Задача с вертикальными углами 1 глава

Productive THINKING

Harper & Brothers New York

М.Вертгеймер

Продуктивное МЫШЛЕНИЕ

Перевод с английского

Вступительная статья доктора психологических наук В. П. Зинченко

Общая редакция С. Ф. Горбова и В. П. Зинченко

Москва

-ПРОГРЕСС-

ББК 88 В 35

Переводчик С. Д. Латушкин Редактор Э. М. Пчелкина

Вертгеймер М.

В 35 Продуктивное мышление: Пер. с англ./Общ. ред. С. Ф. Горбова и В. П. Зинченко. Вступ. ст. В. П. Зин­ченко. — М.: Прогресс, 1987. — 336 с.: ил. 213.

Книга известного немецкого психолога, одного из основателей гештальтпсихологии, посвящена исследованию процессов мышле­ния в проблемных ситуациях, требующих творческого решения.

Автор излагает собственную концепцию развития продуктив­ного творческого мышления посредством активного поиска способов целостного видения задачи.

Автор широко иллюстрирует принципы своего метода, анали­зируя ряд известных научных открытий (например, Галилея, Гаус­са, Эйнштейна).

Рекомендуется психологам, философам, педагогам, историкам науки, а также студентам гуманитарных и технических вузов.

ББК88

0304000000—623 006(01)-87

Редакция литературы по психологии и педагогике

© Перевод на русский язык и вступительная статья «Прогресс», 1987

ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ

Макс Вертгеймер — выдающийся немецкий психолог, один из основателей гештальтпсихологии — родился 15 ап­реля 1880 г. в Праге, скончался 12 октября 1943 г. в Нью-Йорке. В 1904 г. он защитил диссертацию под ру­ководством О. Кюльпе. Много лет работал в Берлинском университете. В 1933 г. М. Вертгеймер, как и другие со­здатели гештальтпсихологии, вынужден был покинуть фа­шистскую Германию и продолжил свою педагогическую и исследовательскую деятельность в США, работая в Но­вой школе социальных исследований (Нью-Йорк). Види­мо, реакцией ученого на фашизм объясняется особое вни­мание М. Вертгеймера к проблемам человеческого досто­инства, психологии личности, к проблемам теории этики, которые он разрабатывал в последние годы своей жизни, работая в этой школе.

В нашей стране М. Вертгеймер известен преимущест­венно как теоретик гештальтпсихологии и эксперимента­тор-исследователь в области психологии зрительного вос­приятия. Гештальтпсихология сформировалась как оппо­зиция ассоциативной психологии. М. Вертгеймер, В. Кё­лер, К. Коффка, К. Левин и другие выдвинули в качестве основного принципа восприятия (а затем и других психи­ческих процессов) принцип целостности, противопоставив его ассоциативному принципу элементов. Они исходили из положения, что все процессы в природе изначально целостны. Поэтому процесс восприятия определяется не единичными элементарными ощущениями и их сочета­ниями, а всем «полем» действующих на организм раздра­жителей, структурой воспринимаемой ситуации в целом. Именно поэтому данное направление стало называться гештальтпсихологией ¹. Не менее важным является тесно связанный с первым принцип динамичности. Согласно

¹ От немецкого Gestalt — структура, форма, конфигурация.

этому принципу, течение психических процессов опреде­ляется динамическими, изменяющимися соотношениями, устанавливающимися в самом этом процессе. Основную проблему гештальтпсихологии Вертгеймер формулировал следующим образом: «... существуют связи, при которых то, что происходит в целом, не выводится из элементов, существующих якобы в виде отдельных кусков, связанных потом вместе, а, напротив, то, что проявляется в отдель­ной части этого целого, определяется внутренним струк­турным законом этого целого. Гештальттеория есть это, не больше и не меньше»¹. В. Н. Садовский отмечает, что философско-методологическая характеристика целостного подхода практически в тех же самых выражениях повто­ряется в наши дни (и конечно же, Вертгеймер не был его изобретателем, корни его можно найти даже в ан­тичной философии). Следует согласиться с Садовским, что целостный подход в гештальтпсихологии был провозгла­шен не только и не столько как метод исследования пси­хологических явлений, сколько как новая парадигма, гово­ря современным языком, научного исследования в целом². Л. фон Берталанфи неоднократно отмечал, что благодаря такой универсальности гештальтпсихология оказалась ре­альным историческим предшественником общей теории систем.

