 |
Причитание. Под музыку ветра. Кленовые листья
|
|
|
|
Причитание
Безутешное
Причитание,
Сострадание,
Горевание.
По усопшему
Незабвенному,
По военному
Убиенному.
По замерзшему
И умершему,
Угоревшему,
Обгоревшему.
По невинному
И виновному,
Обделенному,
Оголенному.
По заблудшему
И уставшему,
Хоть кричавшему,
Но пропавшему.
Голося по ним
С утра дó ночи,
Продолжаем жить
С Божьей помощью.
И сосем опять
Землю-матушку,
Будто нет ее,
Смерти, рядышком
Словно мы ее
Удостоили
И с покойными
Упокоили.
Иль коса ее
Притупилася,
Иль сама она
Утомилася.
Ей бы, смертушке,
Старой вольнице,
На погосте жить
За околицей.
Дожидаться бы
Не воителей,
А преклонных лет
Прародителей.
А она тайком
Пробирается
И не там, где ей
Полагается.
И стучится в дверь
Не за мною ли?
А готова ль я?
А открою ли?...
* * *
Под музыку ветра
Под музыку ветра
И под завыванье
Качаются сосны,
Волнуется зданье.
И всюду - смятенье
На грани тревоги,
И очень заметно,
Что люди - не боги:
Один взбудоражен,
Сердито всполó шен,
Другой у окошка
Стоит огорó шен,
А третий тоскливо
Углы созерцает,
Как будто обиду
Какую глотает.
И где они, речи,
Что были намедни? -
Теперь уж скорее
Похожи на бредни.
И где их величье,
О чем мы вещали,
Когда, суесловя,
Вовсю верещали?
Под музыку ветра
Словé с и не надо.
Давайте молчаньем
Заменим тирады.
Подумаем вместе
О вечном движеньи,
О жизни и смерти,
О круговращеньи.
Доверимся ветру -
Свободной стихии -
Ему ль не знакомы
Стенанья глухие?
Не он ли тянул нас
Из черного круга,
Где нам приходило
Особенно туго?
Не ветер ли вытер
Нам слезы бессилья,
Хотя мы об этом
Его не просили?
И вспомните, люди,
Душевную смуту
Не он ли развеял
Когда-то кому-то?
Поэтому смело -
И присно, и ныне -
На ветер, на ветер
Бросаю унынье
И к вам я взываю
Высоким глаголом
Идемте, идемте
В объятья Эола!
|
|
|
* * *
Скучать не приходится.
Работа. Работа.
До изнеможения.
До пота. До пота.
Все тело иссушено.
Худó ба. Худó ба.
А дальше, как водится, -
Хворó бы. Хворó бы.
И горько, и сó лоно.
От хлеба. От хлеба.
В нем слезы замешаны -
Сжевать уж скорей бы.
Но хлеб мой бракó ванный -
Одни непромé сы -
И предназначается
Для вечной аскé зы.
* * *
Марк Бурно (Москва)
Кленовые листья
(Рассказ)
Соломатин, профессор ботаники в столичном университете, с таким удовольствием в начале октября ехал в поезде в Одессу, в командировку. Одинокий, малообщительный человек, он весь двухмесячный летний отпуск писал в духоте городской квартиры книгу о берёзах. Он не мог писать эту книгу где-нибудь в дачном посёлке - без своих книжных полок до потолка. Сама Одесса, в которой бывал, её старинные роскошно-французские дома, декоративные акации, катальпы, море, пахнущее йодом, лопнувшие уже грецкие орехи на деревьях, тамошние университетские совещания, проверки, к которым ехал, - всё это было для него не так важно, как сама дорога туда вместе с записной книжкой. Соломатин соскучился по железной дороге, которую любил с детства за то, что всё новые места за окном. Не то, что дома. А ночь проспишь в вагоне - и уже такое там, за окном растёт, чего не увидишь в своих местах. Так, под Киевом у самой железной дороги увидит наверняка намоченные теплым ещё дождём заросли кукурузы и прижавшиеся щекой к земле тыквы, видимо, никому там не нужные. Вот так и в шестилетнем детстве, ещё до войны, он ехал впервые на юг с родителями и всё смотрел через каждые полчаса, уже тогда исследовательски неравнодушный к природе, - нет ли иных, не московских цветов, деревьев, какие тут коровы, люди, дома. Теперь же в купе, напротив него, сидит узколицая девочка Маша, примерно в том же его тогдашнем возрасте, и, кажется, тоже, хоть и показывает всё фокус бабушке и маме по их просьбе, а всё, нет-нет, и наивно-любознательными, блестящими глазами посматривает в окно. Поезд шёл ещё только к Брянску по Калужской области, и вокруг (и в окно из купе, и в окно из коридора) была тёплая, ясная увядающая багряная осень в солнце, то есть бабье лето. Соломатин записывал всё это в книжку. Он нигде в справочной и научной литературе не мог найти глубинный смысл народного выражения «бабье лето». Отмечалось только, что это двух-трёхнедельное время сухого, солнечного осеннего тепла. Но сам понимал это как нежно-яркую вспышку природных сил на пороге уже серьёзного увядания в растении и в человеке. Он чувствовал и в себе эту мягкую вспышку жизни, когда не просто свежо, а одухотворённо, с проникновением в суть вещей свежо, не просто лирично, а по-мудрому лирично, как в молодости и не бывало. Он сам был сейчас в этом самом возрасте оживленно-красивого увядания. Ему было как раз несколько лет за пятьдесят, как, видимо, и бабушке этой девочки. Впрочем бабушка, наверное, моложе. У женщин это - раньше. Щёки бабушки застенчиво румянились, глаза блестели, но не наивно, как у внучки, а светлой, что-то важное понимающей грустью, которой не знала её тридцатилетняя дочь. «Да, да, - размышлял Соломатин, - это то самое недолгое и прекрасное время жизни, которое переживал и Степной волк Германа Гессе».
