Опорные моменты консультирования пострадавшего от социогенной травмы 3 страница

В первом случае – ощущение обобщенного «всевидящего ока» тысяч других людей связано с перспективами самореализации индивида в социуме и проблемой принятия обществом результатов этой самореализации. Оно означает личностную открытость субъекта перед другими, оценку его поведения в свете высших человеческих ценностей. То есть, фактически, индивид развивает рефлексию и возвышается над самим собой. А во втором случае речь идет о противопоставлении невротика массам, которыми он в качестве «сверхчеловека» «имеет право» эгоцентрически манипулировать. Это типичное проявление того самого разрушительного стремления к личной власти, о котором писал А. Адлер (1997).

Совесть в своей обобщенности и интеральности доходит у социализированной личности до степени самоконтроля. Но от процесса произвольного самоконтроля, который всегда страдает грехом долженствования, отягчающим любое произвольное действие, совесть отличается наличием внутреннего императива для совершения поступков, которые, в этом случае, абсолютно не нуждаются для своей реализации ни в никаких дополнительных волевых усилиях. Напротив, в условиях больного общества регрессирующая социализированная личность порой делает – в целях «выживания» – сознательные попытки поступить против собственной совести и все-таки не может их осуществить. Для «отморозков», не имеющих этого главного личностного органа, подобная проблема просто непонятна и смехотворна. С самого раннего детства их социальный контроль был чисто внешним. А их активность была направлена на поиск таких лазеек в этом контроле, которые позволяли бы торжествовать их «демону» (Берн Э., 1988), т. е. лишенному любви дурашливому ребенку.

Формирование совести нельзя связывать только с развитием мышления, хотя определенная обобщенность этого «внутреннего другого» вполне очевидна. Дело в том, что личность всегда есть противоречивое единство «Я» и «Другого». Иначе вообще было бы невозможно никакое единство и развитие личности. Но в совести проявляется не просто «другой», а «Другой, которого Я люблю ». Поэтому «Я» всегда открыто для этого «Другого». Обмануть этого «Другого» просто невозможно, а предать, поступить упрямо «ему на зло» означает потерю величайшей социальной и культурной ценности – любви.

Таким образом, совесть есть существенная связь личности с социумом, а не просто обобщение тысяч внешних «Других», в которые, «как в зеркало», смотрится наше «Я» (Ч. Кули). Без этого высшего, надындивидуального, уровня невозможна никакая «интериоризация контроля», поскольку в таком случае опускались бы два условия, необходимые для успешной социализации. Во-первых, сфокусированность социальных норм на высших гуманистических ценностях. И во-вторых, единство личности с этими ценностями.

Личность, противопоставляющая себя социальным ценностям, которые формировались тысячелетиями, является патологической личностью, «мутантом» с упрощенной и преждевременно завершенной структурой, которая позволяет индивиду легче адаптироваться к больному обществу[54]. Но если мы задаемся целью формирования психологически здоровой личности, то нашей первоначальной задачей является «духовное пробуждение ребенка», чтобы он «получил доступ ко всем сферам духовного опыта; чтобы его духовное око открылось на все значительное и священное в жизни... Постепенно все должно стать ей (душе ребенка. – А. К. )доступным: и природа во всей ее красоте, в ее величии и таинственной внутренней целесообразности, и та чудесная глубина, и та благородная радость, которую дает нам истинное искусство, и неподдельное сочувствие всему страдающему, и действенная любовь к ближнему, и блаженная сила совестного акта, и мужество национального героя, и творческая жизнь национального гения... » (Ильин И. Л., 1994. С. 184). Поэтому мы и считаем первым этапом и самым надежным признаком продолжения непрерывного процесса социализации – формирование у ребенка совести.

Процесс социализации не может остановиться. В условиях травматической ситуации перед личностью стоит выбор: принятие страданий и их преодоление на пути социализации или путь регресса, т. е. социальной невротизации. Иногда этот выбор осознается, а иногда личность привычно идет в своем направлении, придерживаясь значимых для нее ценностей и не замечая этого выбора: дескать, вижу, что какая-то «дорожка» уходит в сторону.

