Опорные моменты консультирования пострадавшего от социогенной травмы 7 страница

И если пострадавший после травмы стал в большей степени осуждать зло, то это не следствие травмы, не жалкая месть, а развитие того зерна, которое и до травмы было неотъемлемой составляющей его личности. Эта сторона индивидуальности могла замедлиться в развитии только в случае формирования психологического барьера. Но таким наиболее вероятным барьером является как раз полученная травма. И если рассматриваемая составляющая социализации не заглохла, не регрессировала перед перспективой неизбежных и мучительных страданий, то она должна была быть достаточно развитой и до травмы, т. е. достигать вовсе не взятой нами произвольно и утрированно самой мизерной величины, а достаточно устойчивого ценностного уровня.

Иными словами, сохранение данной стороны личности, несмотря на стремление избавиться от страданий, доказывает ее значимость как полноценного фактора личностного выбора пострадавшего. Многомерность травматического выбора говорит о сохранности социально ценных измерений личности. Обыденная оценка двумерна и приближается к плоскому криминальному пониманию взаимоотношений. Но даже самая минимальная выраженность дополнительного фактора превращает задачу из двумерной в трехмерную и т. д. Если бы личность пострадавшего располагалась только на двух осях: «стремление к власти» и «сопротивление подчинению», то персонификатору просто не за что было бы «зацепиться», чтобы навязать свое господство.

К тому же в последующем пострадавший мог компенсировать, допустим, свою трусость, проявленную в момент получения травмы, на пути социальной невротизации. Он мог начать рассматривать те уродливые взаимоотношения власти, в которых он увяз в условиях травматической ситуации, как определенную норму социальных отношений раба и господина. Для этого достаточно начать систематически запугивать окружающих, доведенных «шоковой терапией» до состояния хронического страха, парализованных и дезориентированных в нравственном отношении. Социальному невротику вполне достаточно периодически взаимодействовать с кем-то зависимым или просто способным испугаться, клонируя таким путем травматические взаимоотношения власти и неизменно занимая при этом роль господина. Такой вариант, уже осуществленный или еще не реализованный, осознанный или интуитивный, тоже входит в содержание множества возможностей травматического выбора.

Время травматического выбора также не ограничивается протяженностью исходного травматического взаимодействия. Оно может длиться всю жизнь или же заканчиваться через многие годы, например, попыткой самоубийства или убийства персонификатора, если пострадавший не нашел других, более социально приемлемых и рациональных вариантов травматического выбора и не обрел устойчивой возможности свободно сбросить груз прошлого. Но для того, чтобы сбросить этот груз, надо сначала решиться его нести. Это тоже один из выборов, которые составляют содержание обшей позиции пострадавшего.

Упрощение богатства содержания травматического выбора как раз и создает ту «черную дыру», в которой неизменно исчезает собственно психологическое содержание, а процесс консультирования лишается серьезного источника разработки методов практической помощи пострадавшему. С этих позиций даже изменение революционного мировоззрения Ф. М. Достоевского на «охранительное», его ненависть к «бесам» можно было бы трактовать как закономерную реакцию защиты своего «эго» после пережитого стресса. Но вполне понятно, что сложнейшее когнитивное содержание процесса развития личности не может быть просто вынесено за скобки и заменено видимостью чисто эмоционального процесса, подчиняющегося психофизиологическим закономерностям, или исчерпывающе объяснено результатами подсознательной работы, предопределенными врожденной инстинктивной программой.

Без взаимоотношений власти и их категориально-оценочной фиксации не может оформиться никакой психологической травмы, не может быть вообще никаких психологических проблем пострадавшего и поиска выхода из них. Именно эта социальная форма и порождает когнитивную сложность переживаний пострадавшего. Но она же может играть роль ступени в процессе развития той личности, которая решилась найти достойный выход из травматической ситуации, т. е. добиться полного освобождения от взаимоотношений психологической власти со стороны персонификатора.