Благодаря введению этих методологических принципов гештальтпсихология достигла серьезных успехов в раз­личных областях психологии, особенно в психологии вос­приятия. Было получено большое число эксперименталь­ных данных, позволивших установить основные законо­мерности возникновения структур при восприятии. Элементы поля объединяются в структуру в зависимости от таких отношений, как близость, сходство, замкнутость, симметричность. Существует и ряд других факторов, от которых зависит «совершенство» и устойчивость фигурно­го или структурного объединения. К ним относятся рит­мичность построения рядов, общность света и цвета и т. д. Действие всех этих факторов перцептивной организации подчиняется основному закону, названному Вертгеймером

¹ Wertheimer M. Die Abhandlungen zur Gestalttheorie. — "Philosophische Akademie", 1925, S. 7.

² См. Садовский В. Н. Гештальтпсихология, Л. С. Выгот­ский и Ж. Пиаже. (К истории системного подхода в психологии.) В кн.: Научное творчество Л. С. Выготского и современная психо­логия. М., 1981, с. 141.

 

«законом прегнантности», который интерпретируется как стремление (даже на уровне электрохимических процес­сов коры мозга) к простым или четким формам, к прос­тым и устойчивым состояниям.

Гештальтпсихологи считали перцептивные процессы врожденными и объясняли их особенностями организация мозга на уровне коры. Распространяя принципы новой теории на физиологию мозга, Вертгеймер предполагал, что нервные процессы должны рассматриваться не как суммы отдельных возбуждений, но как целостные структуры. Он возражал против допущения виталистов, будто наряду с отдельными возбуждениями и сверх них существуют осо­бые центральные процессы. Он считал, что всякий физио­логический процесс в мозге представляет собой единое целое, не складывающееся как простая сумма из возбуж­дений отдельных центров, но обладающее всеми особен­ностями структурной целостности. Гештальтпсихология постулировала изоморфизм между физическим, физиоло­гическим (мозговым) и феноменальным полями. Как бы ни относиться к этому постулату, нельзя не отметить уси­лий представителей гештальтпсихологии, направленных на то, чтобы вписать психологическую реальность в об­щую картину мира, преодолеть картезианский дуализм. Эта интенция гештальтпсихологии неоднократно отмеча­лась Л. С. Выготским, С. Л. Рубинштейном, Ж. Пиаже, Дж. Брунером, Дж. Гибсоном, Ф. Кликсом и др.

Вместе с тем в отечественной и в мировой психологи­ческой литературе гештальтпсихология подвергалась до­статочно суровой и чаще всего справедливой критике.

Прежде всего ее критиковали за то, что она ограни­чилась феноменологическим методом, сущность которого состоит в непосредственном описании наблюдателем со­держания своего восприятия.

Следует сказать, что использование этого метода обо­гатило исследования восприятия. Вертгеймер, например, подробно изучил эффекты стробоскопического движения (1912), то есть восприятие движения в отсутствие движе­ния цели или фона по сетчатке. Он предложил назвать эту иллюзию фи-феноменом (феноменальным движени­ем), так как оно существует только в восприятии. Это ис­следование открыло новую главу в экспериментальной психологии. Механизмы феноменального движения изу­чаются до настоящего времени. Вместе с тем концентра­ция внимания лишь на феноменологических методах при-

водила к тому, что психофизический процесс оказывался замкнутым в себе целым, а действия человека определя­лись лишь как конечная стадия саморегулирующегося и динамического процесса восприятия ситуации. Поэтому поведение рассматривалось как целиком определяемое структурой ситуации. С. Л. Рубинштейн писал по этому поводу: «... мысль, будто «сенсорное поле», т. е. восприя­тие ситуации в качестве фазы единого саморегулирующе­гося процесса, предопределяет действия человека, являет­ся сугубо механистической. Это лишь более утонченная и не менее радикально механистическая концепция, чем та, которая заключена в схеме «раздражение — реакция». Действие с точки зрения этой концепции не сознательный акт личности, выделяющей себя из ситуации, противопо­ставляющей себя ей и способной ее преобразовать, а функ­ция от этой ситуации, из которой оно автоматически вы­текает» ¹.