Но самым важным для нас, в связи с рассматриваемой проблемой травматизации, является феномен, который мы назвали заражением совести. В переживаниях пострадавшего место любящего «Другого» начинает занимать персонификатор, который осуществляет свою власть через тотальный контроль за мотивами действий со стороны «Я» (инсталляция персонификатора). В отличие от здоровой совести это «всевидящее око» проявляет себя в качестве преследователя, разрушающего любую защиту личности. В этом проявляется его относительно положительное значение (если, конечно, дело не доходит до непоправимых и еще более травмогенных поступков пострадавшего, вплоть до самоубийства). Что касается негативных последствий, то они вполне очевидны и ярко выражены. Личность чувствует себя больной и беззащитной, не способной сопротивляться негативным внешним факторам. Это похоже на ослабление иммунитета организма в результате заражения СПИДом. Роль такого смертоносного вируса в отношении личности пострадавшего и играет персонификатор.

Фактически, травма – это особая «психологическая болезнь», угрожающая психологическому здоровью личности, которая может развиваться в травматической ситуации только при определенных условиях. Мы не считаем, в отличие от психоанализа, психологическую травму следствием особого невротического пути развития, который ведет к неврозу как к своей цели. Возможно, это справедливо в отношении психических заболеваний. Но психологическая травма является специфической проблемой, которую нельзя свести к частному случаю патопсихологического процесса.

Конечно, чем крепче психологическое здоровье, тем легче преодолевается травма. Но психологическое здоровье – это не просто аналог иммунной системы организма. Парадокс психологической травмы состоит в том, что чем более развита личность, чем более она социализирована, тем в большей степени она оказывается актуально уязвимой, тем отчетливее и ярче негативные переживания, вызывающие стрессовую реакцию пострадавшего. И в то же время чем более развита личность, тем активнее она будет искать приемлемый социализированный выход из сложившейся – драматической для нее – ситуации.

Вообще, негативные социальные условия развития личности не выступают для нее в качестве безличных социологических факторов, которые высятся вдоль пути индивида, наподобие рекламных щитов: «безработица», «обнищание», «произвол криминала», «уничтожение науки и образования»... Они непосредственно выступают именно в форме психологической травмы, точнее, серии травм, неизбежность которых для личности определяется степенью ее пристрастности к тем смыслообразующим ценностям духовного уровня, которые, в свою очередь, являются объектами сознательной деструктивной деятельности социальных групп, особенно тех, которые реально располагают государственной властью.

Успешность преодоления травмы, помимо квалифицированной помощи консультанта, зависит также и от других важных факторов. Например, от гармоничности развития личности (Додонов Б. И., 1981). Если ребенок обнаруживает опережающее социальное развитие, если процесс его социализации намного опередил развитие ее волевых и физических качеств, то он становится в большей степени актуально уязвимым к условиям травматической ситуации, чем ребенок с равномерным, но слабым развитием всех сторон личности и тем более с выраженной задержкой усвоения социальных ценностей. Но зато в условиях травматической ситуации у него больше шансов сделать социализированный выбор, чем у ребенка, чьи сущностные связи с обществом только начали приобретать какую-то различимую для него ценность. Мы не можем сказать, что вот, дескать, опережающая социализация и есть тот самый патопсихологический процесс, который привел к психологическому нездоровью. Это значило бы поставить все с ног на голову. Если благоприятные социальные условия спровоцировали развитие личности в направлении значимых – в том числе и для развития самого общества – ценностей и именно поэтому она стала эмоционально уязвима к травматической ситуации, то это не повод относить данное направление к числу невротических или патопсихологических процессов[55]. Да та же «ориентация на мнение взрослых» способна спровоцировать такой перекос в развитии. Но, во-первых, развитие личности вообще никогда не бывает равномерным (Выготский Л. С., 1984; Додонов Б. И., 1981). А во-вторых, притягательность самих ценностей – это тоже фактор, который не следует сбрасывать со счетов и тем самым сводить опережающее развитие в этом направлении только к уступчивости, конформности или инфантильности. «Пифагоровы штаны» равномерности развития не могут служить мерой «нормальности» развития личности.

Все это важно в плане построения стратегии консультирования. Ведь если мы начнем «лечить» пострадавшего от социализации, то тем самым направим его на путь социальной невротизации. Да, от стресса мы его избавим и даже можем обеспечить удовлетворительную адаптацию эгоцентрической личности с заниженными социальными притязаниями. Но тем самым мы можем подтолкнуть пострадавшего «разменять» те высшие социальные ценности, которые ранее питали его личность, на мелочь социально-невротической адаптации. Но какой тогда смысл будет иметь понятие «психологическое здоровье»?

На практике консультант часто сталкивается с посттравматическими – или сформированными в раннем детстве – патологическими установками индивида по отношению к ценности для него общества и своей собственной личности, которые прямо противоположны созидательным. Вместо стремления к обретению единства и целостности своего душевного мира наблюдается полный отказ индивида от развития личности и размывание его деятельности на несвязанные между собой поведенческие социальные стереотипы, за которые пострадавший хватается, как за соломинку, в надежде на приемлемую социальную адаптацию. А вместо укрепления жизнеутверждающих связей с обществом он начинает проявлять агрессию к его нормам и ценностям, последовательно разрушая тем самым и общество, и свою личность. Развитие этих защитных механизмов обусловливает превращение пострадавшего в социального невротика, который кажется внешне адаптированным и, как правило, не испытывает внутренней потребности в психологической помощи.

На самом деле, это состояние пострадавшего свидетельствует о крайней степени его психологического нездоровья, помощь по восстановлению и укреплению которого как раз и должна стать основной задачей практических психологов образовательных учреждений (Дубровина И. В., 1991; Психокоррекционная... 2002). Это и есть тот самый основной функционал, который позволил бы надежно определить содержание их работы. Отграничение четкой сферы деятельности и ответственность за ее результаты являются необходимыми условиями установления устойчивого статуса для той части психологов образовательных учреждений (Красило А. И., 1998б), которые не имеют дополнительной специальной медицинской подготовки, или клинической специализации.

Психологическая травма может быть настолько затеряна в раннем детстве, что ее анализ окажется совершенно недоступен даже самым остроумным ухищрениям психоаналитической технологии. Она может вообще не выступать в качестве какого-то события, которое эмоционально вспоминается и негативно переживается субъектом. Более того, она способна поражать не индивида, а семью как определенный целостный социальный организм и тем самым обнаруживать свою социально-психологическую природу, в отличие от индивидуально-психологической. Последствия травмы могут передаваться от родителей к детям, а также своеобразным «косвенным путем» – через социальную деформацию национальных и семейных традиций и условий воспитания подобно передаче вирусов того же СПИДа новорожденному ребенку.

Психологическая травма вообще не бывает отдельным событием. Это действительная возможность реализации комплекса факторов риска. Хотя последствия некоторых событий могут быть настолько губительными и яркими, что индивиду, да и психотерапевту, кажется, будто именно вот это конкретное событие и послужило причиной невроза, имеющего в то же время и личностную составляющую. Здесь, в самой трактовке содержания травмы, мы с удивлением можем наблюдать присутствие столь неистребимой теории двух факторов. С одной стороны, признается влияние неблагоприятной внешней среды, а с другой – полагается болезненная («гнилостная») природа самой личности.

Да, мы можем видеть, что человека сбила именно эта конкретная машина, когда он неосмотрительно ступил на проезжую часть. Но еще раньше кто-то показал ему путь на опасный перекресток, в то время как была и другая, более удобная и безопасная дорога. Кто-то внушил ему установку ждать, пока погаснет красный сигнал светофора, и затем уверенно идти «на зеленый». Он так и сделал, а в данной ситуации лучше было бы поступить наоборот. Другой пострадавший в это же время был сбит прямо на тротуаре. А кто-то погиб вследствие террористического акта прямо на автобусной остановке.

Пока человек сидит и с интересом наблюдает, как наступающая гроза валит и сжигает вековые деревья, ему кажется, что несчастье не может его коснуться. И только потом находит массу поводов, чтобы обвинить себя в неосмотрительности и полной безответственности, «вдруг» вспоминает, что забыл после ремонта восстановить молниеотвод.

Понимание психологической травмы как чисто индивидуального события лишает консультирование многих реальных возможностей действенной помощи пострадавшим. Такая трактовка изолирует жертвы неблагоприятных событий и оставляет их наедине со своим горем, подобно тому как больной, несмотря на заботу медицинского персонала, все-таки неизбежно переживает все «прелести» госпитализации, чувствуя себя несчастным индивидом, отделенным от общества (или даже временно изгнанным из «праздника жизни»). Свое, вполне адекватное в данных социальных условиях, поведение пострадавшие вместе с психотерапевтом начинают рассматривать в качестве личностного источника травмы, а затем опять же вместе с психотерапевтом обрушиваются на чувство вины, пытаясь необратимо вытравить его из психики.

Другим условием повышения вероятности психологической травмы и превращения ее возможности в действительность является взаимодействие пострадавшего с социальным невротиком. Социальный невротик также может стать пострадавшим и, разумеется, он тоже бывает иногда не способен предотвратить новую психологическую травму, но его действия, складываясь в определенную, подчас не осознаваемую им стратегию, компульсивно направлены на снижение подобной вероятности. Он эгоцентрически творит социальное зло, рационализируя свои действия то правом расового превосходства, то необходимостью социального прогресса. При этом содержание провозглашаемых им гуманистических и демократических лозунгов непременно вступает в очевидное противоречие с результатами его деятельности.

Жертвы его действий, нуждающиеся в психологической помощи, если, конечно, они сами не являются социальными невротиками, в целях своей реабилитации, прежде всего, не должны возлагать ответственность за травму на особенности и уникальность собственной личности, априорно считая путь своего развития невротическим. Иллюзия, что выбранный ими путь созидания привел их к травме, которой они к тому же порой должны стыдиться, есть не что иное, как рационализация начинающейся регрессии и распада социально ценных сторон их личности. Если пострадавшие выполняли в обществе важную созидательную функцию, которая несовместима с формированием защитного эгоцентризма, то за их уязвимость отвечает не только сама личность, но и общество, которое и обязано оказать им необходимую психологическую помощь.

Если страдающий индивид не делает деструктивных выводов и не озлобляется на общество в целом, например, за то, что его не оградили от эскалации криминала, то он должен оцениваться консультантом в качестве нормально развивающейся личности. У него есть достаточный запас психологического здоровья, чтобы не вступить на путь социального невротика. Но при этом он, конечно же, нуждается в психологической поддержке. Задача консультанта – помочь ему выдержать страдания на пути конструктивной утилизации травмы, решительно используя внутренний конфликт в целях активизации процесса личностного развития и самореализации.

Повторные травмы могут означать не столько слабость или несформированность адекватных защитных социальных механизмов, сколько пристрастие данной личности к общественно значимым созидательным ценностям. Дело может быть вовсе не в том, что у данного индивида есть какое-то «искривление» в развитии личности, а в том, что таким искривлением страдает больное общество, которое возложило на него непосильный груз сохранения жизнеутверждающих ценностей. Если пострадавший ищет и находит в себе духовные силы не вступить – даже ради облегчения своих травматических переживаний – на путь разрушения основополагающих человеческих ценностей, то он как раз и является нормальным человеком.

