 |
глава 6. Вода из солнца
|
|
|
|
Дэнни на моей постели – подавлен, потому что в ночь конкурса двойников «Дюран‑ Дюран»[37] какой‑ то брейк‑ дансер склеил Рики в «Одиссее» и убил. Видимо, Дэнни эту новость сообщил Бифф, теперешний любовник Рики – позвонил, добыв мой номер у кого‑ то на студии. Я вхожу, а Дэнни говорит:
– Рики погиб. Горло перерезали. Вся кровь из тела вытекла. Бифф звонил. – И все. Дэнни не шевелится, не рассказывает, каким тоном Бифф поведал эту новость, не снимает «уэйфэреров», хотя мы не на улице и уже почти восемь. Лежит, смотрит по кабельному какую‑ то религиозную передачу, и я не знаю, что сказать. Просто радуюсь, что он еще тут, не ушел.
Теперь из ванной, расстегивая блузку, юбку, кричу:
– Ты новости записал?
– Нет, – отвечает Дэнни.
– Почему? – спрашиваю я, а потом надеваю халат.
– Хотел «Джетсонов»[38] записать, – тупо отвечает он.
Я молча появляюсь из ванной. Подхожу к кровати. На Дэнни шорты цвета хаки и футболка «РАСПУСТИВ НОГИ»[39], она у него с того дня премьеры на студии, где его отец – исполнительный продюсер. Смотрю на Дэнни, мое отражение кривится, коробится в темных стеклах, потом уношу блузку и юбку в гардеробную, закидываю в корзину. Прикрываю дверь, стою над кроватью.
– Подвинься, – говорю я.
Он не двигается, лежит себе и лежит.
– Рики умер. Из него вся кровь вытекла. Весь почернел. Бифф звонил, – холодно повторяет Дэнни.
– По‑ моему, я просила не класть трубку на рычаг, отключить телефон, ну, как‑ нибудь, – замечаю я и все равно сажусь. – По‑ моему, я говорила, чтобы мне все звонили на студию.
– Рики умер, – бормочет Дэнни.
– Мне сегодня дворники отломали зачем‑ то, – через некоторое время сообщаю я, забрав у него пульт и переключая каналы. – Оставили записку. Написали: «Mi hermana» [40].
|
|
|
– Бифф, – вздыхает он, а потом: – А что ты сделала? Обсчитала «Тако Белл»?
– Это Бифф мне дворники отодрал?
Нет ответа.
– Ты почему сегодня новости не записал? – тихо спрашиваю я, стараясь не давить.
– Потому что Рики умер.
– Но «Джефферсонов»[41] ты записал? – с упреком замечаю я, уже теряя терпение. Переключаю на MTV – неубедительная попытка порадовать Дэнни. Увы, там клип «Дюран‑ Дюран».
– «Джетсонов». Не «Джефферсонов». Я «Джетсонов» записал. Выключи это.
– Но ты же всегда новости записываешь, – канючу я, стараясь не канючить. – Ты же знаешь, я люблю их смотреть. – Пауза. – Мне казалось, ты «Джетсонов» целиком видел.
Дэнни молчит, лишь опять скрещивает длинные, будто лепные ноги.
– И почему трубка на рычаге лежала? – говорю я: мол, вот как занятно.
Дэнни встает так резко, что я пугаюсь. Идет к стеклянным дверям, выходит на балкон, смотрит на каньоны. Снаружи светло, тепло, за силуэтом Дэнни видно, как жар поднимается над холмами, и тут я говорю:
– Только не уходи, – а он говорит:
– Я даже не знаю, почему я здесь, – а я почти покорно спрашиваю:
– Почему ты здесь? – а он отвечает:
– Потому что отец выкинул меня из дома, – а я спрашиваю:
– Почему? – а Дэнни говорит:
– Потому что отец спросил: «Может, поработаешь? », а я ответил: «Может, хуй мне пососешь? » – Он умолкает, но я‑ то читала про Эдварда и сомневаюсь, что Дэнни и впрямь так сказал, и тут он говорит: – Меня тошнит от этого разговора. Мы об этом уже сто раз говорили.
– Мы об этом ни разу ни говорили, – тихо отвечаю я.
Дэнни прислоняется спиной к стеклу, тяжело сглатывает, смотрит в телевизор – там по MTV новый клип.
Я тоже смотрю в телевизор. Девушку в черном бикини запугивают три мускулистых, почти голых человека в масках и с гитарами. Она вбегает в комнату, цепляется за жалюзи, на нее наползает туман или дым. Конец клипа, все как‑ то разрешается, и я смотрю на Дэнни, а он все пялится в телевизор. Реклама конкурса «Потерянные выходные с “Ван‑ Хален”[42]». Обкуренный Дэвид Ли Рот, а по бокам – две местами одетые девушки, все трое сидят, плотоядно пялятся в камеру, а он вопрошает: «Ну как, в лимузине прокатить? » Я оборачиваюсь к Дэнни.
|
|
|
– Только не уходи, – вздыхаю я. Плевать, если звучит жалко.
– Я туда записался, – сообщает он. Черных очков не снял.
Я отключаю телефон, думаю про отломанные дворники.
– На конкурс? На «Потерянные выходные»? – спрашиваю я. – Мы разве об этом говорили?
Я обедаю с Шелдоном на Мелроуз. Полдень, в ресторане уже людно и тихо. В колонках негромко играет рок. На потолке неспешно крутятся серебристые вентиляторы, от них ползет прохлада. Шелдон пьет «перье», и я жду, что он ответит. Шелдон ставит большой стакан со льдом, смотрит в окно – вообще‑ то на пальму, – и я моментально убита.
– Шелдон?
– Две недели? – спрашивает он.
– Одну, если больше нельзя. – Смотрю в тарелку: громадный нетронутый «цезарь».
– Зачем тебе эта неделя? Куда ты собралась? – Шелдону, похоже, и впрямь интересно.
– Куда‑ нибудь, – пожимаю плечами я. – Просто перерыв.
– Куда?
– Куда‑ нибудь.
– Где это «где‑ нибудь»? Господи, Шерил.
– Я не знаю, Шелдон, где «где‑ нибудь».
– Ты что, детка, бросаешь меня?
– Это что за разговоры, Шелдон? Что вообще творится? Ты мне дашь неделю или нет? – Я беру ложку, тычу в салат, подношу ко рту кусок латука. Он падает в тарелку. Я опускаю ложку. Шелдон смотрит на меня, он так смущен, что приходится отвернуться.
– Ну, знаешь... э... я постараюсь, – ошеломленно успокаивает он. – Ты же знаешь, я для тебя что угодно сделаю.
– Ты постараешься? – недоверчиво переспрашиваю я.
– Мало в тебе веры. Вот в чем твоя проблема. Веры не хватает. И в спортзал не ходишь.
– Мой агент мне говорит, что мне не хватает веры? Видимо, у меня и впрямь не жизнь, а катастрофа.
– Ты должна справиться, – вздыхает Шелдон.
– Мне хватает веры, Шелдон. Мне просто надо на неделю уехать в Лас‑ Крусес. – Я снова принимаюсь за салат, проверив, заметил ли Шелдон, что я взяла вилку. – Я всегда справлялась, – бормочу я. – Все время справлялась.
|
|
|
– Я выясню. Поговорю с Джерри. А Джерри с Ивеном. Но ты ведь знаешь, как говорят. – Шелдон вздыхает, разглядывает пальму за окном. – Из солнца воды не выжмешь.
– Что ты несешь? Подсел на что‑ то, а, Шелдон?
Приносят чек, Шелдон вынимает бумажник, потом кредитку.
– А ты все с тем красавчиком живешь? – с откровенным презрением осведомляется он.
– Мне он нравится, Шелдон, – отвечаю я, а потом, менее уверенно: – И я ему нравлюсь.
– В этом я не сомневаюсь. Не сомневаюсь, что ты ему нравишься. Ты десерт не заказывала, да?
Я качаю головой. Остатки салата меня наконец соблазняют, но официант уносит тарелку. Такое ощущение, будто в ресторане меня все узнают.
– У тебя улыбочка с ошибочкой. – Шелдон запихивает бумажник в карман.
– А что мне толку от улыбочек без ошибочек, толку‑ то что?
Шелдон так на меня смотрит, что я пытаюсь улыбнуться, положить салфетку на стол – прямо‑ таки нормальный человек.
– У тебя телефон... ну... занят в последнее время, – тихо замечает Шелдон.
– Можно звонить на студию. Это ничего не значит.
– С Уильямом в эти дни общалась?
– Что‑ то не хочется мне общаться с Уильямом.
– По‑ моему, он хочет с тобой поговорить.
– Откуда ты знаешь?
– Видел его пару раз. – Шелдон пожимает плечами. – Где‑ то тут.
– Господи. Видеть не хочу этого урода.
Парнишка‑ мексиканец уносит наши стаканы с водой.
– Шерил, большинство моих знакомых поговорили бы с бывшими мужьями, если б мужья захотели поговорить. Это не конец света. Да что такое? Ты что, и по телефону с ним пообщаться не можешь?
– Пускай звонит на студию. Я с Уильямом говорить не хочу. Он жалок. – Я опять смотрю на улицу, на двух коротко стриженных девочек‑ блондинок в мини‑ юбках, что идут мимо, с ними высокий блондин, он напоминает Дэнни. Не в том дело, что он вылитый Дэнни – просто вылитый, – скорее в том, как равнодушно он шаркает, как разглядывает себя в окне ресторана, в очках – тех же «уэйфэрерах». И на секунду он снимает очки, смотрит прямо на меня, хотя не видит, приглаживает короткие светлые волосы, девочки подпирают пальму, которую разглядывал Шелдон, закуривают, а блондин надевает очки, проверяет, не погнулись ли, отворачивается, бредет по Мелроуз, и девочки отлипают от пальмы и следуют за ним.
|
|
|
– Знаешь его? – спрашивает Шелдон.
Уильям звонит мне на студию около трех. Я за столом тружусь над репортажем про двадцатую годовщину убийства Китти Дженовиз[43], и тут он звонит. Рассказывает, что у меня в последнее время был занят телефон и надо бы нам поужинать на неделе. Я отвечаю, что занята, устала, слишком много работы. Уильям все талдычит название нового итальянского ресторана на Сансете.
– А что же Линда? – Не стоило спрашивать, понимаю я, Уильям может решить, что я его предложение обдумываю.
– Она в Палм‑ Спрингз на пару дней уехала.
– Что же Линда?
– А что Линда?
– Что же Линда?
– Мне кажется, я по тебе соскучился.
Я бросаю трубку, разглядываю снимки тела Китти Дженовиз, и Уильям не перезванивает. Загримированный Саймон рассказывает, что работает над сценарием о брейке в Восточном Голливуде. Когда начинаются новости, я смотрю прямо в камеру и надеюсь, что Дэнни смотрит, – он на меня только в новостях и смотрит. Я тепло улыбаюсь перед каждой рекламной паузой, даже если это вопиюще неуместно, и в конце передачи меня подмывает одними губами сказать: «Спокойной ночи, Дэнни». Но возле «Гельсона» в Брентвуде я вижу кошмарно обгоревшего мальчика в корзине, вспоминаю, как Уильям сказал: «Мне кажется, я по тебе соскучился», – перед тем как я бросила трубку, и когда я выхожу из магазина, небо светлое, слишком фиолетовое, неподвижное.
На дорожке стоит белый «фольксваген‑ кролик», рядом красный «порш» Дэнни, а подле него – гигантское перекати‑ поле. Проезжаю мимо, паркую «ягуар» под навесом и долго сижу, а потом вылезаю, несу в дом пакет с продуктами. Ставлю на кухонный стол, открываю холодильник, выпиваю половину «Тэба». На столе записка на ломаном английском от служанки: звонил Уильям. Отключаю телефон, комкаю записку. В кухню входит мальчик – лет девятнадцати‑ двадцати, короткие светлые волосы, загар, в одних голубых шортах и сандалиях. Резко застывает. Секунду мы смотрим друг на друга.
– Э... привет, – говорю я.
– Здрасьте, – мальчик начинает улыбаться.
– Вы кто?
– Ну... я Бифф. Здрасьте.
– Бифф? – переспрашиваю я. – Вы – Бифф?
– Ага. – Он задом продвигается к двери. – Увидимся.
Я стою, в кулаке – записка про Уильяма. Выбрасываю ее и поднимаюсь по лестнице. Хлопает входная дверь, слышно, как «фольксваген‑ кролик» заводится, пятится с дорожки, катит по улице.
|
|
|
Дэнни лежит на моей постели под тонкой белой простыней, смотрит телевизор. У кровати, возле колоды карт таро и авокадо, валяются комки «клинексов». В комнате жарко, и я открываю дверь на балкон, в ванной надеваю халат, молча иду к «бетамаксу», перематываю кассету. Кошусь через плечо: Дэнни по‑ прежнему смотрит в экран, который я загораживаю. Жму кнопку, и начинается концерт «Пляжных мальчиков». Мотаю вперед, жму кнопку. Кроме «Пляжных мальчиков» – ничего.
– Ты сегодня новости не записал?
– Не, записал.
– Но тут ничего нет.
– Да? – вздыхает он.
– Тут нет ничего.
На секунду он задумывается, потом стонет:
– Ох, блин, прости. Мне надо было концерт «Пляжных мальчиков» записать.
Пауза.
– Тебе надо было записать концерт «Пляжных мальчиков»?
– Это последний концерт, потом Брайан Уильямс умер, – отвечает Дэнни.
Я вздыхаю, барабаню пальцами по видаку.
– Не Брайан Уильямс, тупица. Деннис Уилсон.
– Нет. – Дэнни чуть приподымается. – Брайан.
– Ты второй день подряд пропускаешь новости. – Я иду в ванную, открываю краны. – И кроме того, его звали Деннис, – кричу я оттуда.
– Понятия не имею, с чего ты это взяла, – слышу в ответ. – Его Брайан звали.
– Деннис Уилсон, – громко повторяю я. Наклоняюсь, пробую воду.
– Нетушки. Ты тотально ошибаешься. Брайан. – Дэнни встает с постели, завернутый в простыню, хватает пульт и ложится обратно.
– Деннис. – Я выхожу из ванной.
– Брайан, – повторяет он, переключая на MTV. – Ты совсем пальцем в небо.
– Деннис, дурья башка, – ору я, спускаясь по лестнице. Включаю кондиционер, в кухне открываю белое вино. Беру с полки бокал, возвращаюсь наверх.
– Уильям днем звонил, – сообщает Дэнни.
– И что ты ему сказал? – Я наливаю вино, пью, пытаясь успокоиться.
– Что мы еблись всухую и ты не доползешь до телефона, – ухмыляется Дэнни.
– Еблись всухую? Недалеко от истины.
– Вот‑ вот, – фыркает он.
– Почему ты, черт бы тебя взял, телефон не выключил? – ору я.
– Ты чокнутая. – Он внезапно садится. – Что за фигня с этим телефоном? Ты чокнутая, ты... ты... – Он умолкает, не найдя нужного слова.
– И что этот малолетний серфер забыл в моем доме? – Я допиваю бокал, меня подташнивает, я наливаю второй.
– Это Бифф, – защищается Дэнни. – Он не серфер.
– Ну, на вид он был ужасно расстроенный, – громко язвлю я, скидывая халат.
В ванной я опускаюсь в теплую воду, выключаю краны, ложусь, пью вино. Завернутый в белое Дэнни входит в ванную, бросает в корзину «клинекс», вытирает руки о простыню. Опускает сиденье, садится на унитаз, поджигает косяк. Я закрываю глаза, делаю большой глоток. Единственные звуки – музыка на MTV, капающий кран, Дэнни посасывает тонкий косячок. Я только сейчас заметила, что сегодня Дэнни добела обесцветил волосы.
– Травы хочешь? – спрашивает он, закашлявшись.
– Что?
– Травы? – Он протягивает мне косяк.
– Нет. Никакой травы.
Дэнни откидывается назад. Мне неловко, и я переворачиваюсь на живот, но так неудобно, и я переворачиваюсь на бок, потом на спину, но Дэнни все равно не смотрит. Закрыл глаза. Излагает.
Монотонно:
– Бифф сегодня был на Сансете, рассказал, что на светофоре видел такую уродливую старуху с тотально огромной головой и длинными, толстыми, жирными руками и она, в общем, кричала, бредила, проехать не давала. – Он затягивается, не выдыхает. – Она голая была. – Он выдыхает, потом сочувственно прибавляет: – Стояла на остановке дальше по Стрипу, может около Хиллхёрста. – Он снова затягивается, не выдыхает.
Я вижу эту картину очень ясно. Подумав, спрашиваю:
– И на черта ты мне все это рассказываешь?
Он пожимает плечами, молчит. Лишь открывает глаза, смотрит на уголек, дует. Я тянусь через край ванны, наливаю себе еще вина.
– Теперь ты мне что‑ нибудь расскажи, – наконец предлагает Дэнни.
– Типа в обмен?
– Все равно.
– Я... хочу ребенка? – предполагаю я.
После долгой паузы Дэнни пожимает плечами, говорит:
– Пакость.
– Пакость. – Я закрываю глаза и очень ровно переспрашиваю: – Ты только что сказал «пакость»?
– Мать, не морочь мне голову. – Он встает, подходит к зеркалу. Скребет воображаемую отметину на подбородке, оборачивается.
– Бесполезно, – внезапно говорю я.
– Я слишком молод, – говорит он. – Тю.
– Я даже не помню, как мы познакомились, – тихо говорю я, потом смотрю на него.
– Что? – удивляется Дэнни. – Думаешь, я помню? – Он роняет простыню, голышом возвращается к унитазу, садится, глотает вина из бутылки. Я замечаю у него на бедре шрам, на внутренней стороне, касаюсь его. Дэнни отшатывается, затягивается. Моя рука остается висеть в воздухе, я смущенно ее убираю.
– Умник надо мной посмеется, если я спрошу, о чем ты думаешь?
– Я думал... – Пауза, потом Дэнни медленно продолжает: – Я думал о том, как это ужасно было. Девственность потерять. – Пауза. – Я об этом весь день думал.
– Ничего удивительного, если с дальнобойщиком‑ то. – Длинная, полная ненависти пауза. Я отворачиваюсь. – Глупо. – Мне снова хочется его коснуться, но я лишь отпиваю «шардоннэ».
– А почему ты, блядь, такая особенная? – Он щурится, стискивает зубы. Встает, подбирает с пола простыню, возвращается в спальню. Я вылезаю из ванны, вытираюсь и голой вхожу в комнату с бутылкой вина и бокалом, немного пьяна, забираюсь к нему под простыню. Он переключает каналы. Я не знаю, почему он здесь и где мы познакомились, а он голышом лежит рядом и смотрит телик.
– А твой муж знает? – с наигранным весельем спрашивает Дэнни. – Он сказал, развод еще не закончился. Сказал, что он не бывший.
Я не шевелюсь, не отвечаю, какую‑ то секунду не вижу Дэнни – вообще ничего в комнате не вижу.
– Ну?
Я хочу еще вина, но заставляю себя несколько минут подождать. Другой клип. Дэнни подпевает. Я вспоминаю, как сидела в машине на стоянке «Галлерии», а Уильям держал меня за руку.
– Это что, важно? – спрашиваю я, когда клип заканчивается. Закрываю глаза, легко воображаю, будто я не здесь. Когда открываю, вокруг темнее, и я гляжу на Дэнни, а он все смотрит телевизор. На экране – фотография ночного Лос‑ Анджелеса. По неоновому пейзажу летит красная полоса. Появляется название местной радиостанции.
– Он тебе нравится? – спрашивает Дэнни.
– Нет. Вообще‑ то нет. – Я отпиваю вина, растекаясь до усталости. – А тебе нравится... он?
– Кто? Твой муж?
– Нет. Бифф, Бофф, Буфф, как его.
– Что?
– Он тебе нравится? – повторяю я. – Больше меня?
Дэнни молчит.
– Можешь сразу не отвечать. – Можно было жестче, но я не стала. – Если способен.
– Не спрашивай об этом, – говорит он. Глаза полузакрыты – пасмурные, серо‑ синие, пустые. – Не спрашивай, и все. Не надо.
– Просто очень типично, – хихикаю я.
– Что сказал Тарзан, увидев, как по холму идут слоны? – зевает он.
– Что? – Я еще хихикаю, закрыв глаза.
– Вот по холму идут слоны.
– По‑ моему, я это уже слышала. – Я представляю себе длинные загорелые пальцы Дэнни, а потом – и это не так красиво – то место, где загар обрывается, начинается вновь, толстые неулыбчивые губы.
– Что сказал Тарзан, увидев, как по холму идут слоны в плащах?
Я допиваю вино, ставлю бокал на тумбочку возле пустой бутылки.
– Что?
– Вот по холму идут слоны в плащах. – Он ждет ответа.
– А... да? – наконец спрашиваю я.
– Что сказал Тарзан, увидев, как по холму идут слоны в черных очках?
– Дэнни, по‑ моему, мне неинтересно. – Язык отяжелел, я вновь закрываю глаза, все вокруг давит.
– Ничего не сказал, – безжизненно сообщает Дэнни. – Он их не узнал.
– Ну и зачем ты мне все это рассказываешь?
– Не знаю. – Пауза. – Типа развлечься, наверное.
– Что? – Я уже плыву. – Что ты сказал?
– Развлечься?
Я на минуту засыпаю рядом с ним, потом просыпаюсь, но глаз не открываю. Дышу ровно и чувствую, как два сухих пальца скользят по ноге. Лежу совсем неподвижно, не открываю глаз, Дэнни трогает меня – без малейшего жара, – а потом нежно взбирается сверху, и я лежу совсем неподвижно, но вскоре приходится открыть глаза, потому что я слишком тяжело дышу. В ту же секунду Дэнни слабеет, скатывается. Когда я просыпаюсь среди ночи, его нет. Его зажигалка – золотой пистолетик – лежит на тумбочке возле бутылки и большого бокала, и я вспоминаю: когда Дэнни мне ее показал, я решила, он и вправду выстрелит, но он не выстрелил, и я почувствовала, как жизнь обернулась разочарованием, и глядя ему в глаза – этот взгляд, что меняется необъяснимо, эти озера, неспособные помнить, – я ныряла в них все глубже, пока не утешилась.
В одиннадцать меня будит музыка с первого этажа. Я торопливо набрасываю халат, спускаюсь, но это всего лишь служанка моет окна и слушает «Клуб Культуры». Я говорю «gracias» [44], выглядываю из окна, которое она отмывает, замечаю, что ее маленькие дети вдвоем плавают в небольшом бассейне, с той стороны, где мельче. Я одеваюсь, брожу по дому, жду, когда вернется Дэнни. Выхожу на улицу, смотрю туда, где стояла его машина, а потом озираюсь, нет ли где намека на садовника – тот почему‑ то уже три недели не появляется.
Мы обедаем с Лиз в Беверли‑ Хиллз, и, заказав воду, я замечаю возле бара Уильяма – в бежевом полотняном пиджаке, белых брюках с защипами и дорогих бурых очках. Он движется к нашему столу. Я извиняюсь, иду в уборную. Уильям плетется за мной, я притормаживаю у двери и спрашиваю, откуда он взялся, а он отвечает, что всегда здесь обедает, и я говорю, что мне как‑ то подозрительно это совпадение, а он отвечает, признается, что, в общем, разговаривал с Лиз, в общем, она как бы обмолвилась, что мы с ней обедаем в «Садах Бистро». Я сообщаю Уильяму, что не хочу его видеть, что это расставание он сам подстроил, умышленно или нет, что он встретил Линду. Уильям на мои обвинения отвечает, что хочет просто пообщаться, берет мою руку, сжимает, а я вырываюсь, иду за столик, сажусь. Уильям плетется за мной, садится возле меня на корточки, трижды просит заехать к нему и поговорить, а я не отвечаю, Лиз бормочет извинения, и я внезапно, необъяснимо так хочу есть, что мне приносят две закуски, большой салат, пирожное с померанцем, и я съедаю это все быстро и жадно.
После обеда я бесцельно брожу по Родео‑ драйв, захожу в «Гуччи», где чуть не покупаю Дэнни бумажник, а потом выхожу из «Гуччи», прислоняюсь к позолоченной колонне снаружи, вокруг белый жар, вертолет ныряет с неба и снова взлетает, «мерседес» гудит другому «мерседесу», и я вспоминаю, что по четвергам готовлю одиннадцатичасовой выпуск новостей, рукой прикрываю от солнца глаза, иду не на ту стоянку, а потом, пройдя еще квартал, нахожу ту.
Я ухожу со студии после пятичасового выпуска, говорю Джерри, что вернусь на одиннадцатичасовой в половине одиннадцатого, а Клифф пусть пока ролики делает, сажусь в машину, выезжаю со стоянки и еду, как выясняется, в международный аэропорт. Оставляю машину, иду к терминалу «Америкэн Эрлайнз», потом в кофейню, проверяю, есть ли место у окна, заказываю кофе, наблюдаю, как взлетают самолеты, иногда заглядываю в «Лос‑ Анджелес Уикли», который взяла из машины, заряжаю кокаин, который дал мне Саймон днем, у меня крутит живот, я брожу по аэропорту и надеюсь, что кто‑ нибудь за мной увяжется, шагаю вдоль терминала, с надеждой косясь через плечо, потом возвращаюсь на стоянку, вот машина, тонированные стекла, на ветровом стекле – два обломка вместо дворников, и мне кажется, будто кто‑ то поджидает меня внутри, свернувшись на заднем сиденье, я приближаюсь к машине, заглядываю, и хотя ничего не видно, совершенно уверена, что внутри пусто, я сажусь, аэропорт позади, я проезжаю мотели на бульваре Сенчури, что ведет к аэропорту, секунду меня подмывает в каком‑ нибудь зарегистрироваться – исключительно ради эффекта, чтобы избавиться от ощущения, будто я где‑ то не здесь, по радио «Уйди‑ Уйди» поют «Кверх тормашками»[45], а я оказываюсь у кинотеатра повторного фильма на бульваре Беверли, там идет старое кино Роберта Олтмана[46], и я паркуюсь в запретной зоне, покупаю билет, прохожу в пустой зальчик, он весь залит красным светом, сижу одна в первом ряду, листаю «Лос‑ Анджелес Уикли», вокруг тихо, только где‑ то поют «Орлы»[47], кто‑ то поджигает косяк, и сладкий, сильный запах марихуаны отвлекает меня от «Лос‑ Анджелес Уикли», который все равно падает на пол, когда я вижу рекламу «Футы Нуга Дэнни», киоска с шоколадными батончиками на бульваре Санта‑ Моника, свет тускнеет, позади меня кто‑ то зевает, затихают «Орлы», поднимается черный потрепанный занавес, а потом конец фильма, я выхожу, сажусь в машину, она глохнет перед гей‑ баром на Санта‑ Монике, и я решаю плюнуть на одиннадцатичасовой выпуск, все дергаю, дергаю ключом, и мотор снова заводится, я уезжаю от бара, мимо двух парней, что орут друг на друга в дверях.
«Кантерс». Захожу в громадную закусочную – повсюду лампы дневного света – что‑ нибудь съесть и купить пачку сигарет – будет чем занять руки, потому что «Лос‑ Анджелес Уикли» остался на полу в кинотеатре повторного фильма. Нахожу кабинку у окна, покупаю пачку «Бенсон‑ энд‑ Хеджес», смотрю на улицу: красные огни зеленеют, желтеют, краснеют снова, на перекрестке никого, а фонари всё меняют окрас, я заказываю сэндвич, диетическую колу, по‑ прежнему никого – ни машин, ни людей, двадцать минут на перекрестке ни души. Приносят сэндвич, и я равнодушно его изучаю.
Наискосок от меня в кабинке сидят панки, косятся, перешептываются. Одна девочка в потрепанном черном платье, с короткой шипастой красной стрижкой толкает локтем парня, и тот – лет восемнадцати, долговязый, весь в черном, со светлым ирокезом – встает и направляется ко мне. Панки внезапно замолкают и с надеждой смотрят ему в спину.
– Вы это... в новостях или типа того? – Меня изумляет его высокий голос.
– Да.
– Вы Шерил Лейн, так?
– Да. – Я поднимаю глаза, пытаюсь улыбнуться. – Я хочу прикурить, только у меня спичек нет.
После этого заявления парень секунду беспомощно таращится, но приходит в себя:
– У меня тоже, но слушайте, а можно автограф? – С ненавистью глядя на меня, прибавляет: – Я ваш большой поклонник. – Берет салфетку, скребет свой ирокез. – Вы типа... моя любимая ведущая.
Панки истерически хохочут. Девочка с красными шипами на голове закрывает бледное лицо ладошками и топает ногами.
– Конечно. – Я оскорблена. – Ручка есть?
Он оборачивается, кричит:
– Эй, Дэвид, ручка есть?
Дэвид качает головой – зажмурился, лицо от смеха перекосилось.
– У меня, кажется, есть. – Я открываю сумочку. Вынимаю ручку, он дает мне салфетку. – И что вам написать?
Он тупо смотрит на меня, потом на свой стол, начинает смеяться, отвечает:
– Не знаю.
– Ладно, как вас зовут? – Я так сжимаю ручку, что, боюсь, она сейчас треснет. – Начнем с этого.
– Спазмм. – Он опять скребет ирокез.
– Спазмм?
– Ага. Через два «м».
Я пишу: «Спазмму, с наилучшими пожеланиями. Шерил Лейн».
– Ух, Шерил, спасибо большое, – говорит Спазмм.
Он возвращается к панкам, те хохочут еще громче. Одна девочка отбирает у Спазмма автограф, разглядывает и стонет, закрывая голову руками и снова топоча.
Очень осторожно я кладу на столик двадцатку, отпиваю диетической колы, а потом как можно незаметнее вылезаю из‑ за стола, иду в уборную, панки кричат мне вслед: «Пока, Шерил», – и ржут еще громче, а в туалете я запираюсь в кабинке, прислоняюсь к двери, покрытой мексиканскими надписями, и пытаюсь отдышаться. На дне сумочки обнаруживается зажигалка Дэнни, я прикуриваю, но сигарета кислая, и я бросаю ее в унитаз, прохожу через весь «Кантерс», почти пустой, по периметру, вдоль стены, подальше от столика панков, а потом в машине разглядываю себя в зеркальце заднего вида: глаза красные, на подбородке черное пятно, и я стараюсь его оттереть. Завожу машину, еду к телефонной будке на Сансете. Паркуюсь, не глуша мотора, вопит радио, и я набираю свой номер, стою в будке, жду, когда подойдут, а телефон все звонит, и я вешаю трубку, сажусь в машину, езжу кругами в поисках кофейни или бензоколонки с туалетом, но, похоже, все закрыто, и я еду по бульвару Голливуд, глядя на козырьки кинотеатров, в итоге опять выруливаю на Сансет и отправляюсь в Брентвуд.
Стучу в дверь Уильяма. Через некоторое время он все же отзывается. Спрашивает:
– Кто там?
Не отвечаю, только стучу опять.
– Кто там? – Голос встревоженный.
– Это я. – И затем: – Шерил.
Он отпирает замок, распахивает дверь. На нем плавки и футболка с ярко‑ синей надписью: «КАЛИФОРНИЯ», эту футболку я купила ему в прошлом году. Уильям в очках и, кажется, не удивлен, что я стою у него под дверью.
– Я как раз собирался в джакузи, – говорит Уильям.
– Мне в ванную нужно, – тихо говорю я. Мимо него прохожу через гостиную в ванную. Когда выхожу, Уильям стоит возле бара.
– Ты не могла... ванную найти?
Сажусь на раскладной стул перед громадным телевизором, игнорируя вопрос, но потом передумываю и отвечаю:
– Да.
– Хочешь чего‑ нибудь?
– Сколько времени?
– Одиннадцать. Что ты будешь?
– Все равно.
– Есть ананасовый сок, клюква, апельсин, папайя.
Я думала, он про алкоголь, но повторяю:
– Все равно.
Он подходит к телевизору, и телевизор включается внезапной вспышкой, ревом, только начинаются новости, Уильям вовремя делает погромче, и диктор говорит: «... новости девятого канала, Кристин Ли вместо Шерил Лейн... », – а Уильям возвращается к бару, разливает по бокалам сок и милосердно не спрашивает, почему я не в студии. Выключаю телевизор на первой рекламной паузе.
– А Линда где? – спрашиваю я.
– В Палм‑ Спрингз. На семинаре по толстой кишке. – Длинная унылая пауза, и затем: – Видимо, это интересно.
– Мило, – бормочу я. – Вы еще ладите?
Уильям улыбается, протягивает нечто, отчетливо пахнущее гуавой. Опасливо отпиваю, ставлю бокал.
– Она только закончила тут ремонт. – Уильям машет рукой, садится на бежевую кушетку напротив меня. – Хотя кондоминиум – это временно. – Пауза. – Она по‑ прежнему в «Юниверсал». Она хорошая. – Он отпивает сок.
Больше Уильям ничего не говорит. Снова отпивает, скрещивает загорелые волосатые ноги, смотрит в окно – там пальмы, залитые светом фонарей.
Встаю, нервно брожу по комнате. Возле книжной полки притворяюсь, будто читаю надписи на корешках, потом названия фильмов полкой ниже.
– Ты неважно выглядишь, – говорит Уильям. – У тебя чернила на подбородке.
– Все нормально.
Еще через пять минут Уильям произносит:
– Может, надо было нам остаться вместе. – Он снимает очки, трет глаза.
– О господи, – раздраженно говорю я. – Нет, нам не надо было оставаться вместе. – Я оборачиваюсь. – Так и знала, что не стоило приезжать.
– Я был не прав. Что тут скажешь? – Он опускает голову, разглядывает свои очки, колени.
Перехожу к бару, облокачиваюсь. Еще одна долгая пауза, и потом он спрашивает:
– Ты меня еще хочешь?
Я молчу.
– Ты, наверное, не должна отвечать. – В голосе смущение, надежда.
– Без толку. Нет, Уильям, я тебя не хочу. – Касаюсь подбородка, разглядываю пальцы.
Уильям смотрит на свой бокал и, прежде чем отпить, говорит:
– Но ты постоянно врешь.
– Больше не звони мне, – отвечаю я. – Я за этим приехала. Сказать.
– Но, мне кажется, я по‑ прежнему... – пауза, –... тебя хочу.
– Но я... – неловкая пауза, –... хочу другого.
– А он тебя хочет? – Мягкий нажим не ускользает от меня, и я резко падаю на высокий серый табурет.
– Не психуй, – говорит Уильям. – Держись.
– Все рушится.
Уильям встает, ставит бокал с папайей, опасливо шагает ко мне. Кладет руку мне на плечо, целует в шею, касается груди, чуть не переворачивая мой бокал. Ухожу в другой угол комнаты, вытираю лицо.
– Ты меня удивил, – в итоге выдавливаю я.
– Почему? – через комнату спрашивает Уильям.
– Ты никогда никому не сочувствовал.
– Неправда. А ты?
– Тебя никогда не было. Тебя никогда не было. – Я умолкаю. – Ты никогда не был... живой.
– Я был... живой, – невнятно отвечает он. – Живой?
– Нет, не был. Ты знаешь, о чем я.
– Какой же я тогда был?
– Ты был просто... – Замолкаю, смотрю через дверь на громадный белый ковер в большой белой кухне, белые стулья на мерцающем кафельном полу. –... не мертвый.
– А... ну... тот человек, с которым ты сейчас? – напряженно спрашивает он.
– Не знаю. Он... – я запинаюсь, –... милый. Милый. Он на меня... благотворно действует.
– Благотворно? Он что, витамин «А»? Ты о чем? Он в постели хорош или что? – Уильям воздевает руки.
– Он может, – бормочу я.
– Ну, если б ты меня встретила, когда мне было пятнадцать...
– Девятнадцать, – перебиваю я.
– Господи боже, девятнадцать, – бросает он.
Иду к двери, оставляя за спиной весьма знакомую сцену, и один раз оборачиваюсь, смотрю на Уильяма, и меня пронзает отвращение, которого я чувствовать не хочу. Представляю себе Дэнни, как он ждет меня в спальне, крутит телефонный диск, звонит кому‑ то, какому‑ то фантому. Дома включен телевизор и «бетамакс». Разворошенная постель. На постели записка:
«Прости – увидимся. Звонил Шелдон, сказал, у него хорошие новости. Поставил таймер на 11, выпуск должен записаться. Прости. Пока.
P. S. Бифф говорит, ты интересная», ‑
и ниже телефоны Биффа. Стоявшая у кровати сумка с его одеждой исчезла. Я перематываю пленку, ложусь и смотрю одиннадцатичасовой выпуск.
|
|
|