Многие исследователи, в их числе Л. С. Выготский, С. Л. Рубинштейн, критиковали гештальтпсихологию за физикализм. Реализация принципа структурного изомор­физма физического, физиологического и психического при всей ее несомненной научной плодотворности при иссле­довании психики давала возможность выявить лишь те закономерности психического, которые общи у него с дру­гими сферами реальности.

Пожалуй, больше всего подвергались критике антиге­нетизм гештальтпсихологии, игнорирование развития пси­хики или формальная его трактовка, недооценка прошло­го опыта пли инкапсуляция его в субъекте. И здесь ге­штальтпсихологию не спасает даже введение гештальтов, находящихся на разных уровнях развития. По меткому замечанию Ж.Пиаже, уровни этих гештальтов напоми­нают воду в канале, разделенном шлюзами. Несмотря на то что она находится на разных уровнях, она не переста­ет от этого оставаться одной и той же водой.

Принципы целостности, структурности, динамичности, системности, сформулированные в гештальтпсихологии применительно к психологической реальности, использо­вались и используются во многих направлениях психоло­гической науки. Однако лишь Л. С. Выготскому и Ж. Пиаже удалось соединить их с идеей развития, при-

¹ Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии. М., 1946, c. 69.

дать им новое звучание и дать новую жизнь в контексте своих теорий.

Закончим этот краткий экскурс в историю гештальтпсихологии оценкой этого направления, данной Л. С. Вы­готским. Сравнивая судьбу психоанализа, рефлексологии, персонализма и гештальтпсихологии, он писал: «Гештальт-психология тоже возникла первоначально из конкретных психологических исследований процессов восприятия фор­мы; здесь она получила практическое крещение; она вы­держала пробу на истину. Но, так как она родилась в то же время, что психоанализ и рефлексология, она проде­лала их путь с удивительным однообразием. Она охватила зоопсихологию — и оказалось, что мышление у обезьян тоже гештальтпроцесс; психологию искусства и этниче­скую — оказалось, что первобытное миропредставление и создание искусства тоже гештальт; детскую психологию и психопатологию — и под гештальт подошли и развитие ребенка, и психическая болезнь. Наконец, превратившись в мировоззрение, гештальтпсихология открыла гештальт в физике и химии, в физиологии и биологии, и гештальт, высохший до логической формулы, оказался в основе ми­ра; создавая мир, бог сказал: да будет гештальт — и стал гештальт, везде гештальт...

Эти судьбы, схожие, как четыре капли одного и того же дождя, влекут идеи по одному и тому же пути. Объ­ем понятия растет и стремится к бесконечности, по из­вестному логическому закону содержание его столь же стремительно падает до нуля. Каждая из этих четырех идей на своем месте чрезвычайно содержательна, полна значения и смысла, полноценна и плодотворна. Но возве­денные в ранг мировых законов, они стоят друг друга, они абсолютно равны между собой, как круглые и пус­тые нули; личность Штерна по Бехтереву есть комплекс рефлексов, по Вертгаймеру — гештальт, по Фрейду — сексуальность» ¹.

Следует учесть, что эти слова были написаны в 1927 г., то есть во время наивысшего расцвета гештальтпсихоло­гии. Сейчас, спустя 60 лет, можно сказать, что они ока­зались пророческими относительно судьбы центральной идеи гештальтпсихологии. Однако иная судьба постигла многие действительно реальные достижения этого науч­ного направления. Оно не забыто, и к нему исследователи

¹ В ы г о т с к и й Л. С. Собр. соч., т. 1. М., 1982, с. 307—308.