Психологическое здоровье личности измеряется в рамках социально-гуманистического подхода степенью ее социализации, т. е. степенью интериоризации индивидом культурно-исторических смыслов человеческой жизни. Консультант стремится определить и укрепить те потенциальные возможности индивида, которые позволяют личности противостоять факторам, способствующим ее распаду и сползанию на путь социальной невротизации. Это и есть та реальная «самость» пострадавшего, которая может вовсе и не быть погрязшей в каких-то низменных, «теневых» влечениях. «Тень», на самом деле, действительно существует, но она имеет социально-психологическую природу. По своей форме она двойственна: распадается на внешнюю и внутреннюю составляющие. Именно теневые качества составляют противоположность внешней и внутренней сторон психологической травмы. Часть ее как бы «прилипает» к личности, составляя «исчезающий момент» самости. Таким образом, личность потенциального пострадавшего и становится уязвимой для внешнего социального зла, т. е. для ее поражения психологической травмой. Единство и сращенность теневых сторон осуществляется в процессе травматического взаимодействия.

И лишь впоследствии величие духовного уровня общения сталкивается с фактом недоразвития ретрофлексированных стечений, обнажая внутреннюю противоречивость личности и незавершенность процесса ее развития. При этом незавершенность мы понимаем как позитивное качество личности, развивающейся в патологических условиях, но устремленной к более высокому ценностному единству, чем то, которое навязывается наличными интересами реальных социальных групп.

Само это «прилипание» теневой стороны (социального зла) не означает, что было нечто изначально «темное» (врожденное зло) в самой личности. «Тень» может прилипать и к еще не дифференцированным, т. е. еще не опредмеченным – в силу отсутствия врожденных генетических программ – человеческим потребностям и образовывать теневые склонности, которые проявляются в поведенческих провокациях, хорошо улавливаемых персонификаторами. Личность пострадавшего становится своеобразной ареной борьбы социального добра и зла, а не вместилищем врожденных противопложностей «самости» и «тени». Социальное зло всегда имеет форму деструктивных психологических условий развития личности. Именно патологические социальные условия порождают патологические типы родительских позиций; массовые ошибки семейного воспитания; деструктивные смыслы и цели, доминирующие в общественной психологии, и т. п. Психологические явления нельзя непосредственно выводить из социальных условий, но справедливо и другое: социальные конфликты способны перемещаться на межличностный и личностный уровень (Тернер Дж., 1985), обращаясь и видоизменяясь до такой степени, что их генезис и внутренние связи на различных уровнях почти невозможно установить и идентифицировать.

И если в результате преодоления психологической травмы пострадавший освобождается не только от теневого влияния персонификатора, но и от части «тени», которая была укоренена в нем самом, то он осуществляет необходимый личностный рост, который позволяет ему стать достаточно устойчивым в отношении данного типа социального зла. Более того, он совершает при этом не только индивидуальный путь личного освобождения, но и важное социальное действие, которое ограничивает и подавляет распространение социального зла. Все эти моменты очень важны для обеспечения протекания психологически здорового процесса личностной идентификации. Если же пострадавший попытается непосредственно отбросить вместе с «теневыми склонностями» нечто ценное в своей личности, то на самом деле это приведет лишь к консервации травмы, поскольку ретрорефлексивно отвергаемые части личности неизбежно сохраняют внутренние связи с остальной ее сферой (Перлз Ф., 1995). Это как раз и был тот тупиковый путь морализаторства в понимании процесса развития личности, который сейчас окончательно истребляется атаками психотерапии.

Задача консультанта в рамках социально-гуманистического подхода заключается именно в том, чтобы помочь пострадавшему необратимо преодолеть теневые склонности его личности, сохранив все ее позитивно-уникальные стороны. Личность действительно развивается только тогда, когда вбирает в себя социальные противоречия и проблемы, ищет в себе силы для их решения. Но это не значит, что данные противоречия должны становиться ее индивидуальными внутренними конфликтами, которые отстраняют и отделяют ее от общества людей, опасливо поглядывающих на пострадавшего, как на больного СПИДом. В форме травматического конфликта изначальное социальное противоречие становится неподвижным, как бы мертвым, порождая лишь фейерверк защитных импульсов[56].

Пережив психологическую травму на родной земле, человек в отчаянии хочет покинуть ее, перестает любить знакомые и ранее милые сердцу уголки родного города или села. Чтобы избавиться от травматической боли, он делает то же самое, что пострадавшим предлагается мысленно сделать во время сеансов НЛП. Работа с образами травматической ситуации в социально-гуманистическом консультировании направлена на то, чтобы из картины горестного воспоминания, «помещенного в рамку», ушел лишь психологически побежденный персонификатор, а чувство любви к своей земле («к родным березам»! ), напротив, должно окрепнуть и усилиться. Именно пострадавший, а не его персонификатор должен чувствовать себя истинным хозяином там, где он испытал боль и унижение.

В образе Сони Мармеладовой Ф. М. Достоевский прекрасно показал, что, несмотря на торжество социального зла, которое загнало ее в самый гнусный угол «выживания», оно, тем не менее, бессильно поразить саму личность. Личность остается неуязвимой в отношении бурлящего вокруг социального зла, если это зло предварительно не «склеилось» с самой личностью на каком-то незаметном участке «психологического поля»[57], связанного с неопределенностью личностного развития индивида, с временной потерей ориентиров его дальнейшей социализации. Последнее обстоятельство обусловливает маргинальность социальной и внутренней личностной позиции индивида.

Например, давно известно, что если в семье никто не сквернословит, то обороты из словаря «неудачника» (Берн Э., 1988), принесенные ребенком из детского сада, уже на второй-третий день легко «отлипают» от образной, эмоционально чистой, ясной и выразительной детской речи.

Социально-гуманистическое понимание психологической травмы направлено непосредственно на решение проблем посттравматической идентификации пострадавшего. Анализ содержания этого понятия вовсе не нуждается в терминах аналитической психологии (Юнг К., 1994) или терминологии теории поля (Левин К., 2000). Но нам хотелось показать, как хорошо «просвечиваются» эти понятия в русле социально-гуманистической проблематики. Образы, связанные с ними, могут вполне успешно использоваться и практически, в общении с пострадавшими на первых этапах консультирования, не в ущерб гармоническому единству понятийного аппарата, которым оперирует сам консультант.

Социально-гуманистический психолог рассматривает травму, прежде всего, как результат недостаточной социализации индивида, запаздывания развития каких-то ее сторон. Вторым фактором риска он полагает дисгармоничность в развитии личности. Неравномерность развития психики закрепляется во внутренних установках и становится барьером обретения единства и целостности личности. И напротив, позитивным фактором, способствующим предупреждению психологического травматизма, является ранняя гармоническая (Додонов Б. И., 1978, 1981) социализация индивида. В частности, отечественными педагогами давно замечено, что общественно ценный, добавим, творческий труд является важным условием укрепления психологического здоровья личности.

Иногда, при поверхностном наблюдении, создается впечатление, будто личность менее уязвима к травме в случае, когда все стороны личности почти равномерно недоразвиты. На самом деле такая личность беспрерывно цепляет и «накручивает на себя» такой слой потенциальных травм, что ее дальнейшее личностное развитие катастрофически блокируется. Работа с такими пострадавшими, которые непосредственно пока не ощущают своих личностных утрат, представляет наибольшую сложность для консультирования. Особенно, если они составляют большинство в подростковой группе, из которого к тому же выделяются неформальные лидеры.

В современных социальных условиях травма стала массовым явлением, статистической нормой: терроризм, покушения на личность и имущество, шоковая терапия и т. п. Социальные невротики стремятся возложить вину на пострадавшего за любые отклонения от существовавших ранее реально, а сейчас фактически номинально правовых и моральных норм. На всех пострадавших от их действий они пытаются возложить вину за то, что те не вели себя подобно Швейку в специально созданной ситуации групповой манипулятивной игры.

В этих условиях против интересов пострадавшего «играет» понятие «предрасположенность». Дескать, из всех овец волк выбирает самую слабую и глупую. Такой «социальный дарвинизм» берет свое начало, во-первых, от полного невежества в вопросах межвидового взаимодействия животных, а во-вторых, от понимания «предрасположенности» как абсолютно отрицательной переменной. Однако такой однозначности в оценке того или иного личностного новообразования просто не существует. Даже социальный невротик оказывается затребованным на той стадии развития общества, когда требуется разрушение отживших отношений. В этот момент социализированные личности – в силу их повышенной социальной ответственности – не в состоянии возглавить процесс назревших социальных преобразований. Они отдают себе отчет в возможной катастрофичности непродуманных действий, поскольку в условиях отсутствия плана демонтажа социальной системы метод социальных проб и ошибок всегда обретает выраженную тенденцию к его превращению в практику своекорыстных и губительных для общества авантюр.

Выделение «слабости» и «глупости» как необходимых и достаточных причин травматизации пострадавшего выгодно только преступным элементам, но никак не обществу, которому криминал пытается навязать свое видение процесса психологической травматизации пострадавших. Во-первых, «слабость» человек может чувствовать потому, что видит себя одиноким перед лицом сплоченного криминала, который имеет силовую поддержку со стороны государства (известное «крышевание» в органах МВД) и солидную моральную поддержку со стороны либеральной идеологии (культ «личного успеха» на пути неограниченного присвоения общественной собственности). Представители санкт-петербургской преступной группы не просто убивали одиноких стариков, чтобы приватизировать государственные квартиры. По словам следователя, человек просыпался утром и не знал, что именно на этот новый радостный солнечный день уже давно назначена (заказана) кремация его тела.

Все, кто был знаком с правдоподобно – для среднего участкового милиционера и замотанного дежурного врача – умершим: соседи, старые знакомые, дальние родственники, которые только изредка наведывались к старикам, и т. д. – становятся жертвами психологической травмы. Психологически вообще не может быть и не бывает «одиноких стариков». Это чисто юридический термин, который более близок криминалу, чем законопослушным гражданам. Пострадавшие просто боятся пойти в милицию, полагая, что найдут там если не сообщников, то уж никак не защитников свидетелей от мести криминала. По большей части они вынуждены всю оставшуюся жизнь нести груз вины перед убитыми. Вот это чувство вины и отделяет их от социальных невротиков. Конечно психотерапевты – при наличии достаточных материальных средств у «клиента» – могут помочь пострадавшему избавиться от этого, в данном случае вовсе не деструктивного чувства. Хотя в большинстве других травматических криминальных ситуаций именно это чувство вины и является тем рычагом, который помогает персонификатору установить взаимоотношения психологической власти над жертвой и добивать ее, пытаясь вытянуть не только оставшееся имущество, но и все моральные и духовные силы, необходимые ей для элементарного выживания. Не только «слабость и глупость» жертвы, над которыми легко потом мог бы посмеяться и сам пострадавший, как это и бывает в криминальной среде, являются основными причинами криминальной травмы. Часто причина травматизации оказывается совсем в другом, в частности, в том, что социализированная личность пристрастна к ценностям, которые для потенциального персонификатора являются лишь знаемыми, т. е. совершенно лишенными эмоционального содержания и смысла, Поэтому социализированная личность и оказывается уязвимой для представителей криминала, которые в моральных терзаниях жертвы, спровоцировавшей на себя криминальную агрессию, способны видеть только страх перед наказанием или перед самим персонификатором. Грубо упростив схему травматической ситуации, можно сказать, что персонификатор навязывает пострадавшему взаимоотношения власти, пресекая его сущностные связи со смыслообразующими ценностями[58].

⇐ Предыдущая38394041424344454647Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: