из Тулы приглашение от Ауэрбах, начальницы гимназии, тетушки Софьи Павловны на трехдневное празднество: бал, спектакль и еще что-то.
Юлия Федоровна Ауэрбах бывала с Софи у нас в Ясной.
Соня, желая развлечь меня после болезни от хандры, которая напала на меня, снабдила меня туалетами и отправила в Тулу к Юлии Федоровне. Побывши у них несколько часов, я вспомнила, что забыла свой мешок с платьем там, где стояли наши лошади, и я поехала за ним. Наталья Петровна, сопровождавшая меня из Ясной в Тулу, встретила меня с радостной улыбкой и со словами:
- Твой-то, твой приехал, говорят, и в Ясную покатил, а тебя-то нет!
На радостях и сочувствуя мне, она перешла уже со мной на "ты".
- Кто? Когда? - с замиранием сердца спрашивала я.
- Да твой-то - Сергей Николаевич, с охоты-то приехал да в Ясную махнул.
- Правда? Неужели? - допрашивала я, не веря своему счастью. - Наталья Петровна, я с вами поеду, подождите меня, - говорила я.
И я поехала извиниться, что не могу остаться в Туле. Через два-три часа мы уже подъезжали к Ясной. Я вбежала по лестнице наверх, как была в шубе, и отворила дверь в комнату тетеньки. Сергей Николаевич, Варя и Лиза не ожидали меня видеть и радостными криками встретили меня.
Сергей Николаевич, как сейчас помню, при помощи девочек раскутывал меня из бесконечных платков и косынок. И снова его глаза, с столь знакомым и дорогим мне выражением, близко, близко смотрели на меня, когда он снимал с лица мой вуаль. Все мы, как бывает при радостном свидании, говорили, перебивая друг друга.
Сергей Николаевич затравил сорок четыре лисицы и подарил их Соне.
Лев Николаевич был в духе и рад был видеть брата. Он расспрашивал его про охоту, хозяйство и положение деревень.
Сергей Николаевич приехал на три дня и привез с собой племянниц.
- Вы были уже в Туле? - спросила я.
- Я - нет, но я послал туда своего человека. От него и знают, что я приехал, а я прямо из Пирогова. Я скоро еду за границу и хотел непременно вас видеть до отъезда, - сказал он. - Сколько раз я вспоминал вас на охоте, как бы вы наслаждались травлей лисиц! Вам нужна хорошая, породистая лошадь, а не Белогубка.
- А я люблю свою Белогубку, с ней связано столько дорогих воспоминаний, - сказала я. - А потом, ведь вы знаете, она могла убить меня или искалечить, но не сделала этого.
И я рассказала ему случай на охоте, как свернулось седло, и как Белогубка, поняв опасность, стояла как вкопанная. Он пришел в ужас.
- И Левочка проскакал мимо? Как это на него похоже! - медленно проговорил он, качая головой.
Сергей Николаевич пробыл в Ясной три дня. Он говорил мне о том, что венчаться надо в Курском имении, и что он, бывши там, об этом думал. Но с семье своей он опять не сказал ни слова, а я не представляла себе ничего затруднительного, так как не знала, что у него было уже трое детей и что Мария Михайловна была в ожидании четвертого.
В последний день перед предстоящей долгой разлукой мы почти не расставались, и его отношения ко мне должны были рассеять все сомнения, если они и существовали у меня.