Сценарий со многими действующими лицами

Каждый раз обретаемый на разных уровнях психоаналитического опыта, данный, подлежащий толкованию, реконструируемый, постулируемый, фантазм не мог не ставить сложную проблему своего метапсихологического статуса и, в первую очередь, топической принадлежности в рамках разграничения систем бессознатель­ного, предсознательного и сознательного.

Представители некоторых современных психоаналитических течений [41] попытались решить вопрос, перенося в теорию различие, похоже, предполагаемое на практике, между тем фантазмом, который предлагается для истолкования, и фантазмом, который завершает работу аналитического истолкования. Фройд вполне мог бы ошибочно обозначить одним и тем же словом Phantasie две совер­шенно различные реальности: с одной стороны, Phantasie бессознательная, «первичное содержание бессознательных психических процессов» [42] и, с другой стороны, сознательная или предсознательная продукция воображения, по типу сна наяву. А сон наяву вполне мог бы быть лишь явным содержанием, как и другие виды; а его отношение с бессознательной

261

Phantasie едва ли могло быть более тесным, чем в случае сновидения, действий и вообще всего того, что мы называем «материалом»: как любое явное содержание оно отсылало бы к истолкованию и терминах бессознательной Phantasie. Тогда, чтобы снять это досадное недоразумение, предлагается различать с помощью орфографии «fantasmes» [43] созна­тельные, по типу «снов наяву», и «fantasmes» [44] бессознательные. Можно ли говорить об этом как о большом достижении психоанализа за прошедшие полве­ка, как иногда утверждают? Попытаемся сравнить это «достижение» с влиянием и распространением мысли Фройда.

Каково влияние мысли Фройда? Настойчивостью в употреблении термина РИап1а$ге до самого конца своего творчества, несмотря на очень рано сделанное открытие, что Phantasien так же часто могут быть бессознательными, как и сознательными, Фройд хочет подтвердить их глубокое родство: «Ясно сознаваемые фантазмы первертов — которые в благоприятных условиях могут трансформиро­ваться в упорядоченное поведение, — бредовые и параноидные страхи — которые Проецируются на других со значением враждебности, — бессознательные фантаз­мы истериков — которые психоанализ выявляет за симптомами — все эти образо­вания совпадают по своему содержанию в мельчайших деталях» [45]. Это означает, что в воображаемых образованиях и разнообразных психопатологических структу­рах, которые Фройд упоминает, может быть обнаружено одно и то же содержание, один и тот же порядок, сознательны они или бессознательны, выражены действием или представлением, содержат или нет признаки перестановок действующих лиц.

Подобное утверждение (1905) вовсе не является не утверждением некоего, скажем так, прото-Фройда. Оно является центральным, особенно для периода 1906—1909 годов, когда фантазму посвящаются многочисленные исследования [46]. В это время будет полностью признан бессознательный результат действия фантазма, например, фантазма, лежащего за истерическим приступом, который ее символизирует. Но Фройд, тем не менее, отталкивается от фантазма сознательного, сна наяву не только как от парадигмы, но как от источника. Те истерические фантазмы, «имеющие прямое отношение к детерминации невротических симпто­мов» (не идет ли здесь речь о бессознательных фантазмах?), имеют в качестве «общей причины и нормального прототипа так называемые сны наяву у молодых людей» [47]. В действительности тот же сознательный фантазм может быть вы­теснен, став в этом случае патогенным. Фройд видит даже особую роль фантазма, благодаря ему, можно как бы выхватить из жизни процесс перехода из одной сис­темы в другую, процесс вытеснения или возврата вытесненного [48]. Это именно то совместное существование, та «смешанная кровь», которая, приближаясь к гра­нице бессознательного, может переходить с одной стороны на другую, в том числе, в зависимости от характера инвестиций [49]. Возможно, мы покажем, что Фройд не рассматривает здесь самый глубокий уровень бессознательного фантазма, что речь идет не о «Phantasme», но о простых грезах на границе сознания. Однако он ясно обо­значает как вытеснение процесс «отсылки» фантазма, и граница, о которой он гово­рит, это та самая граница бессознательного в полном, топическом, значении термина.

Конечно, мы не отрицаем существование разных уровней бессознательных фантазмов, но нас поражает, как Фройд, изучая метапсихологию сновидения, вновь и вновь открывает все то же родство между самыми глубокими

бессознательными фантазмами и снами наяву: в работе сновидения фантазм присутствует как бы с двух сторон процесса. С одной стороны, он связан с последним бессознательным желанием, этим «владельцем капитала» сна, и в этом своем качестве сто­ит у истока того «очень извилистого пути», который, как считают, проходит воз­буждение через последовательный ряд психических систем: «Первая часть (этого пути) предполагает поступательное движение от сцен и бессознательных фантаз­мов к предсознательному [50], где оно собирает «дневные следы» или «мысли переноса». Но фантазм также присутствует в противоположной части сновиде­ния, вторичной переработке, относительно которой Фройд подчеркивал, что она не является частью бессознательной работы сновидения, а должна отождест­вляться с умственной работой в состоянии бодрствования. Вторичная перера­ботка — это реорганизация a posteriori; добавим, что она прослеживается также в превращениях, которые происходят всякий раз, когда, пробуждаясь, мы рассказываем о сновидении. Главным образом она заключается в воссоздании в спон­танной продукции, доставляемой бессознательными механизмами (смещение, сгущение, символизация) минимального порядка и соответствия, накладывании на это причудливое нагромождение некого «фасада», сценария, который приво­дит его в соответствие и предполагает продолжение. Одним словом, речь идет о том, чтобы, в конце концов, сделать сновидение относительно похожим на «сны наяву» [51]. Вторичная переработка будет также использовать все уже смонтиро­ванные сценарии, какими являются фантазмы и сны наяву, которые могли бы разыгрываться субъектом в течение дня накануне сновидения.