|
|
|
Маша всё показывала фокус бабушке и маме и Соломатину теперь тоже, потому что он вдруг стал от души смеяться над этим фокусом, поняв, в чём он заключается. Девочка давала всем (и теперь Соломатину) подержать коричневую пуговицу с четырьмя дырками и потом опускала её на вагонный столик и показывала всем с разных сторон носовой платок с вышитыми на нём красными земляниками, держа его маленькими руками за кончики. Далее Маша покрывала платком пуговицу и совершала уморительно-растопыренными ручками таинственные движения над платком, после чего, нащупав пуговицу сквозь платок, победоносно поднимала платок с пуговицей и трясла им, показывая, что пуговица исчезла. Добродушно хохоча над всем этим, Соломатин тепло вспоминал, что и в его детстве в поезде тоже были вот такие стаканы с подстаканниками, как это хорошо. Вдруг заметил, что мама и бабушка в настоящих, как это называется, пеньюарах, то есть в едко-розовых полупрозрачных халатах, в которых женщины, сколько он слышал, делают несколько шагов в своей квартире из ванной к постели. Ему сделалось неловко, будто у них ничего более не одето под этими пеньюарами, подумал, как нелепо выглядит рядом с ними в своих серых брюках, тонком сером свитере, поджарый, с узкой бородкой. Хоть Маша в настоящем серьёзном платьице с красными земляниками, как и на её носовом платке. Он вдруг сказал так уверенно и смело, как иногда выходило у него от неуверенности и рассеянности:
|
|
|
- Маша, хочешь в коридоре из окна на деревья, травы посмотрим и расскажу тебе о них?
Маша улыбнулась, кивнула, женщины разрешили, и они с Машей вышли в коридор. Соломатин приподнял Машу и поставил ножками в белых сандалиях на откидное сидение, положив свою газету. Деревья здесь за окном были чудесные. Вот место, где так много клёнов с жёлтыми, оранжевыми, красными листьями - среди тёмной еловой зелени. Некоторые клёны будто горят ярко-оранжевым огнём, как и редкие здесь осины. Земля усыпана разноцветными листьями, среди которых Соломатин усмотрел и пятнистые и записал это в книжку. Потом пошли любимые его берёзы, крупные и потоньше, и на одной сидела сорока. Это плыл мимо них старый уже березняк с целыми зарослями-хороводами молодых ёлочек в нём.
И только Соломатин во всём поезде знал, что эти милые ёлочки, окрепнув, погубят берёзы, под которыми сейчас приютились. Но когда лесорубы вырубят ельник, снова вырастет тут берёзовый лес. Профессор рассказывал всё это девочке, радовался её удивлению с открытым детски-чистым ртом, а потом любовался тёмно-багровой осиной, просвеченной солнцем.
С судками пробирался по коридору полный мужчина в белом. Спросил и их:
- Кушать будете? Сосиски? Котлеты?
Они отказались, рано ещё, не проголодались. Да и только чай с пряниками пили, звеня подстаканниками.
- Откуда он носит кушанья? - спросила Маша.
|
|
|
- Из вагона-ресторана.
- За деньги?
- Конечно, за деньги.
- А чай здесь готовят, да?
- Здесь. Проводник наш готовит вон в том баке-кипятильнике и в белом заварочном чайнике, да?
«Девочка, видимо, смышлёная, - думал Соломатин. - Не то, что эти её чувственно-бездуховные женщины в пеньюарах. Я таких телесно-здоровых мещанок сколько вижу в нашем троллейбусе, с тех пор как построили этот громадный универмаг по дороге к метро. Их только дублёнки и всякие туфли интересуют». Вон они презрительно посматривают, что он там ещё записывает в свою книжку. Точно так же, как их троллейбусные подруги шумят на него, когда он в тесноте пытается просматривать конспект перед лекцией. Как они, бабушка и её дочь, похожи друг на друга. Но дочь всё же погрубее и нет в ней этого печально-пряного, тёплого блеска, как в молодой бабушке. А девочка - прелесть. Глазки ясные, хлопают бабочками. И у него могла бы быть такая дочь, если б потратил время на женитьбу.
- А зачем вы, дядя, всё записываете? - спросила Маша.
- Чтобы яснее, отчётливее во мне оставалось то, что вижу, чтоб ярче это чувствовать через живые записанные слова и чтоб, благодаря этому, лучше понимать своё отношение ко всему тому, о чём записываю. Поняла?
- Нет.
- Ну, может позднее поймёшь. Или тебе, видно, не нужно это. В тебе, наверно, и так всё ярко отпечатывается, как во всех женщинах. А я уже в твои годы понемножку записывал. Вот такой я блеклый внутренне, не художник, учёный.
- А чему вы учите?
- Тому, как живут растения.
- О, это интересно! Ну-ну, поучите меня!
Соломатин даже не заметил, что Маша совсем по-взрослому кокетничает, и увлеченно рассказывал ей о том, почему листья желтеют, краснеют.
- Вот ты меня спрашиваешь, - говорил он, - для чего они желтые, красные... Это прекрасный вопрос. По-видимому, ты размышляющая девочка и ты поймёшь то, что я тебе объясню. Дело в том, что эти листья желтеют и краснеют, чтобы ослабеть в черешках и чтоб легче им было таким образом отпасть от веток и умереть. То есть, это они уже так красиво умирают.
- Умирают? - испугалась Маша.
- Да, но совсем не страшно, когда это умирание так нежно, разноцветно-прекрасно. Осенью в листьях дерева, я тебе уже говорил, происходят всякие таинственно-музыкальные процессы... Знаешь ли ты, что если исполнить на каком-либо музыкальном инструменте химически записанные ритмы биологических процессов, то мы услышим дивные музыкальные мелодии. Ты уже ходишь в музыкальную школу?
- Нет, но буду.
- Ну так вот, каждый лист начинает внутренне красиво, музыкально увядать, потому что нет уже того прежнего тепла, нет богатства и напора соков.
|
|
|
- А для чего ему увядать?
- Чтоб легче отвалиться.
- А зачем ему отваливаться?
- Затем, что на морозе он жить не сможет - сморщится ледяной тряпочкой и всё.
- А-а-а, я поняла, дядя, - повеселела Маша. - Чтобы не сморщиться некрасивыми тряпочками, листья опадают, и получается вот такой чудесный ковёр. Браво! А зачем - ковёр?
- Затем, чтобы согревать зимой землю с корнями цветов и трав. Но не будем, Маша, отвлекаться от главной мысли: каждый лист умирает, оставляет ветку, сделавшись прекрасным, как никогда. Японский поэт писал:
Как я завидую тебе!
Ты высшей красоты достигнешь
И упадёшь, кленовый лист!
Я тоже завидую этим листьям, девочка. Это моя мечта - умереть в красивой духовной отработанности.
- Я совсем не хочу, чтоб вы умерли, дядя. Не стоит этого делать. Живите, наслаждайтесь жизнью.
Маша, конечно, сама не знала, как это кокетство у неё происходит. Просто нравился дядя и само собой делалось так, как делали в таких случаях мама и бабушка.
- Итак, дядя, мы с вами никогда не умрём, - сказала она, положив руку ему на плечо. - Разве только заснём, как мой хомячок.
Соломатин опять не заметил этого детского кокетства. Он пожал плечами.
- Это от нас не зависит, девочка. Все мы умрём, всё отдельное живое вокруг умрёт, оставив жить своё потомство. И вот эти барашки, овцы, на поляне... Смотри, они с белыми головками, а сами чёрные. И они умрут, даже очень скоро, оставив своих детей. Но умирать не страшно, если это, конечно, в своё положенное время, с чувством, что достаточно много сделал полезного для людей. Вот я тебе сейчас объясню, почему это совсем не страшно. В самом таком своевременном умирании есть прелесть, потому что освобождаешь людей от себя, уже износившегося, и одновременно остаёшься в людях, в человечестве своими прежними полезными делами, как и осенний лист. Он отработал. С помощью солнца превращал частицы воздуха в ткань, в строительное вещество дерева, из которого построены стволы, ветки. Лист сгниёт в земле, превратится в перегной, в нужную землю, но он вместе со своими братьями строил дерево, понимаешь? Он фактически остаётся в дереве. Так и человек до своей смерти создает всякие ценности - дома, машины, книги, музыку и потому не умирает в полном смысле, а остаётся в нас и с нами. Даже если он только читал книги и слушал музыку, но сам ничего не сочинял, он всё равно остаётся, хотя бы тем, что своим вниманием к искусству, науке способствовал их развитию и кормил хлебом, одевал учёных и художников. В сущности, дерево - это вроде как человечество. Художник Поленов писал в своём завещании, что если человеку удалось исполнить кое-что из своих замыслов, то смерть его есть даже радостное событие, отдых от жизни, а жизнь его остаётся в том, что он сделал, сотворил.
- А что такое завещание?
- Это когда человек просит что-то сделать для него, когда его уже не будет.
- То есть, когда он будет спать мёртвый?
Маша видела пока только одну смерть в своей жизни - умер от опухоли живота её хомячок. Он лежал тогда на полу клетки мёртвый с синеватой опухолью на животе. Мама с бабушкой закопали хомячка в сквере возле дома, под ёлкой. Они успокаивали ревущую Машу, что смерть - это сон без сновидений, хомячку не больно, как и ей во сне. Он только не проснётся теперь никогда, но ему так же хорошо, как и ей, когда спит. Маша спросила тогда:
- Потому и на дедушкином памятнике написано «Спи спокойно»?
- Ну, конечно.
- Жалко только без снов, - вздохнула Маша.
Она часто смотрит теперь, даже из окна кухни, на могилу хомячка. Иногда при этом говорит шепотом: «Спи, хомячок». И вспоминает, как сама спит без снов, как ей при этом не больно, а просто приятно-никак. Она рассказала теперь всё это Соломатину.
- Ну, не совсем это называется спать, - сказал он. - Точнее - просто не быть. Но ведь это не страшно, потому что это так знакомо. Ведь мы с тобой уже не были на Земле целую вечность и только незаметное мгновение, в сравнении с вечностью, живём. И потом опять...
- Как не были? '
- Ну а где ты была десять лет назад?
- В маме спала.
- Нет, в маме тебя ещё не было. Ты была в другой матери, то есть в Материи.
- Это как? В таком платье?
- Нет, это в том, что простирается и длится без начала и конца. Это материя в философском смысле, понимаешь?
Маша не могла понять, как это умерший хомячок не спит, как это дедушка её тоже не спит на кладбище под своим памятником. А с ней что будет? Как же всё тогда? Ей было теперь уже не до кокетства. Соломатин продолжал:
- Ведь, в сущности, Материя Земли простирается в бесконечный Космос. И как можно из материи сделать, действительно, тряпку, платье, так возникает из Материи и берёза, и человек, а потом опять это рассыпается и превращается в другое, тоже материальное.
Тут Маше сделалось так страшно, что она громко заревела, разинув рот.
- Маша, Машенька, ты что это, - встревожился Соломатин. - Вот я тебе совсем интересное расскажу. Ты ведь не знаешь толком, что такое Космос, а это есть, я думаю, вся на свете Материя вместе с нашей Землей, не имеющая ни края, ни возраста. Каждый берёзовый лист, каждая пылинка, если всмотреться глубоко в них, построены из атомов, как из кирпичиков, а атомы внутри себя это крошечные вселенные, крошечные космосы. Только это по-настоящему прекрасно и вечно. Ведь даже Человечество не вечно. А потому довольно нам одной радости причастности к этому поистине вечному, таинственно-музыкальному, довольно одного чувства вплетённости в эту строгую и математически-бесконечную гармонию. Тебя это грандиозное не захватывает? Разве, зная это, можно пугаться собственного личного небытия в будущем? Но тогда хоть посмотри на разноцветные листья, как красиво, мягко всё умирает. Разве это так уж страшно?
Рёв только усиливался. Мама и бабушка уже были рядом. Они унесли Машу в купе и сердито задвинули дверь перед Соломатиным, которого тоже тянуло, в растерянности, в купе за Машей. «Вот я идиот, - думал он. - Забылся, не учёл ситуацию. Конечно, она ведь ещё не студентка. Впрочем, я в её возрасте уже многое, кажется, понимал».
Минут через пять дверь отодвинули. Заплаканная Маша уже не плакала. Она посмотрела на Соломатина, сидя за вагонным столиком с белой чашкой и лицом, измазанным киселём и ещё немного слезами.
- А вот и спит мой хомячок, - сказала она. - Спит под ёлкой. Да!
И высунула Соломатину язык.
1986.
Валентина Громова (Москва)
|
|
|