возвращаются вновь и вновь, редко вспоминая его претен­зии на обладание универсальным объяснительным прин­ципом или мировым законом. Кстати, и сами представи­тели гештальтпсихологии, и в их числе Вертгеймер, ис­пытывая упорство и сопротивление фактов, а возможно, и влияние других научных традиций, нередко преступали впоследствии границы, очерченные гештальтпсихологией в 20-е годы. Иначе и не могло быть, так как М. Вертгеймер. В. Кёлер, К. Коффка, К. Левин были настоящими уче­ными. Поэтому было бы неверно видеть заслуги гештальтпсихологии лишь в борьбе с ассоцианизмом, рефлексоло­гией, бихевиоризмом. Подобная односторонняя оценка нередко встречается в литературе по истории психологии. Это тем более неверно, что, трансформированные временем (возможно, больше, чем критикой), эти направления, как и сама гештальтпсихология, живы до настоящего времени.

Из истории гештальтпсихологии следует извлечь еще один поучительный урок. Никакая методологическая кон­цептуальная схема, будь то принцип целостности, струк­турности, системности, не может непосредственно накла­дываться на исследуемую реальность. Необходима серь­езная теоретическая работа, связанная с осмыслением и конструированием предмета научного исследования. Этой-то необходимой работы представители гештальтпсихоло­гии не проделали. Они понимали психику как данность сознанию. И не вышли при этом за пределы адаптаци­онно-гомеостатического подхода, существовавшего в ес­тественных науках.

В основе гештальттеории лежат представления об устойчивости, равновесии, симметрии. Подобные представ­ления не позволяли выявить специфику активной психи­ческой деятельности, постоянно нарушающей равновесное состояние даже самых «хороших», равновесных, устойчи­вых и завершенных структур. Нам представляется, что существенные шаги, направленные на преодоление этой предвзятой концептуальной схемы, удалось сделать М. Вертгеймеру в его книге «Продуктивное мышление», которая в истории мировой психологической науки ока­залась не менее важным событием, чем классические ра­боты гештальтпсихологов в области изучения восприятия. Мы считали полезным предварить анализ этой книги дан­ной выше характеристикой гештальтпсихологии не только потому, что Вертгеймер был одним из ее основателей, но также и для того, чтобы, напомнив читателю о ней,

дать возможность ему самому проследить, как автор вы­ходит за границы гештальттеории, пытаясь понять реаль­ные механизмы учебной и творческой мыслительной дея­тельности.

Хотя первое издание этой книги было осуществлено Майклом Вертгеймером — сыном Макса Вертгеймера — в 1945 г., то есть уже после смерти отца, первые иссле­дования мышления были проведены и опубликованы еще в 20-е годы. Некоторые из них были известны Л. С. Вы­готскому. Мы говорим об этом, чтобы оправдать необхо­димость сделать еще один экскурс — на сей раз в область состояния психологии мышления в первые десятилетия XX в.

Хорошо известно, что психология стала отпочковывать­ся от философии и выделяться в самостоятельную науку во второй половине XIX в. Первые экспериментальные психологические исследования затрагивали преимущест­венно процессы ощущения, восприятия, памяти. Мышле­ние по-прежнему оставалось преимущественно предметом философских размышлений и логических исследований. Ассоциативная психология сконструировала мыслитель­ный процесс как ассоциацию образов и представлений, а в остальном довольствовалась логическим описанием процесса. На этой достаточно скудной основе стали кон­струироваться тесты измерения интеллекта.

Выделение психологии из философии привело к тому, что она утратила исходный культурный смысловой образ понятий «интеллект», «мышление», который складывался в философской традиции. И психология была еще доста­точно далека от того, чтобы построить свой собственный смысловой образ этих понятий. Нельзя сказать, что такие попытки не предпринимались. Они предпринимаются и до настоящего времени.

Понятие «интеллект», как и многие другие понятия современной науки, имело длительную историю. Оно яв­ляется культурно-историческим и несет на себе много­численные наслоения и напластования, предшествовавшие его современному употреблению. В этом сложность его определения, которая зафиксирована в психологической науке. Таких определений слишком много (свыше семи­десяти), для того чтобы какое-либо выбранное из них оказалось верным.