Означает ли это, что между «Phantasme» (фантазм бессознательный), находящимся в самом сердце сновидения, и «fantasme» (фантазм вторичный), благодаря которому он может стать приемлемым для сознания, нет какого-то особого отно­шения? Для Фройда, целиком поглощенного собственным открытием сновиде­ния как удовлетворения бессознательного желания, поначалу было совершенно естественно обесценивать все, что близко к сознанию и может выступать как за­щита, прикрытие и, в особенности, вторичная переработка [52]. Но вскоре он воз­вращается к другой оценке: «Мы могли бы пойти на то, чтобы не видеть за всеми фасадами сновидения ничего иного, кроме подобной переработки — достаточно пристрастной и целиком состоящей из недоразумений — содержания сновидения со стороны инстанции сознания (...). Фантазмы желания, обнаруживаемые ана­лизом в ночных сновидениях, оказываются повторениями и реорганизациями инфантильных сцен; так во многих снах фасад сновидения быстро указывает нам на подлинное ядро сновидения, подвергающееся деформации из-за смешения с другим материалом» [53]. Таким образом, две крайние точки сновидения, два ка­чества фантазма, которые здесь обнаруживаются, похоже, если не встречаются снова, то, по меньшей мере, общаются внутри и как бы символизируются друг другом.

Мы говорили о распространении мысли Фройда применительно к метапсихологическому статусу фантазма. Она, эта мысль, уверенно движется в направле­нии дифференциации, но, как кажется, мы достаточно хорошо показали, что это происходит не в ущерб гомологии между разными уровнями фантазма, и, что осо­бенно важно, не смешиваются линии главной дифференциации и топического барьера (цензуры), который разделяет системы предсознательное-сознательное, с одной стороны, и бессознательного, с другой.

Разграничение проходит внутри бессознательного: «Фантазмы бессознательные или фантазмы, всегда остававшиеся бессознательными, образованные в бессознательном, или же, и это наибо­лее частый случай, фантазмы, ранее бывшие сознательными, снами наяву, за­тем преднамеренно забытые, попавшие в бессознательное, благодаря "вытесне­нию"» [54].

Через некоторое время это различие станет причиной совпадений терминов в психоанализе, таких, как первофантазм и другие фантазмы, которые можно было бы называть вторичными, сознательны они или нет [55].

Единство всей совокупности фантазма держится, тем не менее, совсем не на атом основополагающем различии, а заключается в характерном смешанном существовании, где всякий раз вне зависимости от уровня обнаруживаются струк­туральное и воображаемое. Именно поэтому Фройд всегда будет выбирать в ка­честве модели фантазма сон наяву, своего рода роман-фельетон, одновременно стереотипный и бесконечно разнообразный, сюжет которого придумывается и рассказывается в состоянии бодрствования.

Как игра образов, сон наяву использует без разбора красочный материал индивидуального бытия; а кроме него, первофантазию, в которой dramatis personae¹, фигуры карточной игры получают свою эмблему от искалеченного, перевернуто­го, недослышанного семейного предания. Структура это и первофантазм, где легко прочитывается эдипова конфигурация, но еще и сон наяву, если принять, что анализ вновь обнаруживает за богатством мифотворчества типичные повто­ряющиеся сценарии.

Однако не только и не столько изменяющееся и обратимое соотношение между воображаемым компонентом и структурным связующим звеном позволяет классифицировать и дифференцировать качества фантазма [56], располагая их между двумя полюсами первофантазма и сна наяву, мечтания. Похоже, изменять­ся может сама структура. На полюсе сна наяву сценарий относится, главным об­разом, к первому лицу, место субъекта определено и неизменно. Организацию стабилизирует вторичный процесс, питаемый «Я»: мы говорим, субъект прожи­вает свои мечтания. Полюс первофантазма, наоборот, мог бы характеризоваться отсутствием субъективации наряду с присутствием субъекта в самой сцене: ребе­нок является, например, одним из действующих лиц фантазии «побитого ребен­ка». В этом смысле покровное воспоминание, в случае которого Фройд отмечал подобную визуализацию самого субъекта в одном ряду с другими главными дей­ствующими лицами, могло бы иметь глубокое структурное родство с первофантазмом [57].

«Отец соблазняет дочь» — такой могла бы быть общая формулировка фантазии соблазнения. Показателем первичного процесса является здесь не отсутствие организации, как иногда утверждают, а особый характер структуры: она предста­ет неким сценарием со многими действующими лицами, в котором ничто не гово­рит о том, что субъект сразу найдет свое место в лице дочери, с таким же успехом можно видеть его фиксацию на отце или даже на соблазнителе.

¹ Персонажи пьесы (лат.). — Примеч. Н. И. Челышевой.