 |
глава 10. Тайны лета
|
|
|
|
Пытаюсь склеить эту на вид ничего суку калифорнийскую в «Орудиях», и она вроде не против, но пьет маловато, только притворяется пьяной, но я ей приглянулся, как и всем, и она говорит, что ей двадцать.
– Угу, – отвечаю я. – Конечно. На вид ты совсем молоденькая. – Хотя знаю, что ей шестнадцать, не больше, или даже пятнадцать, если на дверях сегодня Малец и перспективы, если вдуматься, волнующие. – Мне молоденькие нравятся, – сообщаю я. – Не слишком молоденькие. Десять? Одиннадцать? Нетушки. Но пятнадцать? Ух, это да, круто. Можно и загреметь, что с того?
Она лишь тупо таращится, будто ни слова не слышала, разглядывает свои губы в пудренице, снова таращится на меня, спрашивает, что такое негратос, что значит слово «незримый».
Я уже тотально взвинчен, не терпится отволочь суку к себе в Энсино, у меня даже довольно‑ таки встает, пока я жду, а она в туалете рассказывает подругам, что уходит с самым красивым парнем, а я сижу у стойки и со своей довольно‑ таки эрекцией пью «шприцеры» с красным вином.
– Как эти штуки называются? – спрашиваю я у бармена и машу рукой на бокал.
Бармен – мне ровесник примерно, на вид весьма крут.
– «Шприцеры» с красным вином, – отвечает он.
– Я вообще‑ то особо напиваться не хочу, – говорю я, а он разливает студентикам. – Нетушки. Не сегодня.
Я оборачиваюсь, смотрю, как все пляшут на пятаке, вспоминаю, что трахнул ди‑ джейку миллион лет назад, хотя точно не скажу, она ставит какой‑ то ужасающий негритянский рэп, мне уже хочется есть, хочется слинять, и тут девчонка возвращается, уже совсем готовая ехать.
– Антрацитовый «порш», – говорю я швейцару, и она потрясена. – Будет круто, – обещаю я ей. – Меня распирает, – говорю я, но чтобы не слишком напряженно прозвучало.
|
|
|
По дороге к Долине она ставит Боуи. Я рассказываю ей анекдот про эфиопа.
– Почему эфиоп оказался за обоями?
– Что такое «эфиоп»? – спрашивает она.
– Тараканы затащили, – отвечаю я. – Умора.
Мы приезжаем в Энсино. Я пультом открываю гараж.
– Ух ты, – говорит она. – Большой у тебя дом. – А затем: – Ты меня домой потом отвезешь? Позже?
– Ага. Конечно. – Я открываю «Белый дым». – Бывают глупые телки, но в ебле мне это нравится.
Мы заходим в спальню, и она спрашивает, где вся мебель.
– А мебель где? – ноет она.
– Съел. Заткнись, засунь спираль и ложись, – бормочу я, тыча в сторону ванной. – Я тебе потом кокаину дам. – Но не говорю, что значит «потом», не намекаю даже.
– Ты о чем? Спираль?
– Ну да. Ты же забеременеть не хочешь, а? Разродиться каким‑ нибудь чудищем? Монстром? Зверюгой какой‑ нибудь. Хочешь? Господи, даже гинеколог твой перебздит.
Она смотрит на кровать, потом на меня, потом пытается открыть дверь в соседнюю комнату.
– Нетушки, – торможу ее я. – Не туда. – Я пихаю ее к двери в ванную. Она смотрит на меня, все притворяясь пьяной, входит, закрывает дверь. Я даже слышу, как она пердит.
Выключаю свет, зажигалкой «бик» запаливаю свечи – я их вчера вечером купил в «Гончарной лавке». Раздеваюсь, трогаю себя, я уже твердый, вытягиваюсь на постели, жду, жрать хочется невыносимо.
– Давай‑ давай‑ давай.
В унитазе льется вода, девчонка плещется в биде, потом выходит с туфлями в руках, офигевает, увидев меня на постели с этой гигантской эрекцией, но разыгрывает хладнокровие. Она это делать не хочет, знает, что не туда попала, знает, что слишком поздно, и от этого я завожусь еще больше, приходится захихикать, и она раздевается, спрашивает:
– Где кокаин? Где кокаин?
А я отвечаю:
– Потом, потом, – и притягиваю ее к себе. Она вообще‑ то не хочет ебаться и пытается отсосать, и я некоторое время ей позволяю, хотя не чувствую ни черта, а потом начинаю ебать ее изо всех сил, смотрю ей в лицо, кончая, и, как всегда, она заводится, глядя мне в глаза, в их черный блеск, видя ужасные зубы, разодранный рот (который, как утверждает Дирк, похож на «осьминожий анус»), и я ору на ней, матрас под нами пропитался ее кровью, и она тоже начинает орать, а потом я даю ей по лицу, бью, пока она не отрубается, и выволакиваю ее наружу к бассейну и при свете из‑ под воды, при лунном свете, сегодня, на высоте в Энсино, пускаю ей кровь.
|
|
|
Мы с Мирандой поздно ужинаем в «Плюще» на Робертсон, и выглядит Миранда, как она сама говорит, «беспротёмно сказочно». Миранде «сороковник», непроглядно черные волосы туго оттянуты на затылок, на виске вьется раздерганная седая прядь, лицо бледно‑ загорелое, великолепные высокие скулы, зубы цвета молнии, Миранда в оригинальном бархатном платье с ручной бисерной вышивкой от Лагерфельда, из «Бергдорф‑ Гудмена», купленном на прошлой неделе, когда Миранда ездила в Нью‑ Йорк на Сотби торговаться за бутылку с водой, которую в итоге продали за миллион долларов, и еще заглянуть на частную вечеринку, сбор средств в пользу Джорджа Буша. Миранда говорит, тусовка была «просто запредельная».
– Ты, конечно, старше меня типа лет на двадцать, но всегда невероятно юна, – говорю я. – Определенно, в ЛА мне приятнее всего тусоваться с тобой.
Сегодня мы сидим в патио, жарко, мы тихо болтаем про то, как Дональда весьма неразборчиво оприходовали в рекламе льняных костюмов в августовском номере «Джи‑ Кью» и что, если внимательно приглядеться, у модели, снявшейся с Дональдом, четыре лиловые точки на загорелой шее – ретушер пропустил.
– Дональд – беспротемное хулиганье, – говорит Миранда.
Я соглашаюсь, спрашиваю:
– Как называется книга про эфиопов? «Унесенные ветром».
Миранда хохочет, говорит, что я тоже хулиганье, и я откидываюсь в кресле, попиваю лаймад со «столичной» и очень доволен.
– Ой, смотри, Уолтер, – чуть привстает Миранда. – Уолтер, Уолтер, – зовет она и машет.
Я Уолтера презираю – полтинник с хвостом, гомоандроид, агент в «Ай‑ Си‑ Эм». В определенных кругах прославился главным образом тем, что пустил кровь всем актерам из «банды сорванцов»[81], кроме Эмилио Эстевеса – тот как‑ то сказал мне в «На кремнях», что не тащится от «Дракулы и прочего такого говна». Уолтер лениво бредет к нашему столику. На Уолтере совершенно убогий смокинг от Версаче, и Уолтер бубнит про сегодняшние пробы на «Парамаунте», да как его фильм соберет в Штатах 110 миллионов, да как он позабавился с одной звездой из фильма, хотя фильм – полное дерьмо, и бесстыдно заигрывает со мной, но впечатления не производит. Он крадется дальше – «вот же мразь, вот же гомик», – бормочу я, – и мы с Мирандой остаемся вдвоем.
|
|
|
– Ну, расскажи, что читал, милый, – говорит она, когда нам приносят нью‑ йоркские стейки, с кровью, в собственном соку, и мы в них вгрызаемся. – Кстати, – она вздергивает голову, жуя, – вкусняк. – И затем: – Господи, голова раскалывается.
– Толстого, – вру я. – Раньше не читал. Скукотища. А ты?
– Джеки Коллинз – беспротемно классная. Восхитительная макулатура. – Миранда жует, заглатывает два ибупрофена, запивает «собственным соком», и по бледному подбородку течет темная струйка. Миранда вытирает подбородок, улыбается, быстро моргает.
– А как Марша? – спрашиваю я, потягивая «шприцер» с красным вином.
– Еще в Малибу, с... – и Миранда, понизив голос, произносит имя одного из «Пляжных мальчиков».
– Брехня, мать, – смеюсь я.
– Неужто я тебе врать буду, детка? – Она закатывает глаза, облизывает губы, доедает стейк.
– Марша ведь дольше всех только с животными, да? – спрашиваю я. – Коровы? Кони, птицы, собаки, морские свинки, все такое прочее, да?
– Кто, по‑ твоему, прошлым летом популяцию койотов регулировал?
– Ну да, я слышал, – бормочу я.
– Детка, она едет в Калабасас, в конюшню, и, блядь, лошади всю кровь выпускает за полчаса, – говорит Миранда. – Ну то есть, черт побери, детка, бывало весьма нелепо.
– Я, например, лошадиную кровь терпеть не могу, – отвечаю я. – Слишком жидкая, слишком сладкая. А вообще я почти с чем угодно могу, но только если тоска.
– Я из животных одних кошек не переношу. – Миранда жует. – Потому что у них часто лейкемия и еще куча каких‑ то говняных болезней.
|
|
|
– Грязные, мерзкие твари, – содрогаюсь я.
Мы снова заказываем выпить и напополам съедаем еще стейк, а потом кухня закрывается, и тут Миранда сообщает мне по секрету, что прошлой ночью там, где по вторникам обычно, почти вляпалась в групповуху со студентиками из Южнокалифорнийского.
– Я потрясен типа до глубины души, – говорю я. – Ты, Миранда, порою такая паршивка. – Я допиваю «шприцер». Сегодня он какой‑ то чересчур шипучий.
– Милый, поверь мне, так случайно получилось. Вечеринка. Толпа дивных мужиков. – Она подмигивает, ощупывает высокий бокал «Моэт». – Ты, конечно, догадываешься, что из этого вышло.
– Ты типа просто хулиганье, – хихикаю я. – И как же ты выпуталась из... положения?
– А ты как думаешь? – дразнит Миранда, осушая бокал. – Высосала из них все подчистую. – Она оглядывает почти опустевшее патио, машет Уолтеру – тот садится в лимузин с девчонкой, которой на вид лет шесть, – и тихо прибавляет: – Сперма и кровь – отличный коктейль, и знаешь что?
– Я внемлю.
– Этим нелепым студентикам понравилось. – Она смеется, откинув голову. – Выстроились в очередь, а я, конечно, со всем удовольствием порадовала их снова, и все вырубились. – Она смеется громче, и я смеюсь, а потом она умолкает, смотрит на вертолет – он пересекает небо, из прожектора прорастает световой конус. – Тот, который мне понравился, в кому впал. – Она печально смотрит на Робертсон – швейцары окружили перекати‑ поле, гоняют им в футбол. – У него шея развалилась.
– Не грусти, – утешаю я. – Ты отлично провела вечер.
– Пойдем, успеем в Вествуд в киношку, – предлагает она, и глаза у нее от этой мысли загораются.
После ужина мы идем в кино, но сначала покупаем в «Вествард‑ Хо» два больших стейка с кровью, съедаем их в первом ряду, и я заигрываю с двумя студентками, одна спрашивает, где это я добыл такой жилет, у меня изо рта свисает мясо, а Миранда купила даже салфетки.
– Я тебя обожаю, – говорю я ей, когда начинаются трейлеры. – Потому что у тебя подход правильный.
В другом клубе – в «Буйстве» (произносится на французский манер) – я нахожу псевдочувственную суку калифорнийскую, и она явно по правде тормознутая и тупая, будто обкурена в жопу, или напилась, или еще что, но у нее офигенные сиськи и тело ничего себе, не слишком тяжелое, может, немножко чересчур тощая, и пустота ее меня в принципе заводит.
– Я обычно тощих телок не выношу, – говорю я. – Но ты классно выглядишь.
– Тощие телки не канают?
– Эй, да это шутка.
|
|
|
– Да? – спрашивает она – устало, изможденно.
– В общем, ты мне по кайфу.
Мы садимся в машину, едем к Долине, в Энсино. Я рассказываю анекдот.
– Как называется эфиоп в тюрбане?
– Это что, анекдот?
– Ватная палочка, – говорю я. – Умора. Даже ты должна согласиться, что просто обхохочешься.
Девчонка слишком обкурена, ответить не в состоянии, однако ухитряется бормотнуть:
– А тут где‑ то Майкл Джексон живет?
– Ага. Приятель мой.
– Я поражена, – неблагодарно отвечает она.
– Я только на одной тусовке был, после «Победного турне»[82], и дерьмо это было страшное, – рассказываю я. – Терпеть не могу с черножопыми тусоваться.
– Ничего поприятнее ты, конечно, сказать не мог?
– Расслабься, – вздыхаю я.
У меня в комнате ей по кайфу, и мы дико ебемся, и когда она уже кончает, я лижу и жую кожу у нее на шее, задыхаясь, пуская слюни, языком нахожу яремную вену и пускаю кровь, и девчонка смеется, и стонет, и кончает еще мощнее, кровь бьет мне в рот струей, ударяет в голову, а потом начинается что‑ то странное, и я совсем вымотан, меня тошнит, приходится скатиться с девчонки, и вот тут‑ то я понимаю, что девчонка не пьяна, не обкурена, что она на каких‑ то, как она теперь объясняет, «непростых, блядь, наркотиках».
– Экстази? ЛСД? Опиаты? – давлюсь я. Она лежит, молчит.
– Ох боже мой, нет. – И я уже догадываюсь. – Это ж... героин, – хриплю я. – Ох блядь. У меня теперь конкретный трип.
Я скатываюсь на пол, нагишом, башка раскалывается, отрава выкручивает мне желудок, я ползу в ванную, и всю дорогу вышедшая из ступора обдолбанная сука ползет со мной и визжит: «Поиграем‑ поиграем‑ поиграем, ты ковбой, я скво, понял? » – и я на нее рычу, пытаюсь напугать, скалюсь, показываю клыки, кошмарную преобразившуюся пасть, глаза – черные, без век. Но она не пугается, только смеется, кайфует вовсю. Я наконец добираюсь до унитаза и лежа на спине блюю, кровь плещет гейзерами, и я отрубаюсь на полу, дверь закрыта. Я очухиваюсь на следующую ночь, меня шатает, по всему лицу, на шее и на груди запеклась девчонкина кровь. Я залезаю под горячий душ, долго отмываюсь гелем с люфой, потом иду в спальню. На кровати валяется спичечная книжечка из «Калифорнийской пиццы», на ней имя, номер телефона, а внизу: «Офигительно провела время». Я иду в соседнюю комнату, заглатываю валиум, открываю гроб и ложусь вздремнуть.
Через некоторое время в тревоге просыпаюсь, все еще типа слаб, радуюсь новому заказному гробу, мне его этот парень из Бербанка смастерил. FM‑ радио, кассетный магнитофон, электронный будильник, простыни от Перри Эллиса, телефон, маленький цветной телевизор со встроенным видео и кабельным (MTV, HBO). Эльвира[83] – самая крутая тетка на телевидении, воскресными вечерами она ведет передачу про фильмы ужасов, моя любимая передача, хотел бы я как‑ нибудь встретиться с Эльвирой. Может, встречусь когда‑ нибудь.
Встаю, принимаю витамины, машу гантелями под Мадонну на компакте, принимаю душ, разглядываю волосы, светлые и густые, думаю, не звякнуть ли Аттиле, парикмахеру моему, назначить на завтрашний вечер, звоню, оставляю сообщение. Служанка приходила и убралась, как ей и положено, а я ее специально предупредил, что, если попробует открыть гроб, я возьму двух ее детишек, сделаю из них тостаду с человечиной плюс латук и сальса и съем – muchas gracias [84]. Одеваюсь: «ливайсы», мокасины на босу ногу, белая футболка из «Максфилда», жилет от Армани.
Еду в круглосуточный солярий «Солнечный жар = загар» на Вудмене, десять минут поджариваюсь, потом отправляюсь в Голливуд – может, к Дирку заеду, он в основном по красивым мальчикам шныряет в Санта‑ Монике в барах, в тренажерных залах. Его бензопила прикалывает – нормально, если дом звукоизолирован, как у Дирка. Проезжаю переулок, четыре автостоянки, «Семь‑ Одиннадцать», кучу полицейских машин.
Ночь теплая, и я открываю люк, включаю радио погромче. Заглядываю в «Тауэр‑ Рекордз», покупаю пару кассет, потом в круглосуточный «Хьюз» на перекрестке Беверли и Догени, беру кучу стейков – на случай, если всю неделю выходить не захочется. Сырое мясо – вполне себе, хотя сок жидковат и недостаточно соленый. Жирная телка‑ кассирша со мной заигрывает, пока я выписываю чек на семьсот сорок долларов – и это одни филе‑ миньоны. Заезжаю в парочку клубов, где проходка есть или охранник знакомый, осматриваюсь, потом катаюсь еще. Вспоминаю девчонку, которую снял в «Орудиях», как отвез ее на бульвар Вентура, скинул на автобусной остановке, надеясь, что ничего не помнит. Проезжаю спортивный магазин, думаю о том, что случилось с Родериком, содрогаюсь, подступает тошнота. Но я глотаю валиум, и вскоре уже ничего, терпимо, проезжаю щит на Сансете, написано: «Исчезни тут», и я подмигиваю двум блондинкам, обе в наушниках, в открытом «450‑ СЛ», мы стоим на светофоре, я улыбаюсь им, они хихикают, и я еду за ними по Сансету, думаю, не остановиться ли, не съесть ли с ними суси, почти уже предлагаю им съехать к тротуару, и тут на глаза попадается вывеска магазина «Трифти», громадная синяя неоновая строчная «т» мигает, плывет над домами и щитами, луна зависла за ней, над ней, и я все ближе, слабее, и я делаю тотально запрещенный разворот, меня еще подташнивает, но чем дальше я оттуда, тем меньше, я опускаю зеркальце заднего вида и направляюсь к Дирку.
Дирк живет в огромном доме, на вид испанском и старомодном, его построили в холмах давным‑ давно, и я открываю черный ход, иду на кухню, слышу, как наверху взревывает телик. В раковине – две ножовки, розовая вода и мыльная пена. Я ухмыляюсь про себя, хочется есть. Всякий раз, слыша в новостях, что на побережье нашли пацана – иногда лишь часть тела, руку, ногу, туловище, насухо высосанные, в мешке, возле подземного перехода, – я шепчу себе под нос: «Дирк». Беру из холодильника две «Короны», бегу по лестнице к нему в комнату, открываю дверь – темень. Дирк сидит на диване в футболке «ФИЛ КОЛЛИНЗ»[85] и джинсах, на голове сомбреро, на ногах – «Тони Ламас», смотрит по видео «Плохих мальчишек»[86], забивает косяк, на вид сытый, в углу – окровавленное полотенце.
– Привет, Дирк, – говорю я.
– Привет, отец. – Он оборачивается.
– Что творится?
– Ни черта. У тебя?
– Просто подумал – заскочу, посмотрю, как вы тут. – Я протягиваю ему одну «Корону». Он свинчивает крышечку. Сажусь рядом, открываю свою, кидаю крышечку на окровавленное полотенце под постером «Уйди‑ Уйди» и новой стереосистемой. На сукне бильярдного стола громоздятся влажные кости, под ними узелок из влажных шортов «Жокей», на них пятна – лиловые, черные, красные.
– Спасибо, друг. – Дирк делает глоток. – Эй, – он лыбится, – что это такое: бурое и паутиной заросло.
– Жопа эфиопа, – отвечаю я.
– Точно. Дай пять. – Даю пять.
В патио с деревянной балки свешивается отяжелевший от крови мешок с плотью, над ним трепыхаются мошки. От каждой капли они шарахаются, затем перегруппируются. Под мешком – большое колючее перекати‑ поле, кто‑ то обмотал его белой рождественской электрогирляндой. Белобрысая летучая мышь хлопает крыльями, шмонается по балкам над мешком и мошками.
– А это кто? – спрашиваю я.
– Андре.
– Привет, Андре, – машу я.
Летучая мышь в ответ пищит.
– У Андре похмелье, – зевает Дирк.
– Фигово.
– Очень это долго – выворачивать череп через рот, – говорит Дирк.
– Угу, – киваю я. – Можно я сельтерской возьму?
– А можешь?
– Ничего себе тукан, – говорю я, заметив коматозную птицу в клетке возле стеклянной двери на веранду. – Как его зовут?
– Топинамбур, – отвечает Дирк. – Если пойдешь за сельтерской, принеси «мимозы», ладно?
– Господи, – шепчу я. – Чего этот тукан насмотрелся.
– Тукану по барабану, – отвечает Дирк.
Возле джакузи лежат мешки с телами, вокруг бурлящей воды – зажженные свечи: от родственников остались, родственникам лучше не знать – такого испытания они не пройдут.
Опять спускаюсь вниз, беру сельтерскую, смешиваю Дирку «мимозу», потом мы тусуемся, смотрим кино, пьем еще пива, листаем потрепанные «Джи‑ Кью», «Вэнити Фэйр», «Настоящие зверства жизни», курим анашу, и примерно тогда я улавливаю запах крови из соседней комнаты – такой свежей, аж пульсирует.
– Я бы, наверное, чего‑ нибудь схавал, – говорю я. – А то, боюсь, крышей поеду.
Дирк перематывает фильм, и мы смотрим снова. Но сосредоточиться я не могу. Шон Пенн все буйствует и буйствует, а я все голоднее, но молчу, потом фильм заканчивается, и Дирк переключает на «Эйч‑ Би‑ О», там «Плохие мальчишки», и мы снова их смотрим, курим еще анаши, и наконец я вынужден встать и пройтись по комнате.
– Марша – с одним из «Пляжных мальчиков», – говорит Дирк. – Мне Уолтер звонил.
– Ага, – отвечаю я. – Я вчера с Мирандой в «Плюще» ужинал. Дошло?
– Зашибись. Дошло. – Он пожимает плечами. – Я с Маршей не общался после... – Он умолкает, мнется, запинаясь договаривает: – После Родерика. – Переключает на другой канал, потом обратно.
Теперь о Родерике никто особо не говорит. В прошлом году Марша и Дик должны были ужинать с Родериком в «Chinois», а когда заехали за ним в Брентвуд, нашли на дне пустого бассейна деревянный кол (вообще‑ то грубо обтесанную бейсбольную биту «Уилсон‑ 5»), забитый в бетон возле стока, весь ободранный (Родерик так гордился длинными наманикюренными когтями), а в углу – кучки пыли, черно‑ серого песка и пепла. Марша и Дирк взяли кол, намазанный чесночным порошком «Лори», сожгли в пустом Родериковом доме, и больше Родерика никто не видел.
– Прости, мужик, – говорит Дирк. – Я с перепугу чуть не обмочился.
– Ай да ладно, отец, не будем об этом, – говорю я. – Да ладно.
– Точняк, профессор. – Дирк изображает Кота Феликса[87], нацепляет «уэйфэреры» и улыбается.
Теперь я в темноте брожу по комнате, в телевизоре кто‑ то орет, я продвигаюсь к двери, запах пряный, очень сочный, и я снова глубоко вдыхаю – еще он сладкий и определенно мужской. Я надеюсь, мне предложат, но не хочу быть пиявкой. Я прислоняюсь к стене, Дирк рассказывает про воровство пинт из «Кедров», а я подхожу к двери, перешагиваю через пропитанное кровью полотенце, пытаюсь открыть, будто случайно.
– Не открывай, отец. – Тихо скрежещет Дирк, все еще в очках. – Не ходи туда.
Я весьма поспешно отдергиваю руку, сую в карман, притворяюсь, будто заглядывать и не собирался, насвистываю привязавшуюся песню Билли Айдола.
– Я туда и не собирался. Остынь.
Он медленно кивает, снимает сомбреро, переключает канал, потом опять на «Плохих мальчишек». Вздыхает, щелчком скидывает что‑ то с ковбойского сапога.
– Он еще не умер.
– Нет‑ нет, отец, я понял, – говорю я. – Расслабься.
Я спускаюсь вниз, приношу нам еще пива, мы курим анашу, рассказываем анекдоты – один про коалу, другой про негров, третий про авиакатастрофу, – потом досматриваем фильм, толком ничего не говоря, с длинными паузами между предложениями, между словами даже, бегут титры, Дирк снимает очки, опять надевает, я обкурен. Он смотрит на меня и говорит:
– А Элли Шиди ничего себе, когда покалечена, – и тут снаружи ритуально накатывает гроза.
Я тусуюсь в «Фазах» в Студио‑ Сити, поздновато, со мной девчонка с длинными светлыми волосами, лет, наверное, двадцати, я сначала видел, как она с каким‑ то болваном танцевала под «Материальную девушку»[88], ей скучно, она теперь со мной, и мне скучно, хочется свалить, мы допиваем, идем к моей машине, садимся, и я типа пьян, радио не включаю, в машине тишина, девчонка опускает стекло, а на Вентуре ни души, так что все равно тишина, не считая кондиционера, она ни слова не говорит насчет того, какая у меня прелестная машина, и наконец я, бессмысленно опуская крышу, дабы ее поразить, уже недалеко от Энсино, спрашиваю эту суку:
– Сколько эфиопов можно запихнуть в «фольксваген»? – Вытаскиваю из пиджака «Мальборо», давлю на прикуриватель, улыбаюсь про себя.
– Всех, – отвечает она.
Я сворачиваю к обочине, шины визжат, я глушу мотор. Сижу жду. Радио почему‑ то включено, какая‑ то песня, но я не знаю, что за песня, и прикуриватель выскакивает. Рука у меня трясется, я смотрю на девчонку, откидываюсь назад, в пальцах сигарета. По‑ моему, она спрашивает, что происходит, но я ее даже не слышу, пытаюсь собраться, выруливаю было на Вентуру, но снова торможу, смотрю на девчонку, и она скучающе спрашивает, чем это мы занимаемся, а я все смотрю, потом очень медленно, еще держа сигарету, вставляю прикуриватель, жду, пока нагреется, давлю на него, закуриваю, выдыхаю дым, все разглядываю девчонку, отодвинувшись, а потом очень тихо, подозрительно, может, чуть смущенно спрашиваю:
– Ладно, – глубоко вдыхаю, – сколько эфиопов можно запихнуть в «фольксваген»? – Пока не ответит, не выдохну. Смотрю, как из ниоткуда появляется перекати‑ поле, слышу, как оно задевает бампер «порша».
– Я же сказала – всех, – отвечает она. – Мы к тебе едем или типа что?
Я откидываюсь назад, затягиваюсь, спрашиваю:
– Сколько тебе лет?
– Двадцать.
– Да нет, по правде. Ну же? Мы тут вдвоем. Больше никого. Я не легавый. Скажи правду. За правду ничего не будет.
Она задумывает, потом спрашивает:
– Ты мне грамм дашь?
– Полграмма.
Она закуривает косяк, который я принимаю за сигарету, выдувает дым в крышу и говорит:
– Ладно. Четырнадцать. Четырнадцать мне. Переживешь? Блин. – Протягивает мне косяк.
– Нетушки, – отвечаю я и косяк не беру.
Она пожимает плечами.
– Даушки, – и затягивается.
– Нетушки, – повторяю я.
– Даушки. Мне четырнадцать. У меня была бармицва в отеле «Беверли‑ Хиллз», просто жуть с ружьем, а в октябре мне будет пятнадцать. – Она задерживает дыхание, потом выдувает дым.
– Как же ты в клуб попала?
– Карточка поддельная. – Она лезет в сумку.
– Это что же получается, я перепутал «Привет, Китти» с Луи Виттоном? – громко шепчу я, хватая и нюхая сумочку.
Девчонка показывает поддельную карточку.
– Похоже на то, гений.
– Откуда мне знать, что она поддельная? – спрашиваю я. – Откуда мне знать – может, ты дразнишься?
– Посмотри внимательнее. Ага, я двадцать лет назад родилась, в шестьдесят четвертом, угу, конечно, – хмыкает она. – Тю.
Я возвращаю ей карточку. Потом завожу машину и, все так же глядя на девчонку, выезжаю на бульвар Вентура и еду во тьму Энсино.
– Всех, – содрогаюсь я. – О как.
– А мой грамм где? – спрашивает она, а потом: – Ой, смотри, у «Робинсона» распродажа.
Я закуриваю вторую сигарету.
– Я обычно не курю, – сообщаю я. – Но ты со мной что‑ то странное делаешь.
– Вот и не кури. – Она зевает. – Эти штуки тебя прикончат. По крайней мере, так говорила моя чудовищная мамаша.
– Она от сигарет умерла? – спрашиваю я.
– Нет, ей какой‑ то маньяк глотку перерезал. Она не курила. – Пауза. – Меня в принципе мексиканцы вырастили. – Снова пауза. – А это, я тебе скажу, не подарок.
– М‑ да? – зловеще улыбаюсь я. – Думаешь, меня сигареты прикончат?
Она снова затягивается, и все, я заезжаю в гараж, мы заходим в спальню, все ускоряется, когда уже ясно, куда движется ночь, девчонка осматривается и просит большой водки со льдом. Я отвечаю, что пиво в холодильнике и она, блядь, может достать сама. С ней случается вроде как припадок безумного шипа, она ковыляет в кухню, бормоча: «У моего папаши манеры лучше».
– Тебе не может быть четырнадцать, – говорю я. – Нетушки. – Я снимаю галстук и пиджак, скидываю мокасины.
Она возвращается с «Короной» в одной руке и новым косяком в другой. Чересчур накрашена, уродские белые джинсы «Гесс», но похожа на большинство – восковая и искусственная.
– Бедная жалкая сучка, – шепчу я.
Ложусь на постель, заползаю повыше, головой на смятые подушки. Смотрю на девчонку, сползаю пониже, ерзаю.
– А мебели у тебя нет? – спрашивает она.
– Холодильник. И кровать, – отвечаю я, поглаживая простыни ручной работы.
– А, ну да. Это правда. Блин, соображалка у тебя работает. – Она слоняется по комнате, подходит к двери, пытается открыть – заперто. – А там что? – На дверь скотчем прилеплена таблица восходов и заходов солнца на эту неделю – вырезка из «Лос‑ Анджелес Геральд‑ Экзаминера». Девчонка ее разглядывает.
– Другая комната просто.
– Ясно. – Она оборачивается, наконец слегка испугавшись.
Я стаскиваю штаны, складываю, кидаю на пол.
– А почему у тебя так много типа... – Она умолкает. Пиво не пьет. Смущенно смотрит на меня.
– Так много чего? – Я расстегиваю рубашку.
– Ну... так много мяса? – кротко говорит она. – Ну то есть у тебя в холодильнике целая куча мяса.
– Не знаю. Потому что я хочу есть? Потому что красная рыба меня пугает? – Я кладу рубашку рядом с брюками. – Господи.
– А‑ а. – Она стоит, и все.
Я больше ничего не говорю, ложусь головой на подушки. Медленно стягиваю трусы, маню девчонку, и она медленно идет, беспомощная, с полной бутылкой пива, в горлышке – завиток лайма, косяк догорел. Браслеты на запястьях – словно из меха.
– Э... слушай, это совсем дурацкий вопрос... – она запинается. – А ты случайно не...
Она подходит ближе ко мне, плывет, не сознавая, что ее ноги даже не касаются пола. Я поднимаюсь, впереди покачивается громадный член, который вот‑ вот взорвется.
– Ты случаем типа не... – Она с улыбкой умолкает. – Типа... – Она не договаривает.
– Не вампир? – ухмыляюсь я.
– Да нет – не агент? – серьезно спрашивает она.
Я откашливаюсь.
Когда я говорю «нет, я не агент», она стонет, и я держу ее за плечи, очень медленно, спокойно веду в ванную, и когда я ее раздеваю, отбрасываю футболку «ЭСПРИ» в сторону, в биде, девчонка все хихикает, измученная, спрашивает: «Тебе это не странно, а? » – и наконец юное безупречное тело обнажено, и она смотрит мне в глаза, что совершенно затуманились, черные, бездонные, тянется, плача от недоверия, касается моего лица, я улыбаюсь, трогаю ее гладкую, безволосую пизду, и она говорит: «Только засосов не оставляй», – и тут я кричу, прыгаю на нее, раздираю ей горло, и ебу ее, и играю с ее кровью, и после этого все, в общем, нормально.
Я сегодня еду по Вентуре к своему психиатру, на холм. Недавно зарядил пару дорожек, из магнитофона вопят «Летние парни»[89], и я пою вместе с ними, на светофорах забивая эфир, мимо «Галлерии», мимо «Тауэр‑ Рекордз», мимо «Фабрики», кинотеатра «La Reina»[90], который скоро закроется, мимо нового «Жирбургера» и гигантского «Наутилуса», который только что открыли. Недавно звонила Марша, приглашала на тусовку в Малибу. Дирк прислал наклейки «Зи‑ Зи Топ» на крышку гроба – по‑ моему, довольно убогие, но я их все равно оставлю. Сегодня я разглядываю людей в машинах и много думаю о ядерных бомбах, потому что на парочке бамперов видел наклейки с жалобами на них. У доктора Новы мне приходится нелегко.
– Что это сегодня творится, Джейми? – спрашивает доктор Нова. – Ты вроде... взволнован.
– Я эти картинки видел, отец, нет – эти видения, – сообщаю я. – Ядерные ракеты все тут разнесли.
– Где – тут, Джейми?
– Долину расплавили, всю Долину. Все телки гниют на ходу. От «Галлерии» – одно воспоминание. Все исчезло. – Пауза. – Испарилось. – Пауза. – Так можно сказать?
– Ух ты, – говорит доктор Нова.
– Вот именно – ух ты. – Я смотрю в окно.
– А с тобой что случится?
– А что? Думаете, это меня остановит? – парирую я.
– А ты что думаешь?
– Вы думаете, ядерная, блядь, бомба все тут прикончит? – говорю я. – Да ни за что, отец.
– Прикончит тут что?
– Мы ее переживем.
– Кто – мы?
– Мы были здесь вечно, и мы, скорее всего, навечно и останемся. – Я скашиваю взгляд на свои ногти.
– А что мы будем делать? – Доктор Нова почти не слушает.
– Бродить. – Я пожимаю плечами. – Летать по округе. Парить над вами, как, блядь, вороны. Представьте себе самого крупного ворона, какого только видели. Представьте, как он парит.
– Как твои родители, Джейми?
– Не знаю, – отвечаю я, и тут мой голос поднимается до крика: – Но у меня классная жизнь, и если вы не продлите мне рецепт на пропоксифен...
– Ты сделаешь что, Джейми?
Я взвешиваю варианты, спокойно поясняю:
– Буду ждать. Как‑ нибудь ночью буду ждать вас в спальне. Или под столиком вашего любимого ресторана, ножку трясущуюся вам покалечу.
– Это... угроза? – спрашивает доктор Нова.
– Или когда вы поведете дочь в «Макдональдс», – продолжаю я. – Оденусь Рональдом Макдональдом или Ужимкой, сожру вашу дочь на стоянке, а вы будете смотреть и быстро умом поедете.
– Мы это уже обсуждали, Джейми.
– Подкараулю вас на стоянке, или в школьном дворе, или в ванной. Заползу к вам в ванную. Провожу вашу дочь из школы, сыграю с ней в трих‑ трах, а потом засяду у вас в ванной.
Доктор Нова смотрит на меня скучающе, будто мое поведение объяснимо.
– Я был в палате, когда ваш отец умер от рака, – говорю я.
– Ты уже об этом говорил, – лениво отвечает он.
– Он гнил, доктор Нова. Я его видел. Я видел, как сгнил ваш отец. Рассказал всем своим друзьям, что ваш отец умер от токсического шока. Засунул себе в жопу тампон и забыл вытащить. Умирая, он кричал, доктор Нова.
– Ты... в последнее время кого‑ нибудь убивал, Джейми? – Судя по виду, он не слишком потрясен.
– В кино. В воображении, – хихикаю я. Доктор Нова вздыхает, разглядывает меня, явно весь в сомнениях.
– Чего ты хочешь?
– Хочу ждать на заднем сиденье вашей машины, пускать слюни...
– Я не глухой, Джейми, – вздыхает он.
– Хочу, чтобы вы продлили рецепт на пропоксифен, или я подкараулю вас в этом чудненьком бассейне с черным дном как‑ нибудь ночью, когда вы захотите искупаться, доктор Нова, и я вытяну вены и сухожилия из вашего потрясающего мускулистого бедра. – Теперь я встал, шагаю взад‑ вперед.
– Ты получишь пропоксифен, Джейми, – говорит доктор Нова. – Но я бы хотел, чтобы ты здесь появлялся регулярнее.
– Я психую тотально, – отвечаю я. – А вы спокойны, как покойник.
Он выписывает рецепт и, вручая его мне, спрашивает:
– Почему я должен тебя бояться?
– Потому что я крепкий загорелый ублюдок и зубы у меня такие острые, что по сравнению с ними заточенная бритва – столовый ножик. – Пауза. – Нужна причина получше?
– Почему ты мне угрожаешь? Почему я должен тебя бояться?
– Потому что я – последнее, что вы увидите, – сообщаю я. – Можете не сомневаться.
Я направляюсь к двери, разворачиваюсь.
– Где вы больше всего чувствуете себя в безопасности? – спрашиваю я.
– В пустом кинотеатре, – отвечает доктор Нова.
– Ваш любимый фильм?
– «Каникулы» с Чеви Чейзом и Кристи Бринкли[91].
– Любимый завтрак?
– Глазированная пшеница или что‑ нибудь с отрубями.
– Любимая телереклама?
– Аспирин «Байерс».
– За кого голосовали на последних выборах?
– За Рейгана.
– Как вы определите грань исчезновения?
– Ты, – кричит он, – сам ее определи.
– Мы уже там были, – отвечаю я. – Мы ее уже видели.
– Кто... мы? – давится он.
– Легион.
|
|
|
