 |
глава 4. На островах
|
|
|
|
Смотрю на сына через зеркальное стекло с пятого этажа моего конторского здания. Он через площадь от меня стоит с кем‑ то в очереди на «Слова нежности»[19]. Всё посматривает наверх, на окно, за которым я стою. В телефонной трубке Линч рассказывает о последних штрихах сделки, над которой мы на той неделе работали в Нью‑ Йорке, но я не слушаю. Гляжу через стекло, радуюсь, что Тим меня не видит и мы не можем друг другу помахать. Они с приятелем топчутся в очереди, ждут, когда впустят. Его друг – Сэм, кажется, или Грэм, как‑ то так – очень похож на Тима: оба высокие загорелые блондины, оба в линялых джинсах и красных рубашках Южнокалифорнийского универа. Тим опять смотрит на окно. Кладу руку на холодное, оказывается, стекло, так и стою. Линч говорит, что Благодарение и, может, я хочу на выходные поехать с ним, О'Брайеном и Дэйвисом в Лас‑ Крусес порыбачить. Я рассказываю Линчу, что на четыре дня везу Тима на Гавайи. Грэм что‑ то шепчет Тиму на ухо, потом улыбается – по‑ моему, похотливо, и я мельком думаю, не спят ли эти двое друг с другом, а Линч говорит, что, может, звякнет, когда я вернусь. Я вешаю трубку, убираю руку со стекла. Тим закуривает и опять косится на мое окно. Стою, смотрю на него – лучше б он не курил. Из‑ за своего стола зовет Кэй: «Лес? Фицхью на третьей линии», – и я говорю, что меня нет, стою у окна, очередь наконец всасывается и Тим исчезает в дверях фойе, и, уходя с работы рано, около четырех, в подземном гараже я прислоняюсь к серебристому «феррари», ослабляю узел галстука, руки трясутся от напряжения – дверцу открывал, – и уезжаю из Сенчури‑ Сити.
Я все паковал и паковал один большой чемодан, не понимая, что с собой брать, хотя не первый раз еду на Мауна‑ Кеа, но сегодня, вот сейчас, я в сомнениях. Надо бы поесть, десятый час уже, но из‑ за выпитого недавно валиума я не особо голоден. Нахожу в кухне коробку «трисквитов» и утомленно сгрызаю две штуки. Опять пакую чемодан, заново сворачиваю две парадные рубашки, и тут звонит телефон.
|
|
|
– Тим не хочет ехать, – сообщает Элина.
– Что значит – Тим не хочет ехать?
– Он не хочет ехать, Лес.
– Давай я с ним поговорю, – прошу я.
– Его нет.
– Давай я с ним поговорю, Элина, – с облегчением повторяю я.
– Его нет.
– Я все забронировал. Ты вообще представляешь, как, черт побери, трудно на Благодарение добыть бронь на этой Мауна‑ Кеа ебаной?
– Да. Представляю.
– Он едет, Элина, хочет он или нет.
– Ох, Лес, ради всего святого...
– Почему он не хочет?
Элина мнется.
– Ну, сомневается, что ему будет весело.
– Он не хочет ехать, потому что ему не нравлюсь я.
– Твою мать, Лес, хватит уже себя жалеть, – скучающе говорит она. – Это... не так.
– Тогда в чем дело?
– Ну, просто...
– Просто что? Просто что, Элина?
– Просто... наверное, ему неловко... – Дальше Элина тщательно подбирает слова: – Из‑ за того, что вы едете вдвоем, вы же никогда вдвоем не уезжали. Одни.
– Я хочу на пару дней свозить сына на Гавайи – без сестер, без матери. Господи, Элина, мы же совсем не видимся.
– Я понимаю, Лес, но ему, на минуточку, девятнадцать. Если он не хочет с тобой ехать, я его заставить не могу...
– Он не хочет ехать, потому что я ему не нравлюсь, – громко перебиваю я. – Ты это знаешь. Я это знаю. И я уверен, как черт знает в чем, что это он твой звонок подстроил.
– Если ты так считаешь, зачем брать его с собой? – спрашивает Элина. – Думаешь, три дня что‑ нибудь изменят?
Я сворачиваю еще рубашку, кладу в чемодан, резко сажусь на кровать.
– Терпеть не могу быть между, – наконец говорит – признает – она.
|
|
|
– Черт побери, – кричу я. – Зачем он тебя впутал?
– Не ори.
– Мне похуй. Я забираю его завтра в пол‑ одиннадцатого, хочет этот ублюдок ехать или нет.
– Лес, не ори.
– Меня достало.
– Я не... – заикается она, – я не хочу так. Хватит уже. Терпеть не могу торчать между.
– Элина, – предупреждаю я. – Скажи ему, что он едет. Я знаю, он дома. Скажи, что он едет.
– Лес, что ты станешь делать, если он правда решит не ехать? Убьешь его?
В глубине их дома, у нее в спальне, хлопает дверь. Элина тяжело вздыхает.
– Я так не хочу. Не хочу между вами торчать. С девчонками говорить будешь?
– Нет, – бормочу я.
Вешаю трубку, иду на балкон пентхауса с коробкой «трисквитов», стою под апельсинным деревом. По автостраде движутся машины – красная ленточка, белая текучая полоса, и едва злость схлынула, во мне проклюнулась нежность – странно, безнадежно искусственная. Звоню Линчу, хочу сказать, что поеду с ним, О'Брайеном и Дэйвисом в Лас‑ Крусес, но к телефону подходит Линчева подруга, и я вешаю трубку.
В десять утра лимузин забирает меня с работы в Сенчури‑ Сити. Шофер Чак открывает мне дверцу, забрасывает в багажник два чемодана. По пути за Тимом я наливаю себе «Столичной» – чистой, со льдом, и выпиваю так быстро, что даже неловко. Наливаю еще полбокала с кучей льда, сую в магнитофон кассету Сондхайма[20], откидываюсь на спинку и гляжу в тонированные окна, лимузин ползет по Беверли‑ Глен в Энсино, где Тим живет на каникулах.
Лимузин подъезжает к фасаду большого каменного дома, и я замечаю у гаража черный Тимов «порш» – я его купил за то, что Тим еле окончил Бакли. На пороге появляется Тим, за ним Элина, она неуверенно машет в темные окна, торопливо семенит в дом и закрывает дверь. Тим в клетчатой спортивной куртке, джинсах и белой тенниске, с двумя чемоданами шагает к Чаку. Тот забирает чемоданы, открывает Тиму дверцу. Тим с нервной улыбкой садится.
– Эй, – говорит он.
– Привет, Тим, как делишки? – Я хлопаю его по колену.
Он дергается, по‑ прежнему улыбаясь, устал, притворяется, будто не устал, и от этого совсем устал.
– Ну... я нормально, порядок. – Умолкает на секунду, потом как‑ то нескладно спрашивает: – Ну... а как... ну... ты?
– О, я о'кей. – От его куртки странно пахнет, чем‑ то почти травяным, и я представляю, как утром Тим сидит у себя на кровати, курит трубку с марихуаной, набираясь бездумной храбрости. С собой, надеюсь, не взял.
|
|
|
– Это... отлично. – Он оглядывает лимузин.
Я не знаю, что сказать, поэтому спрашиваю, хочет ли он выпить.
– Не, нормально, – отвечает он.
– Ай да ладно, выпей. – Я наливаю себе еще водки со льдом.
– Не, о'кей, – говорит он уже не так упрямо.
– Я тебе все равно налью.
Не спрашивая, чего он хочет, наливаю «Столичную» со льдом.
– Спасибо. – Он берет бокал, отхлебывает с опаской, точно водка отравлена.
Я прибавляю громкости в магнитофоне, откидываюсь назад, забрасываю ноги на сиденье напротив.
– Н‑ у‑ у‑ у‑ у, и чем ты занимаешься? – спрашиваю я.
– Особо ничем.
– Вот оно как.
– Э... а когда самолет улетает?
– В двенадцать ровно, – бросаю я.
– А‑ а.
– Как «порш» бегает? – после паузы интересуюсь я.
– Ну... хорошо. Нормально бегает. – Тим пожимает плечами.
– Отлично.
– А... «феррари»?
– Хорошо, только знаешь, Тим, в городе это пустая трата. – Я встряхиваю лед в бокале. – Так быстро не поездишь.
– Ага. – Он задумывается, кивает.
Лимузин выезжает на автостраду и набирает скорость. Кассета Сондхайма закончилась.
– Слушать будешь? – спрашиваю я.
– Что? – нервно переспрашивает он.
– Да нет, музыку будешь слушать?
– А‑ а. – Он суетливо размышляет. – Ну... нет. Что ты хочешь... ну... послушать, то и нормально.
Я знаю, он хочет что‑ нибудь послушать. Включаю радио, нахожу хард‑ роковую станцию.
– Это хочешь? – Я улыбаюсь, прибавляю громкость.
– Например. – Он глядит в окно. – Конечно.
Мне такая музыка вовсе не нравится, и приходится себя одернуть и выпить еще водки, чтобы не включить Сондхайма. Как выясняется, водка не помогает.
– Это кто? – Я киваю на радио.
– Э... по‑ моему, «Дево»[21], – отвечает Тим.
– Кто? – Я расслышал.
– Группа называется «Дево».
– «Дево»?
– Ага.
– «Дево».
– Точно. – Он смотрит на меня, будто на идиота какого.
– О'кей. – Я откидываюсь назад. – Хотел проверить.
|
|
|
«Дево» умолкают. Следующая песня раздражает еще больше.
– А это кто?
Тим смотрит на меня, надевает темные очки.
– «Пропавшие без вести»[22].
– «Пропавшие без вести»?
– Ага. – Он хихикает.
Я киваю и опускаю темное стекло.
Тим отхлебывает, ставит бокал на колени.
– Ты вчера в Сенчури‑ Сити был? – спрашиваю я.
– Нет, не был, – невозмутимо говорит он. Ноль эмоций.
– А‑ а. – Я допиваю.
«Пропавшие без вести» наконец допели. Возникает ди‑ джей, балагурит, гундит про бесплатные билеты на предновогодний концерт в Анахайме.
– Ты ракетку взял? – спрашиваю я. Конечно, взял – я видел, как Чак положил ее в багажник.
– Ага. Ракетку взял. – Тим подносит бокал к губам и притворяется, что пьет.