Эволюция понятия «интеллект» интересна и поучи­тельна тем, что при сохранности его смыслового образа

многократно видоизменялось его значение. Смысловой об­раз интеллекта задан, видимо, Платоном. Согласно Пла­тону, интеллект (нус) — это то, что отличает человече­скую душу от животной. Нус — надындивидуальное по природе творческое начало, приобщающее человека к бо­жественному миру. Аристотель наряду с таким интеллек­том допускает существование пассивного, преходящего, смертного интеллекта. В дальнейшем ранг интеллекта как бы все время понижается. Он начинает рассматриваться как способность человека к познанию (врожденная или благоприобретенная). Функции интеллекта операционали­зируются, становятся все более и более земными, чтобы не сказать утилитарными. Делаются попытки низвести интеллект к частной способности приспособления, к ре­шению лишь практических задач. В психологии начина­ется полоса измерений интеллекта как некоей операци­онально-технической функции, и психологи, осознающие ограниченность, а порой бессмысленность этих процедур, не без горечи определяют интеллект как то, что измеря­ется с помощью тестов на интеллект (число таких тестов уже более ста).

В зоопсихологии длительное время велись споры о том, где должна быть проведена граница между перцеп­тивной и интеллектуальной психикой. Замечательные ис­следования В. Кёлера, проведенные над антропоидами, с одной стороны, продемонстрировали наличие у них интел­лекта по критерию решения задач, а с другой — закрыли путь к изучению его процессуальных характеристик. Ин­теллект идентифицировался с видением хорошей струк­туры. Генезис этого видения оставался загадочным. Это привело к тому, что па первый план в исследованиях ин­теллекта стали выдвигаться акты усмотрения, инсайта, то есть интуитивные явления.

Таким образом, попытки определения интеллекта столкнулись с новыми трудностями, связанными с тем, что его смысловой образ включает в себя также и то, что носит наименование иррационального, интуитивного и описывается в таких терминах, как озарение, усмотрение, инсайт, а нередко и как откровение.

Понятие «интуиция» также достаточно древнее. Общим для его различных толкований является подчеркивание момента непосредственности в процессе познания в отли­чие (или в противопоставление) от опосредствованного, дискурсивного характера логического мышления. Это по-

нятие по сравнению с понятием «интеллект» развивалось в противоположном направлении. По мере того как поня­тие «интеллект» все более и более заземлялось (ср. жи­вотный интеллект, сенсомоторный интеллект, машинный интеллект и т. д.), понятие «интуиция» становилось все более и более возвышенным, несмотря на то что сама интуиция все чаще опускалась в глубины мозга или в тайны бессознательного. Возможна и другая размерность их сравнения. По мере того как понятие «интеллект» ста­новилось все более предметным, конкретным и содержа­тельным, понятие «интуиция» становилось все более бес­предметным и абстрактным. Оно вычерпывало из содер­жания понятия «интеллект» и вбирало в себя все то, что нельзя было объяснить, заземлить и операционализиро­вать. Постепенно понятие «интуиция» перешло границы понятия «интеллект», она стала рассматриваться как са­мостоятельная способность, сущность и т. п. Едва ли сле­дует говорить, что успехи в изучении интуиции оказались неизмеримо скромнее, чем в изучении интеллекта.

Наиболее интересными являются феноменологические описания фаз, предшествующих интуитивным актам. Но эти последние получают, как правило, отрицательные ха­рактеристики: бессознательность (ср. бессознательные умозаключения) и непредсказуемость, неуловимость во времени, мгновенность. Столь же непредсказуема и лока­лизация этих актов в пространстве. Мало этого, для обла­дания интуицией, согласно А. Бергсону, не требуется ни­каких специальных способностей или познавательных ор­ганов. Следует отметить любопытную особенность рассуж­дений и размышлений об интуиции. Ее всегда характери­зуют относительно некоторой точки отсчета, за которую, однако, принимается все тот же интеллект. Это встреча­ется как у ученых, рассматривающих интуицию в качест­ве инструмента интеллекта, так и у ученых, противопо­ставляющих интуицию и интеллект. Забавной иллюстра­цией этого являются попытки построения классификации интуитивных явлений в таких терминах, как инфраинтел­лектуальная, супраинтеллектуальная, ультраинтеллекту­альная интуиция и т. д. В переводе на нормальный чело­веческий язык — это интуиция с большим или меньшим количеством интеллекта, интуиция чувственная, рацио­нальная и иррациональная.

Наиболее интересные исследования интуиции — это описания уникальных случаев, которые, несомненно, обо-

гащают наши весьма смутные представления о том, что такое творчество. Отмеченная соотносительность или со­пряженность понятий «интеллект» и «интуиция» объяс­няет стойкость смыслового образа понятия «интеллект», несмотря на то что неоднократно предпринимались по­пытки его разрушить. Наиболее интересная из них сдела­на А. Бергсоном в его книге «Творческая эволюция», ко­торая не вполне адекватно воспринимается лишь как гимн интуиции, что, впрочем, соответствует замыслу ее автора. На самом деле в книге дана также превосходная харак­теристика интеллекта, его происхождения и функций. Можно сказать, что в ней содержатся пролегомены ко всякой будущей (а ныне уже становящейся реальностью) деятельностной трактовке интеллекта. Данный А. Берг­соном анализ интеллектуальной деятельности, несомнен­но, послужил основанием для более поздних работ в этой области М. Вертгеймера, П. Жане, Ж. Пиаже, А. Валлона, Л. С. Выготского, А. В. Запорожца и многих других, хотя далеко не все признавались в этом. Возможно, пер­вой причиной такого умолчания является то, что А. Берг­сон утратил культурный смысловой образ понятия «дей­ствие», который мы можем найти уже у Бл. Августина, равно как и образ понятия «деятельность», которым мы обязаны немецкой классической философии. Заметим, что облик этих понятий утрачен не только Бергсоном, и они также нуждаются в культурной реконструкции. Второй причиной умолчания, видимо, оказалась постулированная А. Бергсоном непреодолимость границы между интеллек­том и интуицией. Такую же границу он воздвиг между памятью тела и памятью души. Мало этого, давая содер­жательную характеристику интеллекта, А. Бергсон не мо­жет скрыть своего высокомерного и уничижительного от­ношения к нему и к практическому действию как его основанию. Мы не случайно упомянули о бергсоновской дихотомии в области памяти. Он последователен. Интел­лект может справиться с познанием неживой природы, но он останавливается перед познанием живого. И здесь ему ничто не поможет, даже прибавление к нему «мате­матических способностей, превосходящих человеческие силы», или «каких-либо счетчиков со сверхчеловеческим умом» и т. п., что напоминает первые журналистские опи­сания искусственного интеллекта. Для познания живого нужна интуиция. Можно выразить мысль Бергсона несколько иначе: для познания живого необходимо живое

познание, а не познание рассчитывающее, формальное, логическое и пр. А живое познание — это прерогатива интуиции, которая неизмеримо выше интеллекта.

Мы не будем анализировать, а тем более критиковать концепцию А. Бергсона, о которой Б. Рассел сказал, что она «служит прекрасным примером восстания против ра­зума». Анализируя это критическое сражение с разумом, В. Ф. Асмус писал, что «в поле действия появляются все новые и новые враги: восприятие, представление, понятие, интеллектуальные «символы», образы, теории. Интеллект, как стоглавая гидра, высылает все новые и новые формы, и борьба ни на мгновение не прекращается» ¹. Нам важно было проиллюстрировать, хотя бы на одном примере, мно­гочисленные попытки разрушить смысловой образ интел­лекта. Теория А. Бергсона действительно служит наибо­лее ярким примером таких попыток. В своем пристрастии к живому он даже инстинкт ставил выше интеллекта.

Однако разрушить этот смысловой образ не удалось даже такому выдающемуся мыслителю (и превосходному писателю), как А. Бергсон. Он по-своему, но в ряду дру­гих интеллектуальных начинаний в XX в. многое сделал для того, чтобы внести живую, а не только логическую основу в познание. Но ни «убийства» интеллекта, ни раз­рушения его смыслового образа не получилось, как не по­лучилось этого у У. Джемса, противопоставлявшего тео­ретической немощи интеллекта религиозный опыт и ми­стическое познание. А. Бергсон скорее дал основания для оживления полумертвого, лишенного воли к действию и живого смысла интеллекта, который был предметом ис­следования и уже стал предметом измерения в современ­ной ему психологической науке. В этом оживлении, как это ни парадоксально, большую роль сыграло строгое очерчивание и отграничение от интеллекта «фантома ин­туиции», являющегося, по словам В. Ф. Асмуса, носите­лем «чистой» теории в учении А. Бергсона. Интуиция, вопреки желанию А. Бергсона, предстала перед наукой, и прежде всего перед психологией, не только как terra incognita, но и как зона ближайшего и более отдаленного развития исследований интеллекта. Область, очерчиваемая понятием «интуиция», представляет собой вызов, пригла­шение посетить и познать эту землю. И ученые, которые

¹ А с м у с В. Ф. Историко-философские этюды. М., 1984, с. 248.

не утратили веры в мощь человеческого интеллекта, от­важиваются на такое путешествие.

Макс Вертгеймер, несомненно, принадлежал к их чис­лу. Он превосходно представлял себе ситуацию в психо­логии мышления того времени. Его не удовлетворяли под­ходы к анализу мышления, развитые в ассоцианпзме и би­хевиоризме, особенно их приложение к педагогической теории и практике. Достаточно сурово он оценивал и сравнительно новое направление психологических иссле­дований мышления, развиваемое представителями Вюрц­бургской школы. Хотя он и соглашался с тем, что учет роли задачи — это важный фактор, но он является все же внешним. Не удовлетворяло его состояние философ­ской и логической проблематики исследований мышления. Отдавая должное новым направлениям исследования в этих областях: диалектике, феноменологии, прагматизму и т. д., — Вертгеймер не находил в них конкретных ответов на интересующие его вопросы. Особенно резко он настаи­вал на недостаточности формально-логического анализа мышления средствами традиционной логики и более позд­них ее вариантов.

Целью его собственных исследований мышления было изучение не формальных механизмов и операций и не внешних факторов, способствующих или препятствующих мышлению. Он ставил задачу поиска смысла живого, до­казательного, творческого процесса мышления, отчетливо понимая при этом, что живой процесс упорно сопротив­ляется концептуализации. С этим связаны его постоянные оговорки относительно предварительности вводимой и ис­пользуемой им терминологии и готовность обсуждать дру­гую терминологию. Его поиски имели не только академи­ческий характер. Он преследовал цель усовершенствова­ния, можно даже сказать, реформирования, школьного образования. Образование должно быть подлинно разви­вающим, а не отупляющим, оно должно ориентироваться на сильные, а не слабые стороны учащихся. Распростра­ненные в школьной практике установки на механические упражнения, на заучивание, на формирование привычек действовать вслепую, оперировать элементами и частями, не видя целого, и связанные со всем этим требования да­вать немедленные ответы он считал следствием того, что в основе педагогики, методик обучения и дидактики ле­жит ассоциативная психология и формальная логика, Вертгеймер видел в психологических исследованиях мыш-

ления будущие новые научные основания перестройки школьного обучения.

На протяжении всей книги Вертгеймер скрупулезно отмечает, а порой восхищается подлинно творческими ре­шениями, которые ему удавалось наблюдать у дошколь­ников, школьников и взрослых (например, какое чудо этот переход от слепоты к прозрению, к пониманию сути дела!). Он не устает возмущаться и протестовать против натаскивания учащихся, против задалбливания у них сле­пых, механических и бессмысленных приемов и навыков решения. Производит большое впечатление его нежела­ние верить в умственную неполноценность кого бы т» ни было, будь то примитивные народы, глухие дети или дети, которых педагоги уже отнесли к умственно отста­лым. Выражаясь современным языком, он тщательно ищет пути их реабилитации и анализирует причины по­добных оценок. Такие причины он находит в социальных стереотипах, стандартах предметной деятельности и в са­мом школьном образовании, его критериях оценки уча­щихся.

Исследования Вертгеймера полны педагогического оп­тимизма, смешанного с горечью и язвительностью, вы­званными современной ему педагогической психологией в дидактикой ассоцианистского и бихевиористского типа. Он не только превосходный экспериментатор-исследователь, но и замечательный педагог-новатор, постоянно ищущий новые пути развития творческого мышления и творческо­го понимания школьников. В этом ему помогала не толь­ко широкая образованность и высокая культура (помимо психологического, он имел математическое и музыкальное образование), но и собственный опыт решения творческих задач в геометрии, который частично описан в книге.

12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: