X. Дедушка и отъезд анатоля

На другой день меня ожидали и радость и неприятность. Из Ивиц приехал дедушка, мой любимый, милый дедушка, дня на два с тем, чтобы снова ехать в Ивицы, а потом уже в Петербург к сыну.
Неприятность же была та, что Кузминский уезжал в Воронежскую губ., к матери, а потом к себе в имение. У меня щемило сердце, мне хотелось плакать. Но не от расставания с ним, а от этого безмолвного прощания и сознания, что между нами и нашей чистой детской любовью стояла какая-то преграда. В последние минуты мы условились переписываться, что облегчило мое тяжелое чувство. Брат уезжал с ним.
Дедушке всюду сопутствовал его лакей Сашка, теперь уже женатый, но все тот же "Сашка" в устах дедушки и с теми же жесткими вихрами на голове.
Лев Николаевич и Соня всегда радушно принимали дедушку, и вечером, чтобы потешить старика, сели играть в преферанс.
Я сидела у карточного стола, чтобы не расставаться с дедушкой и чтобы при всех показать, что я не все время с Анатолем, как меня в том упрекали.
Дедушка временами горячился из-за какого-либо хода, возвышал голос и подергивал плечом. Несмотря на свой преклонный возраст, он играл бойко и скоро, часто оборачиваясь ко мне, чтобы поцеловать меня, или чтобы положить мне в рот кусочек домашней смоквы. Сергей Николаевич, улыбаясь, глядел на нас.
После чая, по просьбе Сергея Николаевича, дедушка сел за рояль и запел старинную цыганскую песню:

Зеленая роща шуметь перестала,
А я, молоденька, всю ночку не спала.

Но так запел своим старческим, угасшим голосом, с таким умением и цыганским пошибом, что задел всех за живое.
- Еще, дедушка, милый, еще! Я не пущу тебя, не вставай! - крича
ла я.
Сергей Николаевич просил спеть "Мне моркотно молоденьке". Дедушка спел и научил меня и вторил мне.
- Экая жизненная энергия, эта Исленьевская кровь, и во всех вас, черных Берсах, течет она! - обращаясь к Соне и ко мне, сказал Лев Николаевич.
"Черными" назывались те из нас, у кого были темные глаза и черные волосы.
Помню, как Лев Николаевич расспрашивал дедушку, как он справляется с работами без крепостных. - Да в доме и на дворне почти все осталось по-прежнему - у нас устроились, а вот на деревне с иными мужиками туго приходится, особенно моему управляющему. Ведь эти канальи работать не хотят, пьянство усилилось, - говорил дедушка.
Помню, что я сочувствовала ему. Лев Николаевич утешал, что это все перейдет. Сергей Николаевич не соглашался с ним и держал сторону дедушки. Хотя Сергей Николаевич не был, что называется, "крепостником", но всегда старался дальше держаться от крестьян, признавая в них непобедимую дичь.
Дедушка попросил меня позвать Сашку, чтобы ложиться спать. Заспанный, лохматый Сашка, спавший в буфете на полу, на войлоке, насилу поднялся. Я с Алексеем с трудом добудились его. Я провела его в комнату дедушки и слышала разговор их.
- Разожги трубку, - сказал дедушка. - Чего стоишь, сонная тетеря! Слышишь, что ль?
- Уморился, ишь вон уже первый час! - отвечал Сашка.
- Поел, что ль? Поужинал? - заботливо спросил дедушка.
- Ничаво, накормили, - нехотя отвечал Сашка, не любивший и не допускавший никаких забот о себе и даже считавший эти заботы унизительными для деда. "Нас-то много, а барин-то один", - говорил он.
Сашка был угрюм, неразговорчив, любил изредка выпить, за что получал от деда потасовки. Обиды за них он не чувствовал, признавая себя виновным. Когда вышла вольная, Сашка остался у деда за маленькое вознаграждение.
Соня и Лев Николаевич решили отправить Анатоля, но я ничего не знала об этом. Соня жаловалась дедушке на него и на меня. Дедушка осуждал его.
- Этот англичанин (так звал дедушка Анатоля) у нас в Петербурге известен за "победителя", но я не понимаю, как он позволяет себе ухаживать в Ясной!
- А ты, моя девочка, - лаская меня, сказал дедушка, - ты не увлекайся им. Он тебя не стоит.
Отец писал 24 июня Толстым:
"Я думаю, что тебе, и даже вам обоим, наскучила молодежь. Насчет Анатоля я вперед уверен был, что он встанет вам поперек горла, подавно, твоему мужу - они не охотники до этого народа. Анатоль годился бы с своей английской дорожкой* на нашу Покровскую английскую дорожку. Там бы разинули бы на него рты, но в Ясной он диспарат**.
Надеюсь, что Саша уже в дороге. Сегодня получил я на его имя бумагу от Фрейганга, в которой его обязывают явиться завтра к присяге".
_____________________
* пробором позади головы.
** несоответствие (фр.)

Дедушка погостил два дня и уехал с Ольгой в Ивицы.
Я была огорчена отзывами об Анатоле и, конечно, не верила им.
Дня через два после отъезда дедушки Лев Николаевич велел заложить лошадей, а Саня сказала Анатолю, что ввиду ее скорой болезни она думает, что ему будет лучше уехать. Анатоль был сконфужен своим вынужденным внезапным отъездом. Он, конечно, догадывался о причинах его.
Я сидела одна в пустой гостиной. Я знала, что он уезжает.
- Вы что же это тут сидите, горюете? - вдруг услышала я голос Натальи Петровны.
- Анатоль уезжает, - отвечала я.
- Ну, горевать не стоит, другой кто приедет, утешит вас, - говорила Наталья Петровну. - А то нехорошо - увидят еще.
Дверь отворилась, и вошел Анатоль. Он сказал мне про свой отъезд. Наталья Петровна вышла из комнаты, оставив нас вдвоем.
Мне вспомнилась вдруг наша прогулка в Бабурине, маленький лесок и молодой серп луны слева... "К слезам", и я горько заплакала.
Не буду описывать наше прощание - он было печально. На Толстых я была озлоблена за их отношение к Анатолю. Анатоль и я, сами того не зная, расстались надолго.
В первый раз мы свиделись после 16 - 17 лет. Я была замужем и имела детей. А он был женат на сестре мужа - Шидловской. Анатоль служил тогда губернатором в Чернигове.

XI. РОЖДЕНИЕ ПЕРВЕНЦА

Когда приехала к родам Сони в Ясную мама, сестра ей обо всем рассказала. Мама одобрила отъезд Анатоля и, вероятно, написала об этом отцу, который писал (19 июля 1863 г.) Толстым:
"...Насчет Татьянки делайте, как знаете, но вы вряд ли удержите ее от разных безумств. Я потерял к ней всякую веру. Она проучила меня в Петербурге. На словах она города берет, а на деле все вздор выходит. Голова набита разными глупыми грезами; ей нужны еще гувернантки, но так как большая часть из них такие же дуры, как и сама Анютка, то и не знаю, что с ней делать.
Я тебя прошу серьезно, мой добрый друг Лев Николаевич, принять ее в руки; тебя послушает она скорее всего, почитай ей мораль. Вам все кажется, что это не нужно, а я говорю вам, что это необходимо; вы поверьте мне. Очень нужно было отпускать ее в Тулу. Ты, моя милая мамаша, судишь по себе, и вообразила себе, что она похожа на тебя; в ней и тени нет похожей на тебя, ты всегда была серьезна и обстоятельна во всем, а она верченая девчонка. Ей-богу, я говорю вам серьезно; ей скоро 17 лет, пора оставить ребячество и сделаться пообстоятельнее. Веселость в девице всегда приятна и уместна, но ветреность и верченость не красят девицу, а, напротив, делают ее несчастие.
Я желаю, чтобы вы дали ей прочесть мое письмо; она поймет меня и, может быть, изменится..."
Не больше как через два-три года желание отце исполнилось - я изменилась. Меня исправила не умная гувернантка, а сама жизнь, как будет видно из моих записок.
Но что бы только ни дал отец, чтобы снова вернуть своего чертенка, буйно-веселого Татьянчика, как он называл меня тогда. Эти слова отца я узнала впоследствии от матери.
27 июня, с вечера, заболела Соня и довольно тяжело в 2 часа ночи родила сына.
При ней была акушерка Мария Ивановна Абрамович - полька, женщина лет 45, небольшого роста, с приятным лицом, умелая, обходительная и услужливая. В другой комнате сидел молчаливый доктор Шмигаро с польским акцентом.
Суматоха в доме разбудила меня. Тетенька сказала мне:
- Le bon Dieu a donne un fils a Sophie et a Leon (Бог дал сына Соне и Левочке (фр.)).
Я наскоро оделась и пошла в столовую. Там нашла я мать, доктора, Наталью Петровну, и вскоре пришли тетенька и Лев Николаевич. Лицо его было бледно, глаза заплаканные - видно было по нем, как он волновался. К Соне мать меня не пускала. Подали шампанское и ходили поздравлять ее, я настояла, чтобы и меня пустили. Соня лежала с утомленным, но счастливым лицом.
В доме настала тишина. Я много сидела с матерью, читала, гуляла с маленьким братом и няней. Няня как-то раз сказала мне:
- Что же это, "саратовская", - она часто называла меня так, когда говорила со мной полушутя, - говорят, вы нашего Александра Михайловича на другого, чужого, петербургского променяли?
- Кто это сказал? - спросила я.
- Да все говорят, и Агафья Михайловна, намедни, когда я у ней чай пила, тоже говорила.
- Няня, я не променяла его, мы с ним переписываемся и с Анатолем тоже, потому что я и его люблю.
- Вы - бедовая, мамаше с вами беда, да и папаша ваш, приехавши из Петербурга, все беспокоился о вас.
- Молчи, няня, расскажи что-нибудь другое, мне надоели упреки.
- Вот Елизавета Андреевна чисто профессорша, такая солидная, и родителям с такой-то покойнее.
Няня Вера Ивановна в Ясной со всеми уже перезнакомилась, все уже знали, что она не простая, а из духовного звания. Наталья Петровна, сидя с ней на скамейке в саду, выпытывала у нее все подробности жизни нашего дома.
- Ну, и что же, много женихов к вам ездят? - спрашивала она.
- А как же, три невесты дома были, - с гордостью отвечала няня, - всякие бывали. Теперь Елизавету Андреевну будем отдавать.
- Что же, и военные ездят? - жуя табак и как-то кося рот набок, выспрашивала Наталья Петровна.
- Двое их ездят. Один-то... как его бишь... флигель, кажется, да адъютант, гусар, значит, - говорила няня, - а другой-то тоже военный - штабной, сказывали, хочет через два года приехать и нашу Татьяну Андреевну взять, так и родителям сказывал. Потому ему отказали, что молода еще.
- Ах, батюшки! - ахала Наталья Петровна, - женихов-то в Москве много небось? Ну и хлопот же с дочерьми, только, знай, приданое готовь! Да и отцам трудно: "дом - яма, хозяин, стой прямо".
- Ну, а как же? - говорила няня, - известно трудно, только и знай, что заготовляй все дочерям! У нас уже многое и пошито: прошивки к рубашкам и кофтам и всякие такие батисты уже куплены. Монашка, сестра Евлампия, из монастыря, что у Боровицких ворот, знаете? Так вот она к нам по воскресеньям после обедни чай пить ходит, ей-то Любовь Александровна _ и дает работу. А уж шьет-то она, словно бисером нижет! - захлебываясь говорила няня. - Она и Софье Андреевне вашей одеяло стегала! - По мнению няни. Соня уже стала "ихняя".
Соня плохо поправлялась. Ребенок был беспокойный. Няни не было. Лев Николаевич осуждал тех матерей, которые не ходят за детьми сами и не кормят их. Соня кормила, конечно, сама и няни не нанимала в угоду мужу.
Когда через десять дней уехала Мария Ивановна, а Соня, еще совсем слабая, еле стояла на ногах, мать настояла на том, чтобы взяли кого-нибудь, хотя временно, чтобы ходить за ребенком. С дворни привели сестру нашей Дуняши Варю, девушку лет 24-х. Она была уже невеста бывшего крепостного Ивана шорника. В уходе за ребенком она мало смыслила, и матери пришлось ей все показывать.
Мать была очень недовольна, что не было постоянной няни. Она говорила: "Левочка все чудит, хочет жизнь Сонечки по-бабьему устроить, а тут у нас и уход за ребенком и матерью не тот, что у баб на деревне, да и силы не те. Он не хочет понять этого. Да к тому же и кормление идет неблагополучно, вряд ли Соня сможет кормить, раз у ней кожа на груди потрескалась. Это - длинная история".
Тетенька и я слушали это и очень огорчались, но делать было нечего, пришлось выжидать и смотреть на страдания Сони, которые, по предсказаниям матери, все усиливались, так как уже начало нарывать.
Лев Николаевич ходил расстроенный. Он, очевидно, никак не ожидал этого и не верил матери. А Соня слабела, не поправлялась и страдала ужасно.
В доме, после большого оживления, царила теперь тишина и тяжелая атмосфера. Мама уговаривала Соню взять кормилицу, Соня и слышать не хотела, так же как и Лев Николаевич. Тетенька тоже уговаривала Соню, но все напрасно. Лев Николаевич согласился на просьбу матери послать за Шмигаро. Послали за ним меня, чтобы я непременно привезла его. Доктор, осмотрев Соню, сказал, что ей кормить нельзя, и советовал взять кормилицу. Лев Николаевич, был очень недоволен его советом и был еще более не в духе.
Отец писал (8 августа 1863 г.) по поводу болезни Сони очень длинное и недовольное письмо.
"К... сожалению, я должен вам сказать, что живете вы, мои любезные друзья, без всякого расчета и не умеете даже смириться перед теми обстоятельствами, которые вы сами на себя навлекли вашими необдуманными поступками. Вопрос в том, брать или не брать кормилицу, равнялось у вас Гамлетовскому - "to be, or not to be" (быть или не быть (англ.)) - и эту трагедию разыгрывали вы целых 6 недель, вопреки всех просьб и увещеваний людей, желающих вам добра. Вы согласились на это только тогда, когда уже были доведены до maximum физических и нравственных страданий, продолжающихся до сих пор.
Письмо твое, любезная Соня, от 31 июля, раздирающее душу, я не мог прочесть двух раз, - довольно было одного, чтобы расстроить себе все нервы. Ты считаешь себя совершенно несчастной матерью, потому что сочла себя вынужденной взять кормилицу, а муж утешает жену свою тем, что обещает не ходить в детскую, потому что ему противна теперешняя ее обстановка etc., etc. Я вижу, что вы оба с ума сошли, и что мне придется к вам приехать, чтобы привести вас в порядок. Неужели тебе неизвестно, любезный муж, как вредно и пагубно действуют на организм душевные скорби, подавно на недавно родившую женщину и изобилующую притом молоком. Такое настроение духа, в котором находится теперь Софья, может повести к весьма дурным последствиям. Перестань дурить, любезная Соня, успокойся и не делай из мухи слона. Не стыдно ли принимать к сердцу самые обыкновенные неудачи, встречающиеся так часто в нашей жизни. Экая беда, что не удалось кормить своею грудью ребенка, и кто ж виноват этому? Сама, - подавно муж, который, не соображаясь с положением жены своей, заставляет ее делать все, что могло ей только повредить. Будь уверен, мой друг Лев Николаевич, что твоя натура никогда не переобразуется в мужичью, равно и натура жены твоей не вынесет того, что может вынести Пелагея, отколотившая мужа и целовальника в кабаке около Петербурга ("Московские ведомости" N 165 или 166).
Как жаль мне, что вы так безбожно напортили себе ваше существование и чрез это так сильно огорчили нас. Нет другого блага в мире, как здоровье, а вы им-то именно и пренебрегаете. Вы находитесь оба в ужасной ошибке, если полагаете, что оно дается нам даром, как свет Божий. Оно приобретается и сохраняется единственно только нашими разумными поступками и опытами своими собственными и чужими, которые, к сожалению, служат нам менее всего в пользу... Кланяйтесь тетеньке и Тане. Очень рад, что она тебе в утеху. Ходи, Таня, по пятам за твоей неугомонной сестрицей, брани ее почаще за то, что она блажит и гневит Бога, а Левочку просто валяй, чем попало, чтобы умнее был. Он мастер большой на речах и писаньях, а на деле не то выходит. Пускай-ка он напишет повесть, в которой муж мучает больную жену и желает, чтобы она продолжала кормить своего ребенка; все бабы забросают его каменьями. Смотри, хорошенько его, требуй, чтобы он вполне утешил свою женку".

XII. СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

Я чувствовала, как ко мне понемногу возвращалось сначала спокойствие, а затем моя беззаботная веселость. Любовь эта не пустила корней. Это безотчетное, молодое увлечение, как волна в прибое, захлестнула и тут же освободила меня.
Правда, что этому освобождению способствовали частые посещения Сергея Николаевича. Он приезжал на один день, а оставался два, три дня и не в силах был уехать, как сам говорил. Я относилась к нему, как к старшему, с уважением и доверием. Лев Николаевич часто говорил про него: "Сережа исключительный человек, это - тонкий ум в соединении $ поразительной искренностью".
Сергей Николаевич 15 лет жил с цыганкой Марией Михайловной, взятой им из табора совсем молодой. Мария Михайловна жила в Туле, там же, где и ее родители, а он в своем имении Пирогове. Сергей Николаевич обыкновенно часть года проводил за границей с сестрой своей Марией Николаевной и ее детьми.
У Сергея Николаевича были дети. О них я ничего не знала и видела лишь Гришу. Когда я спрашивала, кто же его мать, мне говорили: "Его мать цыганка: он незаконный". Слово "незаконный" для меня означало "ничей".
Вот при каких условиях началось сближение мое с Сергеем Николаевичем. Сергей Николаевич чувствовал, что ездить ему в Ясную не следовало, и он говорил это брату, но все же продолжал ездить.
Настали июльские теплые вечера. Сидеть дома казалось невозможным, и мы часто ездили верхом. Однажды Сергей Николаевич предложил мне ехать на "Провалы", за 18 верст от дома. Мать отпустила меня. К моему удивлению, дорога была та же, что на Бабурино. Мне это было неприятно. Я предвидела разговор о нашей прошедшей поездке и не ошиблась. Он спросил меня, почему мне нравился Анатоль, и любила ли я его. Я молчала и совершенно искренно не знала, как ответить.
- Я не знаю, любила ли я его, - наконец сказала я - Может быть. Но знаете, мне было его так жалко при его отъезде. Его обидели, принудили уехать, ему было так неловко, грустно, и я плакала. Ну зачем Соня и Левочка так осрамили его? Это нехорошо, очень нехорошо...
- Я думаю все-таки, что Левочка так даром не сделает этого. Верно, Анатоль сам виноват.
- Нет, - почти закричала я, - это я во всем виновата, ведь вы не знаете...
- Вы не можете быть виноваты в шестнадцать лет.
- Мне скоро будет уже семнадцать.
- В семнадцать, - улыбаясь, повторил он за мной.
- А папа говорит, что женщина сама виновата, когда за ней ухаживают.
Он засмеялся.
- А когда же Левочка его отправил? за что? - спросил он.
- Потому что, помните, мы отстали в лесу? Вы знаете, ведь у меня подпруга у седла ослабла, и мы слезли с лошадей...
Я замолчала. "Что я могу ему сказать?" - подумала я. Сергей Николаевич пристально глядел на меня.
- Да, вы долго не ехали, - сказал он. - Почему?
- Так... Вы его осудите... Я ничего больше не скажу вам...
- Отчего? - спросил он снова. - Не могу говорить.
Мы оба молчали. Лошади скорым шагом шли вперед.
- Он не стоит вас, - как бы отчеканивая каждое слово, сказал Сергей Николаевич. - Таких, как он, много, а вы - одна. Я понимаю Левочку, что он отправил его.
Мы подъезжали к молодому лесочку. Большой пень, серп луны и сам Анатоль живо представились мне. Казалось, что Сергей Николаевич не может не знать, что было между нами - он все понимает.
Я волновалась, мысли путались, и вдруг я решительно и сильно хлестнула лошадь. Она вздрогнула и сразу понеслась, так что с непривычки я еле усидела на седле. Она проскакала лес, понеслась дальше, дальше, по торной, знакомой дороге, унося мое постыдное увлечение, как мне казалось тогда.
- Тише, тише, осторожнее, - кричал Сергей Николаевич, догоняя меня на своем золотистом Карабахе, накануне приехавшем с ним из Пирогова.
Он догнал меня, пригнулся к шее моей Белогубки и, схватив поводья, остановил ее.
- Ну какая же вы неосторожная. Можно ли так рисковать и скакать со старыми подпругами, - говорил он.
- Я не хотела видеть этого лесочка и хлестнула лошадь; она испугалась и поскакала, я не могла ее удержать. Я не подозревала в Белогубке такой прыти, - оправдывалась я.
- Нет, вас нельзя одну пускать, вы не знаете опасности...
И помолчав сказал:
- И не знаете себе цены.
Последние слова он проговорил, ласково глядя на меня.
Мы приехали к "Провалу" и остановились у сторожа в маленькой избушке. Старик рассказывал нам, как однажды ночью послышался страшный гул, такой, что сначала даже оглушил его.
- Я и не понял, в чем дело, - говорил он, - только поутру пошел смотреть в лес и вижу: вода, как прудок какой. И деревья на том месте были - и их не видать и дна не достать.
Сторож провел нас в лесок. Мне было очень интересно посмотреть на это подольше, но было поздно, темнело, и мы спешили домой.
- Мама будет беспокоиться, что с нами что-нибудь случилось, - говорила я.
Дома мы нашли все благополучно. Соня спала, но мама, действительно, сидя с тетенькой, с тревогой говорила о нас. Тетенька успокаивала мать, говоря:
- Rien ne peut arriver а Таня, une fois que Serge est la (Ничего не может случиться с Таней, раз Сережа с ней (фр.)).
Тетенька любила Сергея Николаевича и верила в него.
Лев Николаевич сидел у себя и писал. Он говорил, что начал втягиваться в писание, свое обычное и любимое занятие.
После чая я пошла проводить мать в "тот дом", как мы называли флигель. Мама легла спать, и я присела на край ее постели.
- Мама, вы знаете, - начала я, - он все про Анатоля спрашивал.
- Про кого ты говоришь? - спросила мать.
- Ах, мама, конечно, про Сергея Николаевича.
- Ну так что же?
- Он меня расспрашивал про Анатоля, любила ли я его? Он говорит, что таких, как Анатоль, много, а я одна, и что он не стоит меня. Вы знаете, он такой хороший, он все понимает, все!
Мать улыбнулась.
- Это потому, что он тебя хвалит?
- Ну, какая вы странная, мама. Он не хвалил меня, но я чувствую, как он понимает меня. Мы так хорошо с ним говорили.
- Ты смотри, Таня, опять влюбишься.
Я не отвечала, мне хотелось сказать свое:
- Мама, вы знаете, что меня мучает? Это то, что Соня больна, а мне так весело, хорошо на душе, особенно сегодня вечером, я так счастлива! Отчего это? Я вас так люблю. Когда вы уедете, я подумать не могу, что я буду делать без вас.
Я прилегла головой на подушку матери, поцеловав ее.
- Я тогда все Левочке буду говорить, он очень хороший, но он все не велит "большой" быть, а я не хочу его слушать и засыпать с "открытым ртом", как он велит.
Я засмеялась, и мне стало еще веселее.
- Таня, я боюсь за тебя, ты слишком сильно в твои годы хватаешься за жизнь, - сказала мать. - Будь осмотрительнее, мой друг.
- Мама, а что, два брата могут жениться на двух сестрах? - спросила я, не слушая морали матери.
- Конечно, нет, это невозможно. А разве ты замуж собралась? - улыбаясь спросила мать.
- Нет, мама, ну что вы говорите, конечно, нет, я так.
Мы простились, и я ушла к тетеньке.
Татьяна Александровна на другой день за утренним самоваром спросила мама, что она сделала со мной, что я такая радостная пришла к ней.
Мама вкратце рассказала про наш разговор. Лев Николаевич в это время входил в столовую и просил повторить ему. Я вышла из комнаты (мама послала меня за маленьким братом) и не слышала их разговора. Сергей Николаевич в это утро уехал в Пирогово.
Весь день я провела с Соней. Ее здоровье поправлялось плохо. То ей становилось лучше, то снова, при кормлении, начинались страдания. Но кормилицы все не было. Мама уже поговаривала об отъезде.
Приведу письмо свое к Поливанову:
"Ясная Поляна, 1863 г. 8 июля.
Получила я ваше письмо, милый предмет мой, и, грешный человек, очень рада была читать от вас такие похвалы и перемену, которую вы нашли везде без меня. А я тут остаюсь до сентября, я просилась, да и они очень просили мама оставить меня подольше. Мне тут славно жить: одна без барышень, большой тенистый сад, пруды, своя комната, рояль, ноты, верховая езда, Соня и Левочка, чего же больше, да еще самое большое счастье, что мама приехала и живет здесь с месяц. Погода теперь дурная. Соня еще не совсем справилась после родов, да, ведь я вам не написала, что она родила 28 июня ночью в 2 часа. Сейчас подали шампанское, чай. Тут были и бабушка и доктор, и все обошлось благополучно, только тяжело ей достался Сережа (мой племянник), 22 часа она мучилась. Живем мы в двух домах - мама с маленькими и няней в одном флигеле, а мы все в другом. Гуляю я тут мало. Саши оба уехали уж с неделю. Скоро и мама уедет, 20-го, и останусь я одна по собственной охоте. Ездили мы в Ивицы. Бабушка вам кланяется и расцеловать вас велела. В Тулу часто катаем.
Если бы вы видели Ясную, это такое привлекательное место по природе, и по людям, и по воспоминаниям, как я жила здесь с Anatole. Все, все тянет меня остаться подольше, а отсюда прямо еду в Москву на театр и вечера. Когда-то вас увижу, предмет мой милый, потолкуем с вами обо всем. Сергей Николаевич приезжает довольно часто сюда. Я с ним намедни ездила верхом 3 часа сряду за 20 верст. Наездница я лихая стала, ничего не боюсь, а все за меня боятся. Как я бы с вами прокатилась и красиво было бы - молодой белокурый офицер и молодая девушка брюнетка, вот так поэзия! А тут большей частью кучер рыжий мой кавалер бывает, а мне все-таки весело, потому что верховую езду я до страсти полюбила.
Прощайте, милейший, любезнейший воспитанник, пишите мне еще и еще, я буду делать то же. Теперь сижу я в своей комнате, Соня кормит ребенка, вое у нее. Погода гадкая, хандру наводит, а я все-таки, как обыкновенно toujours fidele et sans soucls! (всегда верна и без забот (фр.))
Ваша Таня.
P. S. Я много читаю русских повестей и романов в русских журналах".

XIII. ПОЕЗДКА В ПИРОГОВО

Тетушка Пелагея Ильинична Юшкова была родная сестра отца Льва Николаевича. В 1863 году она жила в женском Тульском монастыре. Детей у нее не было.
Смолоду она любила свет, общество и роскошь. Она была, что называется, добрая, но ко всему относилась слегка поверхностно и составляла полную противоположность тетушке Татьяне Александровне, принимавшей все к сердцу и не любившей света.
Мы ожидали Пелагею Ильиничну, чтобы ехать в Пирогово. Я знала ее еще раньше: мы ездили к ней в Троице-Сергиевскую Лавру, где она жила, когда Лев Николаевич был женихом.
Одета всегда в черном, с черным тюлевым чепцом, с рюшью и красивой накидкой, она имела более блестящий вид, чем старушка Татьяна Александровна.
Карета подана громадная, четырехместная. Нас провожают на крыльце Лев Николаевич, Наталья Петровна, Дуняша и Алексей. Тетеньки, несмотря на июль, в бурнусах, перчатках и с косынками на голове. Дорога вела проселочная, большак. От Ясной до Пирогова считалось 40 верст. Отъехав 20 верст, в деревне Коровьи Хвосты мы сделали привал. Я спрашивала тетеньку, увидим ли мы Сергея Николаевича.
- Надеюсь, увидим, если он узнает, что мы приехали, ma сherе (моя милая (фр.)) Танинька, - сказала Пелагея Ильинична, - il faut faire savoir a Serge, que nous sommes venues. Je veux le voir (Надо дать знать Сереже о нашем приезде. Я хочу его видеть (фр.)).
Тетенька почти всегда говорила по-французски. Я мысленно благодарила ее, что она просила дать знать о нашем приезде.
В Пирогове я обежала вновь построенный дом, принадлежавший Марии Николаевне, яблочный сад и все уголки новых мест. "Вот скоро приедут из-за границы мои друзья Варя и Лиза (дочери Марии Николаевны). То-то будет весело!" - мечтала я.
Узнав о нашем приезде, к обеду приехал Сергей Николаевич. Он предложил мне в своем кабриолете ехать с ним на его половину, осмотреть его усадьбу. Тетенька Татьяна Александровна отпустила меня.
Мы ехали очень быстро. Большая, глубокая река отделяла две усадьбы.
Лошадь, кабриолет и он сам, как и его усадьба, носили на себе свой особый отпечаток.
- Вам нравится здесь? - спросил он.
- Очень, а главное - хороша река. Я так люблю жить у реки. Дайте мне править, я умею, - просила я.
Он отдал мне вожжи, а сам смотрел за мною.
- А вы всегда тут живете? - спросила я.
- Нет, не всегда, хотя я и люблю Пирогово и никогда здесь не скучаю, - сказал он.
- Что же вы одни делаете? - спросила я.
- Много читаю, очень люблю английские романы. Я на старости лет выучился по-английски, а потом по хозяйству много дела.
- Вы читали роман Octave Feuillet "La petite com-tesse"? (Октав Фейэ "Маленькая графиня" (фр.)) - продолжал он.
- Нет, - отвечала я. - А хорошо это?
- Очень хорошо. Вы там описаны, прочтите. Меня это очень заинтересовало, и я решила прочесть, чтобы знать его мнение обо мне.
Приехавши к Сергею Николаевичу, я побежала в сад. Он был довольно большой с тенистыми аллеями. Вдали виднелась река, которая красила всю усадьбу. Неожиданно пошел дождь, и мы вошли в дом. Дом был большой и старый. Вдруг набежала темная, большая туча и разразилась сильная гроза. Я боялась грозы. Перед каждым ударом грома молния освещала полутемную комнату. Сергей Николаевич не отходил от меня. Я сидела у окна в кресле и волновалась от частой молнии. Вдруг ярким светом осветилась вся комната, и тут же грянул невероятно сильный удар грома так, что рамы в окнах задрожали. Я испугалась, вскочила с кресла и невольно кинулась к нему, как бы под его защиту. В глазах моих стояли слезы.
Он взял обе мои руки и стал меня успокаивать.
Его бережно нежное обращение благотворно подействовало на меня. После этого удара гроза отдалялась, но дождь лил, как из ведра. Тетенька, как мы узнали потом, очень беспокоилась о нас, но ехать обратно через реку было невозможно.
Этот вечер был один из самых поэтических воспоминаний моих и Сергея Николаевича, как я узнала впоследствии от Льва Николаевича. Все, что мы говорили, было незначительно, но, как это часто бывает, казалось, что все в этот вечер носило свой особый отпечаток чего-то нового, близкого нам обоим.
Сидя на окне, я рассказывала, как мы ездили на охоту. С лорнетом в руках Соня подозрила* зайца, и когда он вскочил и убежал, она была очень довольна.
_____________________
* увидела лежачим.

- Ей было жаль его, - говорила я смеясь. Потом, под впечатлением грозы и этого страшного удара, я рассказала ему, как я ребенком заблудилась в лесу и долго бродила в нем, когда мы ходили за грибами.
- Какие там таинственные места с оврагами попадались мне, если бы вы только знали! - говорила я. - Мы называли этот лес Швейцарией. И страшно было и хорошо... Птицы, вылетая из кустов, пугали меня. Я видела зайца, видела белку. Вы этого чувства не понимаете, - говорила я, волнуясь при этом воспоминании, - я не умею рассказывать...
- Нет, я все понимаю, все, что только вас касается. Но не всем дано это счастье знать и понимать вас, - сказал он.
В этот вечер без объяснения в любви мы чувствовали ту близость и единение душ, когда и без слов понимаешь друг друга. Это было зарождение того сильного чувства веры в будущее счастье, которое и возвышает и поднимает человека и делает его лучше и добрее. Мое сердце было переполнено счастливой радостью, но не той детской радостью, что было с Кузминским, не той испуганной страстью, неведомой и грешной, с Анатолем. Нет, это счастье было сознательное. Я не могла не чувствовать в нем той разницы с другими, которых я знала до сих пор. И это чувство любви наполнило все мое существо. Оно принесло мне и счастье и много горя. "Да, этот исключительный человек только и понимает, и ценит меня", - думала я. "Он знает все, что я думаю и чувствую. Я не могу ни с кем сравнить его". Я любила его, и сердце мое впервые переполнилось радостным [чувством]
Мы долго еще сидели, пережидая дождь, и все время находили темы для разговоров.
Подали чай, и Сергей Николаевич просил меня хозяйничать. Видя мое утомленное лицо, он посоветовал мне после чая лечь спать. Принес всю постель и сам постелил ее в соседней комнате. Как сейчас помню ее, - небольшая с ширмами у дивана.
Но вдруг снова блеснула молния, послышался гром, и я не могла себе представить, как я останусь а пустом доме одна. (Его спальня была в другом этаже). Было уже начало третьего часа.
- Я боюсь остаться одна, - сказала я.
- Если хотите, я не уйду вниз, пока не пройдет гроза и пока вы не уснете, - сказал он. - Я буду караулить вас за ширмами, - как бы шутя, прибавил он
Почти не раздеваясь, прилегла я на приготовленную им постель. Я слышала, как он переворачивал страницы своей книги, слышала, как приближалась вторая гроза. Усталость томила меня. Счастливая, свободная и беззаботная, с радужными мыслями и неопределенными надеждами на будущее, я перешла в другой мир, но не знаю, какой из них был лучше...
Письмо к Поливанову (числа нет):
"Дорогой предмет, получила письмо Ваше. Вы спрашиваете, как здоровье Сони. Теперь ей лучше. Она встает, но еще бледна.
Знаете, я ездила за доктором Шмигаро в Тулу и привезла его. Мы ехали в карете. И я, и он все время молчали. Левочка встретил нас на проспекте и я, смеясь, говорю ему: "Знаешь, что мы первое слово говорим во всю дорогу". Он засмеялся и говорит доктору: "Каково выдержала! Это ведь ее манера - не разговаривать дорогой".
Шмигаро - добрый, толстый, неуклюжий и точно вечно спит. Кабы я была больна, я бы ему не верила.
Левочка не в духе. Сережа кричит, няня все ходит 241и баюкает его, и это заунывное не то пение, не то мычание, так и перенесло меня в Покровское, где мы жили около детской три девы. Моя комната тоже около детской.
Расскажу вам, милый воспитанник, как я была в Пирогове с двумя тетеньками.
Подали большую карету. На крыльцо вышли Алексей, Дуняша и Наталья Петровна. Я живо прыгнула на козлы. Тетенька говорит:
- Таня, descendez, ce n'est pas bien de rester avec le cocher (сойдите, не хорошо сидеть с кучером (фр.)).
А тут пришел Левочка и говорит:
- Пускай ее, тетенька, для нее законы не писаны! Мы поехали. Пирогово 40 верст от Ясной. Дорогой я угощала нашего старого кучера рыжего Индюшкина карамельками, чем очень потешался Сергей Николаевич, когда ему об этом рассказала тетенька. В Пирогове мы остановились в доме Марьи Николаевны. Дом был пустой. К обеду приехал Сергей Николаевич. Обед был плохой, и тетенька ворчала, что компот без изюма.
После обеда тетенька меня пустила в имение Сергея Николаевича. Мы поехали в кабриолете. Когда мы приехали, я побежала смотреть дом. Дом большой, старый. А потом пошли в сад. И сад старинный, и река вдали.
Но загремел гром, и пошел дождь, и мы вошли в дом. Подали чай. И я разливала. Он был как-то задумчив и все наблюдал за мной и вдруг говорит:
- Вам скучно со мной. Вы так молоды, а я стар. Я ему сказала, что мне всегда и весело и хорошо с ним, потому он все понимает. А он усмехнулся и говорит:
- Не всякому дано счастье знать и "понимать именно вас. Мне кажется, что дома вас не довольно ценят и не понимают, какая вы.
Вдруг стало темнеть, я побежала к окну и вижу: низкая, темная туча и тут же блеснула молния, и вслед за ней гром - ужасный. Я вскрикнула и отскочила. Ужасно боюсь грома. Он подошел ко мне и посадил меня в кресло и не отходил все время грозы.
И, странно, несмотря на страх мой, мы так хорошо говорили. Так как-то удивительно сложился весь этот вечер. Он был другой, каким я знала его раньше. Я рассказывала ему про наше детство, Покровское, как пропала в Швейцарии. Помните? - заблудилась, и Соня и Петя плакали. А я бродила долго, и страшно было одной и хорошо. Сарра Ивановна меня дома бранила. А Никольские мужики указали дорогу.
Про охоту говорили. Опять спрашивал про Anatole, но я сказала:
- Не портите вечера, не говорите об этом. - И он замолчал.
Ах, предмет, если бы я могла вычеркнуть из своей жизни это время с Anatole!
Мы сидели долго, а дождь все лил, и спать мне не хотелось. Зажгли лампы, гроза утихла, а мы все находили о чем говорить.
Как мне хочется, чтобы вы его знали. Это такой человек удивительный, и Левочка его очень любит. Но мне иногда неловко как-то при нем. Боюсь сказать глупость. Но только не в этот вечер в Пирогове.
Прощайте, пишите и не показывайте никому письма.
Таня".
Вот что писал Лев Николаевич сестре моей Соне из Пирогова, после нашего разрыва с Сергеем Николаевичем в 1864 г. Он приехал туда поохотиться с моим братом Александром и Келлером. Сергей Николаевич отсутствовал.
"После ужина я прошел в подробности по всему дому и узнал вещи Сережины (разные мелочи), которых я не видал давно, которые знаю 25 лет, когда мы оба были детьми, и ужасно мне стало грустно, как будто я его потерял навсегда. И оно почти так. Они спали наверху вместе, а я внизу, должно быть, на том диване, на котором Таня за ширмами держала его. И эта вся поэтическая и грустная история живо представилась мне. Оба хорошие люди, и оба красивые и добрые; стареющий и чуть не ребенок, и оба теперь несчастливы; а я понимаю, что это воспоминание этой ночи - одни, в пустом и хорошеньком доме - останется у них обоих самым поэтическим воспоминанием, и потому что оба были милы, особенно Сережа. Вообще мне стало грустно на этом же диване и об них, и о Сереже, особенно глядя на ящичек с красками, - тут в комнате, - из которого он красил, когда ему было 13 лет; он был хорошенький, веселый, открытый мальчик, рисовал и все, бывало, пел разные песни, не переставая. А теперь его, того Сережи, как будто нет".