В самолете, в первом классе – я у прохода, Тим у окна, – я слегка расслабляюсь. Пью шампанское, у Тима – стакан апельсинового сока. Тим включает плеер, читает купленный в аэропорту «Джи‑ Кью». Я принимаюсь за «Гавайи» Джеймса Миченера[23] – я их всякий раз беру с собой на Мауна‑ Кеа, а в наушниках у меня «Гавайское попурри», мы летим к островам, и я слушаю, как Дон Хо[24] снова, снова и снова поет «Пузырьки».
После обеда прошу у стюардессы колоду карт, мы с Тимом четырежды играем в «джин», и все четыре раза я выигрываю. Тим пялится в окно, пока не начинается фильм. Потом смотрит фильм, а я читаю «Гавайи», пью ром с колой, а после кино Тим листает «Джи‑ Кью» и смотрит в иллюминатор на бесконечное море внизу. Слегка захмелев, я иду наверх, брожу по салону, принимаю валиум, возвращаюсь перед посадкой в Хило, и когда мы приземляемся, Тим так стискивает «Джи‑ Кью», что тот навсегда сворачивается в трубочку, и самолет подкатывает к выходу.
В аэропорту миловидная, сладенькая гавайская девушка нацепляет нам на шеи гирлянды, шофер встречает у ворот, забирает багаж, мы садимся в лимузин, почти не разговариваем, почти друг на друга не смотрим, а когда едем вдоль берега сквозь влажный вечер, Тим крутит радио и находит лишь местную станцию в Хило, где играют старые песни шестидесятых. Я смотрю на Тима, Мэри Уэллс[25] запевает «Мой парень», у Тима на шее вяло повисла гирлянда из красного жасмина, уже буреет, а пустые Тимовы глаза грустно уставились в темное окно, оглядывают зеленую землю вокруг, он все сжимает «Джи‑ Кью», и я спрашиваю себя, верно ли поступил. Тим смотрит на меня, я отвожу взгляд, и выдуманный, вынужденный покой тихо накрывает нас, отвечая на мой вопрос.
Мы с Тимом сидим в центральном ресторане на Мауна‑ Кеа. В ресторане одной стены нет, и я слышу, как вдалеке разбиваются о берег волны. В сумеречный зал вторгается бриз, подмигивает пламя свечи на столе. На потолочных балках тихо бормочут воздушные колокольчики. Молодой гаваец на крошечной полуосвещенной сцене против танцпола играет на пианино «Мэкки‑ нож»[26], и две пожилые пары неуклюже топчутся в темноте. Тим пытается незаметно закурить. Женский смех плывет в большом зале, и я отчего‑ то тупею.
|
|
|
– Ох, Тим, не кури, – говорю я, глотая второй «майтай». – Мы на Гавайях, черт побери.
Без единого слова, без малейшего признака возмущения, на меня даже не взглянув, он кладет сигарету в пепельницу, скрещивает руки на груди.
– Слушай, – говорю я, запинаюсь, умолкаю.
Тим смотрит.
– Угу. Ну?
– Кто... – мозг барахтается, цепляется за что‑ то, – по‑ твоему, в этом году выиграет Суперкубок?
– Точно не знаю. – Он обкусывает ногти.
– Как думаешь, «Рейдерам» удастся?
– У «Рейдеров» есть шанс. – Он пожимает плечами, озирается.
– Как в школе? – спрашиваю я.
– Нормально. Нормально в школе. – Он постепенно теряет терпение.
– А Грэм как? – спрашиваю я.
– Грэм? – Он смотрит на меня.
– Ну да. Грэм.
– Грэм – это кто?
– Твоего друга ведь Грэм зовут?
– Нет.
– А я думал, Грэм. – Я делаю большой глоток.
– Грэм? – переспрашивает он, глядя мне в глаза. – Я вообще никого с таким именем не знаю.
На этот раз я пожимаю плечами и отворачиваюсь. За соседним столом сидят четыре педика, один – известный телеактер, все пьяны, двое восхищенно пялятся на Тима, тот не замечает. Кладет ногу на ногу, обкусывает другой ноготь.
– Как мама? – спрашиваю я.
– Нормально. – У него трясется нога: вверх‑ вниз, так быстро, что картинка размазана.
– А Дарси с Мелани? – Я цепляюсь за все, что приходит на ум. «Майтай» почти допит.
– Раздражают слегка. – Тим смотрит мимо меня, голос ровный, лицо – будто маска. – По‑ моему, они только и делают, что ездят в «Хааген‑ Даз» и кокетничают с каким‑ то болваном, который там работает.
Я хихикаю – не уверен, что хихикать следовало. Зову официанта, заказываю третий «майтай». Официант быстро возвращается, и едва он ставит бокал на стол, наше молчание обрывается.
– Помнишь, как мы сюда летом приезжали? – Я пытаюсь его задобрить.
– Примерно, – просто отвечает он.
– Когда же мы последний раз все вместе собирались? – вслух размышляю я.
– Не помню вообще‑ то. – Он даже не задумался.
– Два года назад, кажется. В августе? – гадаю я.
– В июле.
– Точно. Точно. На Четвертое июля. – Я смеюсь. – Помнишь, как мы тогда ныряли, а мама уронила в воду фотоаппарат? – спрашиваю я, еще хихикая.
– Я только ругань помню, – невозмутимо отвечает он, глядя мне в глаза. Я смотрю на него, сколько могу, а потом вынужден отвести взгляд.
Двое педиков шепчутся, косятся на Тима и смеются.
– Пойдем в бар, – предлагаю я. Подписываю оставленный официантом чек – наверное, принес вместе с третьим «майтаем».
– Как хочешь, – говорит он и резко встает.
Я уже довольно пьян, неустойчиво ковыляю по двору, Тим идет рядом. В баре старая гавайка с гирляндой на шее и в цветастом платье играет на укулеле «Гавайскую свадебную песню». Несколько пар за столиками, а у стойки – две разодетые женщины чуть за тридцать. Я жестом подзываю Тима. Мы садимся возле женщин чуть за тридцать. Я склоняюсь к Тиму.
– Что думаешь? – шепчу я, пихая его локтем.
– О чем?
– Ну то есть – что думаешь?
– О чем? – Он смотрит раздраженно.
– Рядом с нами. Эти.
Тим глядит на женщин, его передергивает.
– А что они?
Пауза. Я в ошеломлении смотрю на Тима.
– Ты что, с девчонками не встречаешься? Это как? – по‑ прежнему шепчу я.
– Что?
– Тс‑ с. Ты на свидания ходишь? На свидания?
– Девчонки из клуба и все такое, но... – Он содрогается. – А что?
К нам подруливает бармен.
– «Майтай». – Надеюсь, язык не заплетается. – А ты, Тим? – Я хлопаю его по спине.
– Что – я?
– Чтотыбудешьпить?
– Не знаю. «Майтай», наверно. Все равно, – смущается он.
Высокая темно‑ рыжая женщина улыбается нам.
– Шансы ничего себе. – Я толкаю Тима локтем. – Шансы вполне себе ничего.
– Какие шансы? О чем ты?
– Смотри. – Облокотившись на стойку, я поворачиваюсь к женщинам.
– Ну, дамы, что вы сегодня пьете?
Высокая улыбается, поднимает заиндевевший розовый бокал и отвечает:
– «Пэхохо».
– «Пэхохо»? – ухмыляюсь я.
– Да, – подтверждает она. – Очень вкусно.
– Невероятно, – бормочет Тим.
– Бармен, простите, э... – Я смотрю на улыбчивого седого гавайца – он приносит нам «майтай», и я наконец вижу табличку у него на груди. – Хики, может, принесете двум прекрасным дамам еще... – Я оборачиваюсь к ней, по‑ прежнему ухмыляясь.
– «Пэхохо», – похотливо улыбается она.
– «Пэхохо», – сообщаю я Хики.
– Да, сэр, очень хорошо. – И Хики удаляется.
– Ну, вы обе... похоже, вы на пляже сегодня были, приняли солнышка? Откуда вы? – спрашиваю я одну из них.
Та, что говорит, отпивает из своего бокала.
– Я Патти, это Дарлин, мы из Чикаго.
– Чикаго? – я наклоняюсь ближе. – Так?
– Так, – говорит Патти. – А вы откуда?
– Мы из Лос‑ Анджелеса. – Мой голос почти тонет в жужжании блендера.
– О, Лос‑ Анджелес? – переспрашивает Дарлин, оглядывая нас.
– Точно. Я Лес Прайс, а это мой сын Тим. – Я показываю на него, будто он на витрине, и Тим опускает голову. – Он... э... немного застенчив.
– Привет, Тим, – осторожно говорит Патти.
– Поздоровайся, Тим, – говорю я. Тим вежливо улыбается.
– Он учится в Южнокалифорнийском универе, – говорю я, точно это все объясняет.
Женщина с гавайской гитарой запевает «Конечно же, ты»[27], и я, оказывается, раскачиваюсь в такт.
– У меня племянница в Лос‑ Анджелесе. – Дарлин слегка разволновалась. – В Пеппердайне учится. Слыхал про Пеппердайн? – спрашивает она Тима.
– Да, – кивает он, глядя в бокал.
– Норма Перри зовут. Слыхал про Норму Перри? Второкурсница? – Дарлин отпивает «Пэхохо». – Из Пеппердайна?
Тим качает головой, все так же остекленело глядя в бокал.
– Нет, я... ну... боюсь... ну... нет...
Мы трое разглядываем Тима, словно он – тупое экзотическое животное, и нас больше, чем следовало, потрясает его редкостная невразумительность. Он все покачивает головой, и мне требуется громадное усилие воли, чтобы отвернуться.
– Ну, дамы, и долго вы здесь пробудете? – Я делаю большой глоток «майтая».
– До воскресенья, – отвечает Патти. У нее на запястье столько нефрита – удивительно, как она бокал поднимает. – А вы?
– До субботы, Патти, – отвечаю я.
– Мило. Вы вдвоем?
– Точно, – я добродушно смотрю на Тима.
– Мило, Дарлин, правда? – спрашивает Патти, тоже глядя на Тима.
Дарлин кивает.
– Отец – сын. Мило. – Она жадно допивает коктейль и тут же берется за следующий, который ставит перед ней Хики.
– Ну, надеюсь, я не слишком потороплю события, если задам вопрос, – начинаю я, склоняясь к Патти. От нее воняет гарденией.
– Разумеется, нет, Лес, – отвечает она. Дарлин выжидательно хихикает.
– Господи, – бормочет Тим, отпивая наконец из своего бокала. Я игнорирую ублюдка.
– Так что? – спрашивает Дарлин. – Лес?
– А вы, дамы, тут с кем? – спрашиваю я со смешком.
– Ну все, – говорит Тим, слезая со стула.
– Мы одни, – говорит Патти, глядя на Дарлин.
– Одни‑ одинешеньки, – прибавляет та.
– Можно мне ключ от номера? – Тим протягивает руку.
– Ты куда? – Я слегка трезвею.
– В номер. А ты думал куда? Господи.
– Ты ведь даже не допил. – Я тычу в «майтай».
– Я не хочу допивать, – невозмутимо отвечает он.
– Почему? – Я повышаю голос.
– Если он не хочет, я допью, – смеется Дарлин.
– Дай мне ключ, и все, – раздраженно говорит Тим.
– Ну, я с тобой, – говорю я.
– Нет‑ нет‑ нет, ты останься, пообщайся с Патти и Марлен.
– Дарлин, милый, – из‑ за моей спины поправляет Дарлин.
– Все равно. – Тим стоит, рука протянута.
Лезу в карман за ключом, отдаю ему.
– Только ты меня впусти, – предупреждаю я.
– Спасибо, – он отодвигается. – Дарлин, Патти, мне было... ну... э... Увидимся. – И выходит из бара.
– Что с ним такое, Лес? – Улыбка сползает с лица Патти.
– В школе не все гладко, – пьяно отвечаю я. Беру «майтай», подношу к губам, не пью. – С матерью.
Я поднимаю Тима рано и сообщаю, что перед завтраком мы сыграем в теннис. Он сразу встает, не протестует, долго торчит в душе. Мы договариваемся встретиться на корте. Он приходит через пятнадцать‑ двадцать минут, и я решаю, что надо бы разогреться, поколотить по мячу. Я подаю, бью по мячу. Он мажет. Подаю снова, сильнее. Он и не пробует отбить, лишь пригибается. Снова подаю. Он мажет. Ни слова не говорит. Я снова подаю. Он отбивает, мыча от усилия, ярко‑ желтый мяч сияющим снарядом врезается в меня. Тим спотыкается.
– Не так круто, папа.
– Круто? Ты считаешь, это круто?
– Ну... вообще‑ то да.
Я снова подаю.
Он ни слова не говорит. Я выигрываю все четыре сета и стараюсь проявить сочувствие.
– Ах ты черт. Что‑ то теряешь, что‑ то находишь.
– Еще бы, – говорит Тим.
На пляже почему‑ то лучше. Океан нас успокаивает, песок утешает. Мы друг с другом любезны. Лежим рядышком в шезлонгах под двумя низкими, раскидистыми пальмами. Тим в наушниках читает Стивена Кинга – покетбук из сувенирного киоска в вестибюле. Я читаю «Гавайи», то и дело поднимаю глаза, впитываю солнечное тепло, песчаный жар, запах соли, рома и масла для загара. Мимо дефилирует Дарлин, машет. Я тоже машу. Тим смотрит поверх темных очков.
– Ты вчера был с ними довольно груб, – замечаю я.
Тим еле пожимает плечами и прячется за стеклами. Не уверен, слышал ли он меня, он же в наушниках, но хоть осознал, что я произношу слова. Не поймешь, чего он хочет. Смотришь на Тима, и тебя словно обдает волнами неуверенности, отсутствия цели, задачи, будто перед тобой человек, который совсем не имеет значения. Стараясь из‑ за этого не дергаться, думаю о тихом море, о воздухе. Два педика в узеньких плавках плетутся мимо, садятся у пляжного бара. Тим тянется за маслом для загара. Я кидаю ему бутыль. Он втирает масло в загорелые широкие плечи, потом откидывается, вытирает руки о мускулистые икры. От мелких букв болят глаза. Я моргаю раз, другой, прошу Тима принести еще выпить, «майтай» какой‑ нибудь или ром с колой. Тим не слышит. Я хлопаю его по руке. Он внезапно дергается, выключает музыку. Плеер падает на песок.
– Черт. – Он подбирает, смотрит, нет ли песка или царапин. Удовлетворенный, надевает плеер на шею. – Что?
– Может, принесешь отцу и себе выпить?
Он вздыхает, поднимается.
– Что ты будешь?
– Ром с колой.
– О'кей. – Он натягивает университетскую рубашку, бредет к бару.
Я обмахиваюсь «Гавайями» и наблюдаю, как Тим уходит. Замирает у стойки, не пытаясь позвать бармена, ждет, пока бармен его заметит. Один педик что‑ то говорит Тиму. Я чуть приподымаюсь. Тим смеется, что‑ то отвечает. И тут я вижу девушку.
Она молода, ровесница Тиму или постарше, загорелая, длинноволосая блондинка, медленно движется вдоль берега, не замечая волн, что разбиваются у ног, вот она идет к бару, и когда приближается, я почти различаю лицо – смуглое, безмятежное, большеглазое, она не мигает даже на ярком полуденном солнце, тотальном и абсолютном. Томно, сладострастно скользит к бару, стоит возле Тима. Тот все ждет бокалов, грезит. Девушка что‑ то говорит. Тим оглядывается, улыбается, и бармен подает ему бокалы. Тим стоит, они с девушкой коротко беседуют. Тим уже идет ко мне, и тут она что‑ то спрашивает. Он оглядывается, кивает, потом торопливо шагает, почти бежит. Застывает, оборачивается, чему‑ то смеется, подходит, отдает мне бокал.
– Девчонку встретил из Сан‑ Диего, – отсутствующе говорит он, снимая рубашку.
Я улыбаюсь, киваю, лежу с бокалом в руке – он прозрачен, пузырится, я заказывал другое – и, прикрыв глаза, воображаю, что сейчас их открою, гляну вверх, а Тим будет стоять передо мной, жестом звать к ним в воду, и там мы станем трепаться о мелочах, но он избалован, и мне все равно, мне на него плевать, а просить прощения – лицемерно. Я открываю глаза. Тим с девушкой из Сан‑ Диего ныряют в прибой. У моих ног приземляется фрисби. Я вижу ящерицу.
Потом, после пляжа, мы оба в ванной готовимся к ужину. Тим обернул бедра полотенцем, бреется. Я над второй раковиной смываю с лица масло перед душем. Тим скидывает полотенце, нимало не смущаясь, стирает с подбородка пену.
– Ничего, если Рэчел с нами поужинает? – спрашивает он.
– Конечно. Почему нет.
– Отлично. – И Тим выходит из ванной.
– Ты сказал, она из Сан‑ Диего? – спрашиваю я, вытирая лицо.
– Ага. Из универа.
– А она тут с кем?
– С родителями.
– А родители не собираются с ней сегодня ужинать?
– Они до завтра в Хило. – Тим в одних трусах выбирает рубашку. – У отчима какие‑ то дела.
– Она тебе нравится?
– Ага. – Тим изучает обычную белую рубашку, будто книгу знаний. – Наверное.
– Наверное? Ты с ней полдня провел.
После душа я иду в спальню, открываю шкаф. Тим вроде поживее, я рад, что он встретил эту девушку, и мне легче, что за ужином с нами будет кто‑ то еще. Я надеваю льняной костюм, наливаю выпить из мини‑ бара, сажусь на кровать, наблюдаю, как Тим втирает гель в волосы, смазывает их.
– Ты рад, что поехал? – спрашиваю я.
– Еще бы, – отвечает он слишком ровно.
– Мне показалось, ты вроде бы не хотел ехать.
– С чего ты взял? – спрашивает он. Выдавливает еще геля на ладонь, втирает в густые светлые волосы, они темнеют.
– Мама говорила, что тебе не хотелось, – поспешно, бесцеремонно отвечаю я. Пью.
Он разглядывает меня в зеркало, лицо затуманивается.
– Нет, я ничего такого не говорил. У меня просто этот доклад и... ну... нет. – Он причесывается, смотрит в зеркало. Ему нравится, он отворачивается от зеркала, смотрит на меня, и под этим пустым взглядом я решаю не давить.
Мы встречаемся с Рэчел в центральном ресторане. Она беседует с пианистом у рояля. У нее в прическе алый цветок, пианист трогает его, и Рэчел смеется. Мы с Тимом пробираемся к белому роялю. Рэчел оборачивается, у нее пустые голубые глаза, а белозубая улыбка восхитительна. Она касается своего плеча, идет к нам.
– Рэчел, – с некоторой неохотой говорит Тим, – это мой отец. Лес Прайс.
– Здравствуйте, мистер Прайс. – Рэчел протягивает ладошку.
– Привет, Рэчел. – Я пожимаю ее руку, замечаю, что ногти не накрашены, хотя они длинные и гладкие. Пока отпускаю руку. Рэчел поворачивается к Тиму.
– Вы оба хорошо выглядите, – говорит она.
– Ты отлично выглядишь, – улыбается Тим.
– Да, – говорю я. – Это правда.
Тим смотрит на меня, потом на нее.
– Спасибо, мистер Прайс, – отвечает она.
Метрдотель проводит нас наружу. Дует теплый ночной ветерок. Рэчел сидит напротив меня, при свечах она еще красивее. Тим, гладко выбритый, в дорогом итальянском костюме, который я ему купил этим летом, с прилизанными волосами, безрассудно сыплет комплиментами Рэчел – можно подумать, будто их что‑ то связывает. Видимо, Тиму с девушкой комфортно, и я за него почти счастлив. Я заказываю «майтай», Рэчел – «перье», а Тим – пиво. Выпив коктейль, заказав второй, послушав, как эти двое нудят про MTV, колледж, любимые фильмы, про кино об изуродованной девочке, которая примиряется с собой, я уже расслаблен и выдаю анекдот с ключевой фразой «А можно мне, пожалуйста, рот прополоскать? » Оба признаются, что не поняли, нужно разъяснять, и я меняю тему.
– Что это за штука у тебя на волосах? – спрашиваю я Тима.
– Это «Тенакс», папа. Гель для волос. – Он с притворным гневом глядит на меня, потом на Рэчел. Та улыбается мне.
– Я просто спросил, – лениво говорю я.
– Так чем вы занимаетесь, мистер Прайс? – спрашивает Рэчел.
– Просто Лес.
– О'кей. Чем вы занимаетесь, Лес?
– Недвижимость.
– Я тебе говорил, – замечает Тим.
– Да? – переспрашивает она, пусто глядя на меня.
– М‑ да, – кисло отвечает Тим. – Говорил.
Наконец она отворачивается.
– Я забыла.
В голове мелькает образ Рэчел – нагой, руки на грудях, в моей постели, – и идея взять ее, обладать ею не кажется непривлекательной. Тим делает вид, что моего неотрывного взгляда не замечает, но я знаю, что он очень внимательно смотрит, как я смотрю на Рэчел. Рэчел дерзко со мной кокетничает, и я все размышляю, кокетничать ли мне в ответ. Приносят ужин. Мы быстро едим. Потом заказываем еще выпить. К этому времени я уже достаточно надрался, так что наклоняюсь и призывно улыбаюсь Рэчел. Тим уже сдулся – его будто и нет вовсе.
– А вы знали, что сюда Роберт Уотерс приехал? – спрашивает нас Рэчел.
– Кто? – угрюмо переспрашивает Тим.
– Да ну, Тим, – говорю я. – Роберт Уотерс. Который в сериале – как его? «Воздушный патруль».
– Видимо, я телик мало смотрю.
– А, ну да, – фыркаю я.
– Ты не знаешь, кто такой Роберт Уотерс? – спрашивает его Рэчел.
– Нет, не знаю. – В голосе раздражение. – А ты знаешь?
– Я вообще‑ то встречалась с ним на инаугурации Рейгана, – отвечает Рэчел. И затем: – Господи, я думала, его все знают. – Она изумленно качает головой.
– Я не знаю. – Тим явно сердится. – А что такое?
– Ну, как бы неудобно. – Рэчел улыбается, опускает глаза.
– А что такое? – повторяет Тим. Холод чуточку испаряется.
– Он тут с тремя парнями, – объясняю я.
– И? – спрашивает Тим.
– И? – смеется Рэчел.
– Один из них сегодня клеил Тима, – сообщаю я Рэчел, пытаясь угадать, как она отреагирует: сначала она не реагирует вообще, а потом смеется, и тогда я смеюсь вместе с ней. Тиму не смешно.
– Меня? – спрашивает он. – Когда?
– В баре, – отвечает Рэчел. – Сегодня на пляже.
– Этот? Тот парень? – вспоминает Тим.
– Ага, он. – Я закатываю глаза.
Тим вспыхивает:
– Он славный. Славный парень. И что?
– Ничего, – говорит Рэчел.
– Я уверен, он очень славный, – смеюсь я.
– Очень славный, – хихикнув, повторяет Рэчел.
Тим смотрит на нее, потом злобно – на меня, это же я виноват, потом опять на Рэчел, и тут его лицо меняется, словно он понимает, что одно, возможно, ведет к чему‑ то другому, и эта мысль его успокаивает.
– Разумеется, вы оба заметили, – говорит Тим, улыбаясь Рэчел, потом зловеще – мне. Он закуривает, дразнит меня. Но я лишь улыбаюсь и делаю вид, что не вижу.
– Разумеется, мы заметили, – говорю я, похлопывая Рэчел по руке.
– Ну же, Тим. – Она слегка отодвигается. – Ты им нравишься. Ты здесь, наверное, самый молодой.
Тим усмехается, глубоко затягивается.
– Я не заметил, сколько здесь «молодых». Прости.
– Не курил бы ты, – замечает Рэчел.
– Я тебе говорил, – прибавляю я.
Тим смотрит на нее, потом на меня.
– Почему? – спрашивает он ее.
– Потому что это вредно, – серьезно отвечает она.
– Он это знает, – говорю я. – Я ему вчера вечером говорил.
– Нет. Ты велел не курить, потому что «мы на Гавайях», а не потому что это вредно. – И смотрит пристально.
– Ну, тебе вредно, а мне неприятно, – легко говорю я.
– Я же не дышу тебе в лицо, – бормочет он. Смотрит на Рэчел в надежде на спасение. – Тебя я тоже напрягаю? Ну то есть, блин, мы же на улице. На улице.
– Просто – не курил бы ты, – говорит она тихо.
Он встает.
– Ну, докурю еще где‑ нибудь, о'кей? Раз уж вам обоим это не нравится. – Пауза, и затем: – А что, папа, сегодня шансы вполне себе ничего?
– Тим, – говорит Рэчел. – Не надо уходить. Сядь.
– Нет уж, – подзадориваю я. – Пусть идет.
Тим уходит.
Рэчел поворачивается.
– Тим. Ох боже мой.
Он идет мимо двух кадок с пальмами, мимо пианиста, одного из педиков, пожилой танцующей пары, вот он в ресторане, вот он вышел.
– Что с ним такое? – спрашивает Рэчел.
Больше мы с ней не разговариваем, слушаем пианиста, приглушенные разговоры в ресторане, далекий плеск волн, что накатывают на берег. Рэчел допивает – не помню, когда она заказала. Я подписываю чек.
– Спокойной ночи, – говорит она. – Спасибо за ужин.
– Вы куда? – спрашиваю я.
– Пожалуйста, передайте Тиму, что я прошу прощения. – Она вот‑ вот уйдет.
– Рэчел, – говорю я.
– Я его завтра найду.
– Рэчел.
Она выходит из ресторана.
Я открываю дверь в номер. Тим сидит у себя на постели, смотрит в окно, вокруг колышутся занавески. Совсем темно, не считая луны, и хотя балкон открыт, пахнет марихуаной.
– Тим?
– Что? – оборачивается он.
– Что случилось?
– Ничего. – Он медленно встает, закрывает балконную дверь.
– Хочешь поговорить? – Я чуть не умоляю.
– Что? Ты спрашиваешь, хочу ли я поговорить? – Он включает свет, гадко улыбается.
– Да.
– О чем?
– Это ты мне скажи.
– Не о чем разговаривать, – отвечает он. Шагает вдоль кровати – неторопливо, лениво, изможденно.
– Ну же, Тим. Прошу тебя.
– Что? – Он с улыбкой вскидывает руки. Глаза распахнутые, воспаленные. Он снимает пиджак, кидает на пол. – Не о чем разговаривать.
Мне остается лишь сказать:
– Дай мне шанс. Прошу тебя, не лишай меня шансов.
– У тебя никаких шансов и нет, пижон. – Он смеется и повторяет: – Пижон.
– Ты шутишь.
– Ничего. Абсолютно ничего, – повторяет Тим уже не так жестко. Останавливается, садится на кровать спиной ко мне.
– Забудь, – зевает он. – Абсолютно... ничего.
Я все стою.
– Ничего, – повторяет он. – Nada [28].
Я долго брожу вокруг гостиницы и наконец сажусь на скамейку над морем, возле прожектора, что светит в воду. Два морских дьявола выплыли на яркий свет, кружат в воде, плавники медленно хлопают в прозрачных освещенных волнах. Больше на морских дьяволов никто не смотрит, и я вроде бы ужасно долго наблюдаю в одиночестве, как неутомимо они плавают. Луна высоко – яркая, бледная. За гостиницей пронзительно вопит попугай. Газовое пламя садовых факелов. Я уже собираюсь пойти к портье и попросить другой номер, и тут слышу за спиной голос:
– Mania birostris, также известен как гигантский морской дьявол. – Из темноты выступает Рэчел – она в трениках и смелой маечке с надписью «Лос‑ Анджелес», в волосах по‑ прежнему цветок. – Родственники акулам и скатам. Обитают в теплых океанических водах. Большую часть жизни проводят либо частично зарывшись в ил или песок, либо плавая у самого дна.
Она перешагивает скамейку, опирается на прожектор и разглядывает двух больших серых монстров.
– Двигаются с помощью волнообразных движений грудных плавников, длинный хвост служит рулем. Питаются главным образом ракообразными, моллюсками, морскими червями. – Она умолкает, смотрит на меня. – Иногда вылавливали морских дьяволов, которые весили более трех тысяч фунтов и достигали двадцати футов в ширину. Морских дьяволов очень боятся из‑ за их размеров. – Она смотрит на воду и говорит дальше, будто читает слепому: – В действительности они предпочитают уединение. Переворачивают лодки и убивают людей лишь в целях самообороны. – Она снова смотрит на меня. – Откладывают темно‑ зеленые яйца, почти черные, с кожистым покрытием, на концах усики, которые цепляются за водоросли. Когда детеныши вылупляются, пустые оболочки относит к берегу. – Она молчит, потом тяжело вздыхает.
– Откуда вы все это знаете?
– У меня в универе высший балл по океанографии.
– О, – пьяно вздыхаю я. – Это... интересно.
– Мне тоже так кажется. – Она снова смотрит на морских дьяволов.
– Где вы были? – спрашиваю я.
– Да тут где‑ то. – Она смотрит мимо меня, будто завороженная чем‑ то невидимым. – Говорили с Тимом?
– Да. – Я пожимаю плечами. – Он в порядке.
– Вы не ладите?
– Как большинство отцов и сыновей, – замечаю я.
– Ну, очень жаль. – Она смотрит на меня. Отходит от прожектора, садится рядом на скамейку. – Может, вы ему не нравитесь. – Она вытаскивает из прически цветок, нюхает. – Но наверное, это ничего, потому что, может, и он вам не нравится.
– Вы как думаете, мой сын красивый? – спрашиваю я.
– Да. Очень. А что?
– Просто интересно. – Я пожимаю плечами.
Один морской дьявол выплывает на поверхность и плещет по воде плавником.
– О чем вы с ним днем говорили? – спрашиваю я.
– Особо ни о чем. А что?
– Я хочу знать.
– Просто... о чем‑ то.
– О чем? – настаиваю я. – Рэчел.
– О чем‑ то.
Мы разглядываем морских дьяволов. Один уплывает. Второй неуверенно дрейфует в сиянии прожектора.
– Он обо мне говорит? – спрашиваю я.
– А что?
– Я хочу знать.
– Зачем? – она робко улыбается.
– Хочу знать, что он обо мне говорит.
– Он ничего не говорит.
– Да? – слегка удивляюсь я.
– Он не говорит о вас.
Морской дьявол кружит в воде, плещется.
– Я вам не верю, – говорю я.
– Придется, – отвечает Рэчел.
На следующей день мы с Тимом на пляже под тихим безупречным небом играем в нарды. Я выигрываю. Тим в наушниках, исход игры его не особо интересует. У меня выпадают двойные шестерки. Тим апатично озирает пляж, на лице – ни малейших эмоций. Кидает кости. На зеленый зонтик над нами садится красная птичка. К нам идет Рэчел в крошечном голубом бикини, с розовой г
|
|
|