Если личность не обладает развитыми социальными ценностями и смыслами, то область ее актуальной травматизации может ограничиваться лишь экстремальными случаями. Некоторую сложность проблем для психологического консультирования составляет масса индивидов, которые сохраняют «рудименты» социальных ценностей. Эти рудименты им необходимы для поверхностной адаптации в социальной среде; например, для обеспечения процесса потребления «культурных консервов» – интенсивного эмоционального сопереживания положительным героям кинокартин, сериалов и т. п. Но если они не «срабатывают» в условиях травматической ситуации, не ослабляют личность в искусственных условиях какой-нибудь криминальной аферы, то их с достаточным основанием можно рассматривать не как свидетельство многомерности личности, а просто в качестве средств маскировки ее социально-невротического развития.

Это не значит, что одинокая социализированная личность всегда должна уступать и поддаваться напору сплоченного криминала, использующего групповые манипулятивные игры. Но вполне очевидно, что в современных социальных условиях для активного противостояния социальному злу и обеспечения успешного исхода борьбы с ним необходима специальная психологическая подготовка, а не то состояние безнадежности, повсеместно наблюдаемое сейчас, которое стало результатом еле сдерживаемого пристрастия – и даже кокетства – «доверенных избранников» к «непопулярным мерам».

Этот метод зомбирования граждан и почти полного подавления их сопротивляемости криминалу, импортированный из варшавского психиатрического опыта, является важным фоновым фактором, способствующим нарастанию числа криминальных травм, которые в последнее время стали настолько массовыми, что заняли место типичного образца, почти вытеснив их классический, сексуальный, тип. Эта массовость, частая повторяемость травматических воздействий, их явно нарастающая неизбежность создают социальные условия, блокирующие процесс социализации личности, и направляют активность индивидов по социально-невротическому руслу: высшие ценности начинают цинически отождествляться с дорогим металлом, культура – с инсталляциями и т. п.

Наиболее удобной моделью для изучения социального невроза является компульсивное поведение старослужащего, впадающего в гнев при малейшем ослушании со стороны такого же рядового воина, как и он. Все дело в том, что социальный невротик сам когда-то был психологически травмирован. Он испытал физическое издевательство и крушение смысла армейской службы, но по ряду субъективно-объективных обстоятельств, на которых мы остановимся ниже, не смог принять противоречие травматического события на себя. В то же время он оказался достаточно жизнеспособен, чтобы не уйти в болезнь, т. е. стать клиническим невротиком.

Он прекрасно понимает, что его обидели совсем не те, кто сейчас пытается отстоять свое человеческое достоинство. Но в то же время он подсознательно понимает, что если «молодому» удастся выйти из его повиновения, то, значит, и у него была такая возможность; значит, он просто оказался «слабак» и полностью виноват в своих унижениях и пресмыкательстве перед слепой силой. Другое дело, если существует такой «порядок», такая общеобязательная неписаная норма и традиция, которую он обязан свято чтить и охранять. Социальный невротик не изобретает психологическую защиту[83], а усваивает ее в готовом виде из ближайшего межличностного окружения, деструктивной группы или субкультуры. В результате у него формируется тесная связь между состояниями страха и гнева. Но, чтобы действительно преодолеть свои страхи, ему надо пройти достаточно трудный путь личностного развития и многому научиться: не впадать в неконтролируемое состояние гнева, прощать окружающим их маленькие слабости, упрямство формирующейся индивидуальности и тем более ущерб личной власти, за которым стоит стремление другого отстоять свое человеческое достоинство.

У нас нет сведений о современной армии, но 30–40 лет назад новобранцев нередко ждала процедура порки, которая именовалась «присягой». После этого унизительного ритуала, иногда доходящего до степени садизма, торжественная процедура целования знамени призывником и повторение им слов военной присяги неизбежно превращались в фарс. Сопротивляться этому произволу новобранцы почти не могли не только в силу их малочисленности и разобщенности, но и в силу того, что, в отличие от военного времени, сержантский состав был демократически приближен к рядовому. Лишившись отдельных условий размещения, сержанты оказались уязвимыми и зависимыми от массы старослужащих, а новобранцы тем самым очутились под двойным недифференцированным давлением: со стороны физической силы и со стороны, опирающейся на нее и потому безусловно поддерживающей ее официальной власти. За непослушание рядовому старослужащему новобранец легко мог получить «наряд вне очереди» от сержанта.

Социализированная личность получала психологическую травму, переживание которой совершенно четко объективировалось в двух образах межличностного персонификатора (рядового старослужащего) и социального (сержанта).

У массы новобранцев это формировало установку рабской покорности и терпения, которая на третьем году службы «превращалась» в компульсивное стремление к эксплуатации молодого пополнения. Открытое издевательство, по мере развития общества, постепенно сглаживалось, вплоть до конца восьмидесятых годов. Последующее обострение социальных проблем, вероятно, вызвало новый рецидив «дедовщины». Рационализация этого массового социального невроза сводилась к принятию уродливых социальных отношений в качестве закономерной «нормы»: «Потерпим, а потом сами на ком-то “поездим”».

Таким образом, оказывались уязвимыми ценности социальной справедливости, уважения к личности, добровольного и альтруистического служения Отечеству и т. д., которые неизбежно начинали интенсивно распадаться в данных условиях. Внесла свою лепту в разрушение позитивного отношения к армии и практика значительной части вузовских военных сборов, организованных на старших курсах соответствующими кафедрами. Часть тех студентов, которые ранее уже полностью отслужили «положенный срок» в армии, не могли перебороть свои социально-невротические импульсы в отношении тех, кто высокомерно относился к пережитым ими годам страданий, увенчанных последующим невротическим торжеством. Будущие «молодые» офицеры с удивлением и искренним возмущением видели, что их «бывалые» сокурсники, с которыми они дружески общались несколько лет, сидели рядом за одним столом, вместе проводили свободное время, внезапно и необъяснимо превращаются в каких-то «монстров». Это пугало их и еще больше отвращало от армии, усиливая то высокомерное снобистско-интеллигентское отношение, с которым они пришли на сборы. А «бывалые», как «старые цирковые лошади»[84], услышав звуки военной трубы, опять чувствовали себя «униженными и оскорбленными» и снова бросались защищать свое достоинство, давно растоптанное совершенно другими индивидами, опасаясь за свою самооценку и «образ Я» в целом.

Сама же личность в ходе подобной невротически «вывернутой» «деятельности» приобретала деформацию, которая в распадающейся социальной среде становилась почвой для роста криминальной направленности. Понятно, что «дедовщину» вовсе не следует рассматривать как причину бурного роста криминала в наше время. Но совершенно ясно, что рассматриваемое нами невротическое стремление к разрушению общественных норм и ценностей является для криминала типичным и всеобъемлющим свойством.

Точно такой же механизм формирования социального невротика существует и в условиях патологической структуры семьи. Его «устройство» – в определенной степени – было уже раскрыто работами Э. Берна (1988). Изучая процесс формирования жизненного сценария, он подчеркивал значение таких родительских предписаний, как: «Тебе еще рано пить! », «Не давай себе волю с мальчиками! » и т. п. Э. Берн гениально выявил смысл и содержание этих предписаний для самого ребенка в процессе развертывания его жизненного сценария. Запреты и, казалось бы, надежные, овеянные воспитательной традицией способы избежания зла, фактически превращаются в разрешение, в согласие родителей с тем сценарным итогом («проклятием»), от которого они пытались уберечь ребенка.

Почему же родители так настойчиво практикуют эти свои полезные советы («предписания»)? Ответ Э. Берна: таков их жизненный сценарий, усвоенный, в свою очередь, от бабушек и дедушек. Но если мы не будем сразу же хвататься за новую психотерапевтическую технику и торопиться применять ее на практике, наспех подогнав и адаптировав ее для пополнения безразмерного «набора начинающего консультанта», то нас этот ответ удовлетворить не может. Явно недостает предварительного ответа на более простой вопрос: «Почему любящие родители, способные к эмпатическому сопереживанию, делают очевидное зло любимому человеку и не видят, что творят? » Может быть, это те родители, которые лишь обманывают себя и ребенка, у которых сформировалась позиция чрезмерной требовательности: «Я люблю ребенка, но не такого, каков он сейчас». Это упростило бы решение.

Но, на наш взгляд, все дело во внутреннем конфликте социального невротика: он любит ребенка и хочет его предостеречь, но в той же мере он компульсивно стремится оправдать себя, пытается сохранить свои привычки и привилегии. Поэтому он не может, к примеру, просто и определенно сказать: «Пивная увлеченность разрушает личность». Он должен обосновать и оправдать перед ребенком правомерность своего поведения, в процессе которого «деньги на ветер» отцом как бы «зря не тратятся». Поэтому в очередной раз и звучит эта сакраментальная фраза: «Тебе еще рано пить». Таким образом, отец нажимает на субординацию, неравенство социальных позиций и т. д., в общем, закладывает основы для формирования и развертывания жизненного сценария, который только ждет своего пускового механизма. И когда директор школы, вручая аттестаты, говорит выпускникам: «Теперь вы уже взрослые... » – «сценарий» действительно срабатывает.

В заключение этой части хотелось бы отметить, что «методика разложения совести», против абстрактного социального значения которой мы уже неоднократно высказывались выше, все же имеет некий позитивный психологический смысл. При определенных условиях ее использование вполне допустимо и целесообразно, а именно в процессе реабилитации совести пострадавшего, пораженной авторитарным «Другим». Но задача консультанта опять же гораздо шире, чем задача психотерапевта. Психолог не имеет права остановиться только на этапе анализа. Так он будет способствовать превращению пострадавшего в социального невротика. Его цель – добиться реабилитационной интеграции внутреннего диалога пострадавшего с любящим «Другим». Для этого необходимо помочь ему освободиться от интерального паразити-рования (инсталляции) со стороны персонификатора и тем самым восстановить созидательную направленность совести пострадавшего.

Проделанный нами анализ позволяет дать более полное описание важнейших признаков психологической травмы, порождающей, в свою очередь, многочисленные отклонения процесса развития личности пострадавшего в сторону социального невроза.

А. И. Красило. Глава 4. Процесс психологического консультирования [85]

3. Социогенная травма

Как уже отмечалось выше, последствия любого преступления, которые обострили проблемы интеграции личности, поставили ее на грань регресса или распада, подтолкнули к использованию социально-невротической защиты, создали внутренние барьеры на пути дальнейшего развития и социализации, можно считать социогенной травмой.

Процесс ее образования по внешним признакам похож на «игры преступного мира», описанные Э. Берном (1988). Но имеется ряд существенных различий. Во-первых, Э. Берн рассматривает только те игры, которые имеют «механизм семейного наследования», при этом жизненный сценарий «жертвы» также однозначно определяется как родительский. Во-вторых, Э. Берн рассматривает игры, где роль жертвы легко меняется на роль «преследователя» или «спасителя». В центре нашего внимания оказываются процессы, в которых персонификатор постоянно наращивает процесс преследования пострадавшего, лишая его в конечном счете всех средств существования, а порой и самой жизни. «Преследователи» завладевают документами, узнают адрес «жертвы» и методически ее добивают, а «жертва» при всем ее желании оказывается не в состоянии «исполнить роль преследователя». Она может лишь мечтать о мести.

В-третьих, в трансактном анализе вообще не раскрывается сущность собственно психологической травмы; в частности, не рассматривается возможность интериоризации «жертвой» образа «преследователя». Для нас является существенным, что «спаситель» не просто третья роль в игре, а «социальный персонификатор». Дело в том, что рассмотрение «игр преступного мира» только на межличностном уровне не позволяет в полной мере проанализировать психологическое содержание травмы, которое, собственно, и является центром наших интересов. Сведение всех результатов манипулятивных игр к «выигрышу» нас также совершенно не может удовлетворить. А как же «проигрыш» жертвы? Что происходит с его содержанием после завершения процесса «обмена трансакциями»?

Психологическую травму недостаточно просто назвать проигрышем или разработать соответствующую классификацию «проигрышей» по аналогии с типологией «выигрышей», полагая, что от этого вдруг все станет ясным и понятным. По нашему глубокому убеждению, чтобы действительно разобраться в особенностях психологической травмы, необходимо дополнительно провести целенаправленный анализ ее содержания.

Для этого нами разработана модель, позволяющая консультанту легче ориентироваться в содержании, основных факторах и динамике развития травматических переживаний. Напомним, что основную задачу консультанта по реабилитации психологического здоровья пострадавшего мы видим в содействии освобождению его личности из-под власти персонификатора.

Прежде всего, мы должны определить те ограничения, за которыми переживания травмы усиливаются или ослабляются, вплоть до их парадоксального превращения в положительные переживания. Простейший вид социогенной психологической травмы – ущерб от воровства. Известно, что, например, А. М. Горький позитивно воспринимал и даже поощрял в отношении него самого незамысловатые воровские уловки мелких «челкашей». Следовательно, позитивное, явно сопереживающее отношение к персонификатору, связанное в данном случае с положительными эстетическими переживаниями «ловкости» и «творческой оригинальности»[86] в действиях социального невротика при незначительном ущербе, который никак не может повлиять на образ жизни и личные планы субъекта, способно вполне компенсировать материальный ущерб, нанесенный пострадавшему. А ущерб его личности в данном случае вообще никак не просвечивается.

Конечно, не только и даже не столько эти факторы, лежащие на поверхности, определили здоровое нетравматическое отношение великого писателя в ответ на попытки нанесения ему личностного ущерба. Главным стабилизатором и условием его спокойствия и равновесия духа был, на наш взгляд, фактор другого рода. Для творческой личности, для личности созидателя, материальные средства всегда остаются важными, но все-таки лишь средствами. Главное, что ей создано нечто социально ценное, свидетельствующее о не-сомненном таланте автора. Результаты самореализации может, конечно, уничтожить кто-то из геростратов. Но даже в этой драматической ситуации для созидателя остается душевная опора. В частности, непререкаемая истинность того факта, что люди восприняли результаты его труда и у них уже появилось понимание возможной и реально достижимой человеком высоты действительно великого и прекрасного творения. Теперь они смогут при желании отличить результаты подлинного мастерства от каких-нибудь очередных биеннальных инсталляций. И тем более просто нелепо предполагать, что какой-то мелкий воришка может серьезно угрожать личностным смыслам гениального творца.

Конечно, утверждать, что мелочный обман совершенно не травмирует личность, мы тоже не можем. Вспомним Я. Смелякова, который писал, что «не жаль десятку прокутить, повеселиться от души», но «обидно черствый хлеб купить, хотя и стоит он – гроши»! Разумеется, действительно серьезные материальные проблемы и для великих личностей являются травматическими[87]. Подобную степень материальной угрозы мы, очевидно, должны отнести к факторам риска. Но опять же все дело во взаимоотношениях. Если человек сам отдал последние сбережения ради спасения ребенка или ради победы своего народа в войне, то никакой травмы он не испытывает. Пожертвовав самым необходимым, человек, по логике А. Маслоу (1997), непременно должен опуститься в структуре известной пирамиды на cамый нижний уровень. Но его личность оказывается, напротив, возвышенной, получает мощный импульс в своем развитии; а вовсе не сломленной и растоптанной, как ожидалось. И напротив, личностная катастрофа часто происходит в условиях, когда дальнейшему удовлетворению непосредственных витальных потребностей пострадавшего, фактически, ничего не угрожает, как, например, в случае заурядной криминальной травмы.

В переживании социогенной травмы оказывается существенной пропорция между потребностью субъекта в смыслообразующих видах деятельности, с одной стороны, и теми усилиями, которые ему необходимо приложить для обеспечения чисто физического выживания – с другой. Эта пропорция зависит от наличных социальных условий, поскольку даже удовлетворение простейших витальных потребностей предполагает необходимость выполнения определенных функций, не связанных непосредственно с наличными творческими интересами индивидуума и задачами ближайшей зоны его развития[88]. Если творческая деятельность одновременно является и источником необходимых материальных средств, то нанесенный материальный ущерб необходимо воспринимается как серьезная травма только в том случае, если пострадавший вынужден ее прерывать и целиком переключаться на решение витальных задач.

В том случае, когда подобное болезненное переключение еще ранее было спровоцировано социальной катастрофой[89], риск травмы неизмеримо увеличивается. В этих условиях, когда социализированная личность вынуждена заниматься творчеством «в свободное от работы время», отстаивая необходимые обществу созидательные ценности исключительно «за свой счет», материальный ущерб со стороны криминальных элементов может приводить пострадавшего к острейшему внутреннему социогенному конфликту. Пострадавший вынужден одновременно сделать два взаимосвязанных выбора: благополучие близких людей или личное творчество; личностный рост или социальная невротизация.

Подвергаться криминальной атаке и риску разрушения может, конечно, не только творческая деятельность, но и все позитивные новообразования процесса социализации: ориентация на создание семьи, родительская любовь и ответственность и т. д. Нормальный человек, чья психика не искорежена вследствие перенесенной психологической травмы до степени глубокой патологии и не доведена в последующем до состояния полной безысходности и отчаяния, не может жестоко относиться к своим детям. А у нас в стране по статистике около двух тысяч родителей являются убийцами своих детей.

Необходимо отметить и наличие прямо противоположных по социальной значимости результатов: травматическое взаимодействие может стать причиной разрушения не только позитивных, но и негативных новообразований и защит, деструкция которых не входит в содержание ближайшего возрастного кризиса: скупость, жадность, стремление «урвать чужое» и т. п. Если подобные негативные стороны подвергаются деструкции в ходе уже текущего нормативного кризиса, если не происходит «обвала стабильного периода» и вынесения пострадавшего на пик кризисной фазы, то никакой психологической травмы те же самые объективные условия уже не могут инициировать.

В то же время необходимо учесть, что для обычного законопослушного гражданина острота переживания даже незначительной материальной потери, допустим 2–3 месяцев отчужденной работы, катастрофически возрастает по мере убывания творческого содержания деятельности пострадавшего. Ведь в условиях отчужденного труда деньги – это все, на что потрачено время и жизненные силы индивида.

Практически он неизбежно чувствует себя рабом, которого вот этот жалкий и никчемный субъект[90] эксплуатировал в течение тягостных недель и месяцев. Отсюда понятна ярость и жестокость криминальных элементов к персонификаторам, которые их «кинули». Понятно, что представители банковского и коммерческого капитала в этом отношении более уязвимы, чем представители промышленного, которые хоть что-то создали, смогли как-то самоактуализироваться.

Интересно, что потерю своих сбережений от действий государственных органов часть населения переживает менее болезненно, чем криминальные уловки, направленные лично на них. Дважды потеряв средства, которых в общей сумме хватило бы на покупку не одного автомобиля, многие удовлетворяются компенсацией в размере месячной зарплаты. Видимо, в этой ситуации слабо выражены другие дополнительные факторы, направленные непосредственно на разрушение личности пострадавших. Так, например, переживания потерь два десятилетия назад значительно ослаблялись стойкими представлениями пострадавших об «общественном прогрессе», «демократизации» и т. п. В популярных пропагандистских формулах было замаскировано утверждение об отсутствии даже малейшей возможности причинения вреда обществу в целом от «непопулярных мер» в отношении массы бесправных и бессильных индивидов, методически уничтожаемых с помощью «экономических инсектицидов». Точно так же, если бы «обманутые вкладчики» десять-пятнадцать лет назад осознали, как это им с очевидностью представляется сегодня, что никакой пользы для прогресса и развития страны их потери не принесут, то, несомненно, запредельная интенсивность их травматических переживаний неизбежно привела бы к социальному взрыву.

Ущерб от социальной агрессии, направленной не на индивида, а на «подопытное большинство», например от «шоковой терапии», сближает в непосредственном «предсознательном» восприятии пострадавших этот тип травматических ситуаций с вредоносными условиями стихийных бедствий и войн. Источник травматических переживаний известен всем, но его агрессия не направлена избирательно на данного пострадавшего (безличная адресованность). В этих условиях жертве, видимо, легче переживать страдания. Важно, что она не одинока и ее боль является всеобщей. Ведь не ее одну запугивали с целью зомбирования и выработки установки покорности и «притерпелости» к состоянию безнадежности и зависимости. В этой мстительной агрессии социального персонификатора (СП) пострадавшие длительное время не умели различать некрофильских мотивов социальных экспериментаторов.

Интересно, что двадцать лет назад представления большинства членов социума о необходимости любых преобразований были настолько велики, что люди поначалу почти не обратили внимания, в каком направлении они идут. Социальный смысл и готовность пойти на временные жертвы ради преодоления общественного застоя действительно были столь выражены и устойчивы, что люди просто не видели никакого ущемления достоинства и прав человека в совершенно бессмысленной (для развития страны) жестокости «шоковой терапии», которую следовало бы назвать «шоковой лоботомией»[91]. А после многолетних непосильных тягот периода выживания, напротив, возвращение общества к состоянию застоя («стабилизации») было воспринято большинством с облегчением и даже показалось благом.

Парадоксально, что вот такое явное презрение СП к личности и правам массы созидателей, которое привело к катастрофическому результату их жизненного пути, морально подавило, погрузило в состояние беспомощности и депрессии[92], у значительной части пострадавших совершенно не разрушило защитный социальный смысл травматических переживаний. Потребовалась жизнь целого поколения, чтобы вместо «иного не дано» появилось «есть и другие варианты». Несмотря на сегодняшние усилия государства по укреплению обстановки относительной экономической стабильности[93], процесс медленных и длительных изменений в общественном сознании все-таки подвел общественную психологию вплотную к необходимости пересмотра смысла двадцатилетних страданий на прямо противоположный. Это сразу же отразилось в обострении травматических переживаний, перенесенных значительной массой пострадавших в течение данного периода.

Подобная агрессия, но уже субъективно зауженная до межличностного уровня, как бы вырванная в восприятии пострадавшего из «социального контекста» его жизнедеятельности, напротив, с самого начала переживается им гораздо острее и драматичнее. Пострадавшему не дают покоя вопросы: «Почему именно я? » и «Можно ли было избежать потерь? » Вместо негативных установок окружающих (СП) к персонификатору пострадавший часто бывает убежден в их амбивалентном отношении к случившемуся. Ему кажется, что представители СП не могут не испытывать радости по поводу того, что сами не попали в подобную ситуацию, хотя вполне могли, а теперь у них уже есть знания и чужой опыт, чтобы не стать очередной жертвой. Потерпевший это прекрасно интуитивно понимает, несмотря на знаки внешнего сочувствия, и ощущает себя человеком, лишенным необходимой социальной поддержки.

Кстати, мы считаем, что трудоемкая методика создания психотерапевтической группы поддержки пострадавших (Линдеманн Э., 1998) хотя и имеет практическое подтверждение своей эффективности, но не совсем подходит для социогенных травм. В рамках социально-гуманистического консультирования социальная поддержка пострадавшего обеспечивается не организационно-тренинговой работой психолога с реальными членами референтной группы пострадавшего, а на основе такой перестройки социально-психологической позиции самого пострадавшего, которая обеспечивает ему устойчивую ответную психологическую поддержку в травматической ситуации.

⇐ Предыдущая42434445464748495051Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: