 |
Русский шпионаж в Луисбурге.
|
|
|
|
И лишь единственное издание, близкое к американскому посольству, опубликовало странный комментарий:
Передатчик – в тех странах, которые считают себя свободными, – не есть улика. Колонка цифр может и не быть шифром, так что арест русского инженера представляется нам досадной ошибкой, если не преступлением, ибо, как нам стало известно, одна американская фирма подверглась такого же рода ограблению, причем неизвестные, казалось, не искали денег. Чья же рука руководит ими?
Прочитав этот комментарий, Славин позвонил Глэббу:
– Джон, привет вам, как поживаете?
– Здравствуйте, дорогой Вит, рад вас слышать. Как вы?
– Прекрасно. Куда пропал Пол?
– По‑ моему, он заперся в номере и пишет, он мне говорил, что обладает сенсационной информацией. Не хотите вместе пообедать?
– С удовольствием. Только сначала я постараюсь прорваться в больницу к Зотову.
– Почему в больницу? Что с ним?
– Вы не читали газет? – спросил Славин и ясно представил ликующее лицо Глэбба. – Отстаете от жизни. Он чей‑ то шпион.
– Перестаньте, он – милейший человек.
– Шпион обязан быть милейшим человеком, если только он профессионал, а не любитель. В семь я жду вашего звонка, о'кэй?
– Я позвоню к вам, Вит, передайте привет Зотову, я его вспомнил наконец – русские фамилии, языковый барьер. Спросите его, может быть, надо чем‑ то помочь?
– Спасибо. Обязательно, Джон, вы очень добры.
ТЕМП
Дорогой друг, мы рады передать вам привет от очаровательной «П». По ее просьбе сообщаем вам, что ваши дела идут хорошо и те акции, которые она приобрела из вашего гонорара, вложены в дело надежно, можно ожидать двенадцати – тринадцати процентов на единицу вложения. Сообщаем, что ваш гонорар составляет 32 772 доллара 12 центов. Однако, поскольку вы просили прислать вам лекарства, изделия из золота и серебра, мы вычли из гонорара 641 доллар 03 цента, следовательно, окончательная сумма к выплате составляет 32131 доллар 0, 9 цента. Должны сказать, что ваша информация представляет исключительный интерес. По оценке нашего руководителя, вы вносите громадный вклад в дело освобождения Нагонии от коммунистической тирании. Мы просили бы вас продолжать информировать нас постоянно. Более всего нас интересует на этом этапе тот же вопрос: известно что‑ либо Москве о нашей помощи группам оппозиционеров и если известно, то что именно? Следует ли ожидать расширения помощи режиму Грисо? По‑ прежнему мы высоко дорожим вашей оперативной информацией о том, когда и откуда выходят караваны судов. В ближайшие дни мы перешлем вам новые рекомендации и все то, о чем вы просили в прошлом сообщении. Хотим порадовать: все ваши опасения могут теперь быть перечеркнуты. Известный вам человек введен нами в игру «операция прикрытия», и все возможные подозрения будут обращены на него – во всяком случае, в течение ближайших нескольких месяцев. Затем мы, вероятно, законсервируем на какое‑ то время радиосвязь и обсудим новые формы нашей дальнейшей работы. От всего сердца приветствуем вас, ваши друзья «Л» и «Д».
|
|
|
Центральному разведывательному управлению.
Мы были бы глубоко признательны, если бы вы смогли передать вашу последнюю информацию по ситуации в Нагонии. Наше посольство полагает, что группа Огано выражает свои симпатии Пекину весьма неквалифицированно. По мнению наших наблюдателей, «работа» сделана наспех, ибо Африка убеждена в том, что войска Огано проходят подготовку под руководством советников ЦРУ и что радикализм Огано санкционирован Вашингтоном. В достаточной ли мере контролируемы контакты Огано? Мы ждем однозначного ответа, ибо предполагаемые акции, сориентированные на африканский континент, должны быть соответствующим образом мотивированы на международной арене.
|
|
|
Отдел исследований
Государственного департамента.
Луисбург, резиденту ЦРУ Роберту Лоренсу.
Прокорректируйте публичные высказывания Огано. Он слишком явно повторяет доводы Пекина при том, что, по мнению Гос. департамента, его контакты с нами просматриваются весьма очевидно, и, таким образом, африканцы имеют возможность подозревать его в неискренности. Это мнение сходится с информацией агента «Умный» из Москвы. Дайте указание Огано еще более резко отмежеваться от «империализма» и подвергнуть критике «пассивность» Государственного департамента в его «слишком осторожном сдерживании» прокремлевских элементов.
Заместитель директора ЦРУ Майкл Вэлш.
Из речи посла по особым поручениям США:
– Когда мою страну упрекают в поддержке сепаратистов и называют при этом сторонников мистера Огано, я не перестаю поражаться недобросовестности такого рода обвинителей. Речи мистера Огано проникнуты духом радикализма, его критика в адрес моей страны не оставляет сомнений у беспристрастных наблюдателей в том, что этот человек далек от тех идеалов, которым мы преданы. Мое правительство не может нести никакой ответственности за действия мистера Огано; связывать его каким‑ то образом с целями и методами нашей внешней политики – значит клеветать на мою страну и ее правительство...
Пекин, министерство иностранных дел.
Огано проинформировал меня о плодотворных совещаниях, которые он провел с известным вам Лоренсом. Огано во время этого совещания была обещана новая партия вертолетов, минометов и тридцать легких танков, которые, видимо, будут решать исход предстоящих в скором времени событий.
Ду Лии, посол КНР в Нагонии.
ПОЛ ДИК
– Ваш корреспондент Пол Дик ведет этот репортаж из джунглей, которые выходят к берегу океана; здесь штаб‑ квартира армии генерала Огано, лидера националистов Нагонии.
– Мистер Огано, на кого вы опираетесь в вашей борьбе?
– Народ Нагонии поддерживает мои идеи – от мала до велика; народ Нагонии ненавидит Джорджа Грисо, этого интеллигентика, далекого от тех чаяний, которыми живет нация.
|
|
|
– Каковы чаяния нации?
– Свобода и независимость.
– Генерал, вас называют ставленником Пекина, как вы можете прокомментировать такого рода утверждения?
– Меня еще называют агентом ЦРУ. Продажные щелкоперы, купленные Москвой и Гаваной, пытаются бросить на меня тень. Я ненавижу американский империализм, ибо он является оплотом мировой реакции. Идеи Мао мне представляются весьма интересными, но это не значит, что я хоть как‑ то связан с Пекином. Моя борьба субсидируется народом; пожертвования идут от племен; мы вооружены не столько автоматами, сколько поддержкой нации.
– Грисо повторил уже дважды, что он готов сесть за стол переговоров и решить спорные проблемы миром. Как вы относитесь к этим его заявлениям?
– Я не верю ни одному его слову. Он реагирует только на одно – на силу. Я и стану говорить языком силы – таково желание нации, а я подчиняюсь лишь воле моих соплеменников, все остальное для меня – клочок бумаги.
– Это говорит генерал Марио Огано мне, вашему корреспонденту Полу Дику; палящий зной, легкий бриз с океана; заросли тростника; армия Огано живет ночью; днем жизнь замирает – здесь опасаются неспровоцированного нападения войск Нагонии. Марио Огано – высок, крепок, на нем куртка хаки, на боку кольт, движется он стремительно; генерал спит в палатке, питается пищей народа – кокосовыми орехами и сыром.
– Генерал, как вы оцениваете позицию Вашингтона?
– Вообще или применительно к проблеме Нагонии?
– И так и эдак.
– Я не собираюсь скрывать свое негативное отношение к вашингтонской администрации. Иначе и быть не может, вами правят капиталисты, спруты большого бизнеса. Тем не менее в моей борьбе против Грисо, или – говоря шире – против Москвы, я готов вести переговоры даже с Вашингтоном. Что же касается позиции Вашингтона по отношению к Грисо, хочу заметить, что половинчатость никогда еще не приносила положительных плодов. Администрация до сих пор поддерживает дипломатические отношения с Грисо; ваша администрация до сих пор не признала мое движение единственным, представляющим мою нацию; ваша администрация до сих пор не ответила на мою просьбу о продаже оружия – конгресс, мне кажется, больше думает о возможной реакции Кремля, чем об интересах мира и демократии на африканском континенте.
|
|
|
– Правда ли, что вашу армию тренируют советники из Пекина?
– Идиотская ложь, в которой нет ни грана правды.
– Правда ли, что вы поддерживали контакты с людьми из ЦРУ?
– Если бы вы не были журналистом, я бы ударил вас – мы не прощаем обид! Как же я могу общаться с ЦРУ, если я служу одному лишь – национальному патриотизму?!
– Объясните моим читателям и слушателям, что для вас означает понятие национального патриотизма?
– Для меня это не понятие – для меня это сама жизнь. Национализм – высший смысл патриотизма. Я мечтаю, чтобы у Нагонии были свои самолеты – на наших, кажется мне, я никогда не разобьюсь; смысл патриотизма – в его индивидуализме, базирующемся на национальном чувстве. Я намеренно привел грубый пример, но вы, американцы, деловая нация, с вами надо говорить открыто: да, я не испытываю уверенности, когда лечу на самолете французской или британской авиакомпании; лишь когда человек летит на самолете своей страны, он обретает уверенность и бесстрашие. Вы не согласны со мной?
– Я обычно летаю на «САС», генерал. Может быть, я плохой американец, но я не люблю летать на «Панамэрикэн», там иногда заставляют молиться перед взлетом.
– Что ж, отсутствие национализма, подшучивание над ним может себе позволить гражданин высокоразвитой страны, для нас же национализм является оружием, отступление от него мы считаем предательством и караем за это по законам военного времени.
– В печати появились сообщения, что вы намерены выступить против Грисо в самое ближайшее время. Так ли это?
– Мы не собираемся нападать на Грисо, это ложь. Мы придем в Нагонию в тот день и час, когда нас призовет туда нация.
ПОИСК‑ VIII
Центр.
Продавец римского филиала «Кук энд Стайн» полагает, что серьги, фотографию которых я ему предъявил, были проданы летом прошлого года иностранцу, хорошо говорившему по‑ испански, хотя, видимо, его родным языком был английский.
Рыбин.
Славину.
Срочно уточните, каким рейсом возвращался в Союз Дубов? Где он жил в Луисбурге? Центр.
Центр.
Дубов возвращался в СССР из загранкомандировки, во время которой он жил в доме для советских специалистов, через Рим в июле 1977 года. Провел в Риме три дня, получив транзитную визу на 72 часа в аэропорту. Из бесед с Глэббом складывается впечатление, что он весьма озабочен нападением на Зотова и его арестом. Однако его озабоченность просматривается слишком явно.
|
|
|
Славин.
Константинов, сопоставив все эти данные, поручил капитану Никодимову провести «встречу» с Дубовым. Тридцатилетний капитан нравился ему, в нем был особого рода стержень, крайне важный для контрразведчика: он не боялся опровергать сам себя, разбивал свои же доводы, казавшиеся ранее бесспорными, кое‑ кто бранил его за это – «торопыга»; Константинов, наоборот, отличал постоянно – думающий человек обязан сомневаться, нет ничего скучнее постоянной убежденности в собственной правоте.
Его‑ то, капитана Никодимова, добрый приятель Игорь Куценко работал в одном отделе с Дубовым. От Игоря Куценко капитан Никодимов узнал, что Дубов прилетел ночью, а утром, как обычно по субботам, пойдет в Сандуны.
– Мы имеем право, – сказал Константинов, – на основании возбужденного нами уголовного дела приступить к розыскным мероприятиям – время настало.
– Знакомься, Сережа, это мой приятель, на одной парте сидели.
– Никодимов.
– Дубов.
– Предпочитаете здешний пар сауне? – спросил Никодимов. – Следуете врачебным советам?
– Да я как‑ то к их советам не очень прислушиваюсь. Исповедую фатализм – что на роду написано, то от тебя не уйдет.
Куценко засмеялся:
– Капитулянство это, Серж.
– Как знаешь, только можно слушаться врачей, а сыграть в ящик от пьяного шофера. Разве нет? – обернулся Дубов к Никодимову. – Вас, простите, как зовут?
– Антон.
– А по отчеству?
– Петрович.
– Чуть не Павлович, – заметил Дубов. – Но все равно А. П. Мелочь, а приятно. Где работаете?
– В госбезопасности, а вы?
– Уважаю вашу фирму. У меня там есть знакомый. Майора Громова не знаете?
– Откуда он?
– Я чужие секреты не открываю, – ответил Дубов. – Т‑ сс, враг подслушивает – так, кажется?
Никодимов улыбнулся:
– Одно спокойное место – баня, можно душу отвести. Кто откажется от чешского пива – поднимите руки.
– Как ни горько мне тянуть руку, но придется отказаться, – сказал Дубов. – У меня сегодня голодный день, раз в неделю, как у йогов.
– Действительно, легкость чувствуете? – спросил Никодимов.
– Действительно. Йоги – откровение нашего века, Антон Петрович. За границу еще не ездили?
– Нет.
– Пошлют – купите книг по йогам, искренне советую. Хотите, продемонстрирую йогу в действии?
– Очень хочу.
Дубов раскурил сигарету, приложил ее к коже у локтя, посмотрел на Никодимова и Куценко быстрыми и – как показалось капитану – смеющимися глазами:
– Видите? Я не реагирую на боль. Йога позволяет выключать какие‑ то чувства без всякого урона для психики. Вы спрашивали, где я работаю: мы работаем вместе с Игорем – разве он не сказал вам?
– Так он и не спрашивал, Серж.
– Новая генерация, – усмехнулся Дубов, сбрасывая простыню, – доверие и убежденность. Пошли париться?
Он пропустил Куценко и Никодимова, дошел с ними чуть не до двери в банное отделение, потом внезапно повернул назад:
– Идите, я догоню.
Куценко хотел было подождать, но Никодимов подтолкнул его:
– Пойдем, догонит, дело, может, какое у человека.
Дубов вернулся на место, налил себе пиво в тот стакан, из которого только что пил Никодимов, сделал быстрый глоток и побежал в парную.
Парился Дубов обстоятельно – как работал; обскребывался мыльницей, кожа его сделалась сине‑ красной, он отдувался, повторяя:
– Ну счастье‑ то, а?! Ну и счастье!
(Никодимов улыбался ему, а видел взбухшее тело Ольги Винтер, когда ночью ее вынули из гроба на Троекуровском кладбище и повезли в сельскую больницу на вскрытие; ни в одну из московских клиник по соображениям конспирации везти не решились: одно слово старику Винтеру – и все станет известным Дубову, а если он действительно агент ЦРУ?
Проскурин тогда, в маленькой оцинкованной комнате районного морга, спросил Константинова:
– И вы еще сомневаетесь, что Дубов и есть тот самый «дорогой друг»?
– Когда и если мы возьмем его с поличным – перестану).
... После первого захода в парную Дубов укутался двумя простынями и пошел делать педикюр.
Именно в этот‑ то момент Никодимов отдал все костюмы в утюжку.
Дубов, однако, не рассчитал, очередь его прошла, и он вернулся на свое место. Никодимов по‑ прежнему угощал Куценко пивом; казалось, портфель его был бездонным.
– А где мой костюм? – спросил Дубов, не глянув даже на вешалку, – казалось, он замечал все, что происходило вокруг него.
– Я сдал в утюжку – Игоря, ваш и мой.
– Не надо бы, Антон Петрович, я в банях не глажу, я это умею делать сам. Ну да ладно... Хорош пар, а?
– Пар хорош, – согласился Никодимов. – Надо будет в следующий раз соли принести.
– А зачем? – удивился Куценко.
– Эх вы, парильщики, – улыбнулся Никодимов. – В старину мазали тело медом, сейчас солью, стимулирует потовыделение, килограмм – долой, способ апробирован на себе, чудо что за способ.
– Берем на вооружение, – сказал Дубов и, блаженно закрыв глаза, откинулся на спинку дивана.
Когда банщик принес костюмы из гладилки, Дубов ненароком тронул карман пиджака – там ли ключи; на месте; успокоился.
Подполковник в отставке Сидоренко, сосед Дубова, достал из футляра очки в старомодной металлической оправе, водрузил их на мясистый нос, внимательно посмотрел на Константинова и спросил:
– В болезнь тридцать седьмого года не впадаем, товарищ генерал? В эдакий синдром подозрительности?
– Нет, товарищ Сидоренко, не впадаем.
– Убеждены?
– Я не могу вам открыть всех фактов. Я могу лишь поделиться сомнениями.
– Извольте.
– Представьте себе, что человека приглашают в докторантуру – он отказывается...
– Если вы имеете в виду Сергея Дмитриевича, то он пишет докторскую, не прерывая работы по специальности.
– Я бы хотел в этом убедиться. А вы? Представим себе далее, что человеку предлагают работу в той организации, где денег платят на сто рублей больше и должность порядком выше...
– Если вы имеете в виду Дубова, то он лишен алчности – живет очень скромно.
– Но когда человек, отказываясь от предложений, которые ему сделали, всеми силами стремился попасть в секретный отдел, к которому приковано внимание разведок, – как бы вы к этому отнеслись?
– Это рецидив тридцать седьмого, товарищ генерал, – убежденно сказал Сидоренко. – Так каждого человека можно подверстать под шпиона.
– Хорошо. Я даже, признаться, рад, что вы так его защищаете. Одно лишь вы не вправе сделать – вы не имеете права рассказывать вашему соседу об этом разговоре.
– Это я обещаю.
– Как вы относились к Ольге Винтер?
– Она была чудесным человеком. Чудесным.
– Дубов любил ее?
– Он хорошо к ней относился.
– У него бывали другие женщины?
– Мы живем в такое время, когда на это стали смотреть иначе. И потом, я против того, чтобы человека из‑ за какой‑ то связи, случайной связи, обвиняли в семи смертных грехах.
– Я тоже против этого, поверьте. Просто меня – чисто по‑ человечески – интересует ваше мнение: любил он ее или нет?
– По‑ моему, да. Он сильный человек, волевой, он поставил перед собою задачу – добиться высокого положения по работе, поэтому, видимо, временами бывал угрюм с нею, но это не оттого, что она его тяготила, мне кажется. И потом, она очень... как бы это вернее сказать... демократична... была, что ли... Умела понимать молодого, умного мужчину...
– А она его любила?
– Очень. Оттого‑ то и принимала целиком.
– Целиком ли?
– Бесспорно.
– Вам Дубов говорил, что Оля Винтер умерла от воспаления легких?
– Я это сам видел, товарищ генерал.
– Тогда ознакомьтесь, пожалуйста, с заключением медиков.
... Кавалер трех орденов Красного Знамени, потерявший под Бреславлем от власовской пули жену, девятнадцатилетнюю сестру милосердия Ирочку, которая была на третьем месяце беременности, оставшийся одиноким – зарок на верность дал рыцарский, – Сидоренко тридцать послевоенных лет искал смерти: работал в угрозыске, в бандотделе, лез под выстрел, не получил и царапины; когда с бандитизмом покончили, уехал в Арктику; первым высаживался в таежную глухомань, забивал колышек – стал строителем; получил за Тюмень «Знак Почета», стукнул инфаркт, дали комнату в Москве, проводили на пенсию. На вопрос о том, отчего не вступил в партию, отвечал на первый взгляд странно: «Оттого, что жену не уберег и маленького, они приняли мою пулю». Однажды, впрочем, добавил: «Академик Туполев хорошо как‑ то сказал на митинге: «Я хоть и беспартийный, но Родину тоже люблю»».
– Вы полагаете, что Олю отравил Дубов? – спросил Сидоренко после тяжелой паузы.
– Поверьте, я хотел бы ошибиться. Для этого‑ то мне и нужно ваше согласие на то, чтобы вы поехали сейчас с нашими товарищами, сели за стол и постарались восстановить жизнь Дубова – день за днем, с тех пор, как он вернулся из‑ за границы.
В комнате Дубова был абсолютный, несколько даже монастырский порядок; письменный стол, на котором стоял сверхмощный приемник «Панасоник»; большая лампа – бронза и кость; странно диссонировал с этими двумя вещами длинный китайский фонарь – три двадцать, чаще всего продают в «Военторге», очень хорош на рыбалке и охоте.
Книги на полке были тщательно протерты, все больше классика, подобрано аккуратно, по размерам и цвету корешков. В томике Диккенса были заложены три тысячи рублей хрупкими сторублевыми купюрами.
За день до этого разговаривали с племянником Дубова, тот рассказал, как «Сережа пунктуален» в денежном отношении: «Взял у меня сто рублей, ему вечно не хватает, так отдал в течение трех месяцев – по тридцатке из каждой зарплаты, точно к сроку».
В столе царил такой же порядок – скрепленные листочки оплаты света и газа, – ни писем не было в его столе, ни адресов и телефонов, словно бы жил здесь человек, который знал, что к нему могут прийти, и поэтому заранее готовившийся к визиту: «Смотрите, пожалуйста, все открыто, вот он я перед вами – весь насквозь».
Никаких зацепок, не то что улик, комната Дубова не давала. Три тысячи, спрятанные в книге? Нюанс это, а не улика.
... После возвращения из Сандунов «Лесник» врезал в дверь своей комнаты второй замок, купленный им по дороге из бани, затем спустился во двор, завел машину «Волга» номерной знак «27 – 21» и выехал на Садовое кольцо. Около метро «Парк культуры» он развернулся и, оставив машину около Института международных отношений, сел в метро, доехал до станции «Библиотека имени Ленина» и, покинув станцию, вышел на Калининский проспект. Здесь, не входя ни с кем в контакт, он подошел к магазину «Мелодия» и остановился, посмотрев на часы. В 17. 20 к нему подошла девушка невысокого роста, черноглазая брюнетка, в синем джинсовом костюме, вместе с которой «Лесник» сел в метро на станции «Арбатская» и вернулся к машине в 17. 59. Вместе с «Черненькой» «Лесник» поехал в ресторан «Русь», где им был заказан ужин – четыре порции зернистой икры, салат из свежих овощей, масло, поджаренный черный хлеб, филе с шампиньонами под красным вином и кофе с мороженым. Из алкогольных напитков «Лесник» заказал сто граммов коньяку марки «КВ», которым угостил «Черненькую», сам же ничего не пил. В 21. 45 «Лесник» вернулся с девушкой домой, где они остались ночевать.
ТЕМП
Дорогой друг, нас по‑ прежнему интересуют вопросы, связанные с тем, что нового известно Москве о ситуации на границах с Нагонией, о группе Огано, о его планах. При этом ваша информация о поставках Нагонии очень помогла нам предпринять ряд встречных шагов. Известен ли вам некий Виталий Славин? И если – да, что вы о нем знаете? Просили бы вас в течение этого месяца выходить с нами на связь не два раза, как это было раньше, а, по крайней мере, четыре. Информация, переданная вами позавчера, доложена самому большому руководителю. Он дал ей высокую оценку. От всего сердца поздравляем вас.
Ваши друзья «Д» и «Л».
Пентагон.
Помощнику министра обороны.
День «Факел» назначен на следующую субботу. К этому времени 9 подводных лодок, а также авианосец должны находиться в пункте «X», что позволит нанести стремительные ракетно‑ бомбовые удары по столице Нагонии.
Помощник директора ЦРУ
С. Персмэн.
Государственный департамент, отдел исследований и разработок.
Выполняя Вашу просьбу, пересылаем Вам некоторые материалы, связанные с проблемой Нагонии. Поскольку материалы относятся к числу высших секретов ЦРУ, убедительно просим сегодня же вернуть их, ознакомив с ними лишь ограниченный круг работников, а также аппарат посла по особым поручениям.
С лучшими пожеланиями,
Майкл М. Вэлш, заместитель директора ЦРУ.
Из выступления посла по особым поручениям:
– Наращивание русской помощи Нагонии вселяет тревогу в сердца африканцев, в сердца людей всего мира. Мы убеждены в том, что правительство Грисо, посаженное во дворец под охраной штыков, не сможет управлять страною в течение сколько‑ нибудь серьезного периода; мы убеждены, что режим, не представляющий интересы страны, уйдет в прошлое, уступив место истинным представителям народа, избранным в результате широких, демократических выборов; мы убеждены, что справедливость рано или поздно восторжествует.
Моя страна, однако, сохраняет последовательный и твердый нейтралитет в Африке. Нам может не нравиться господин Грисо, но до тех пор, пока он является президентом, мы имеем с ним дело, с ним и ни с кем другим. Мы можем симпатизировать генералу Огано, но он является изгнанником, а мы поддерживаем дипломатические отношения с режимом, который обрек его на изгнание. Поэтому – я хочу повторить со всей ответственностью – всякого рода обвинения, брошенные в наш адрес по поводу того, что мы якобы поддерживаем мистера Огано, лишены каких бы то ни было оснований.
Центр.
Прошу разрешить беседу с Глэббом.
Славин.
Славину. Воздержитесь. Центр.
Центр.
Повторно прошу разрешить беседу с Глэббом. Его можно прижать на скандале в Гонконге и на данных, которые удалось о нем собрать. Убежден, что после завершения операции в Москве Глэбба можно заставить содействовать немедленному освобождению Зотова.
Славин.
Славину.
На беседу с Глэббом согласен, однако постройте ее таким образом, чтобы создать впечатление, будто мы поверили в то, что именно Зотов является агентом Лоренса.
Центр.
СТЕПАНОВ
Напротив меня сидит высокий негр. Он красив особой красотою: такая высвечивает лицо человека в те моменты, когда он, после долгих раздумий, несмотря на смертельную угрозу, принял решение – бесповоротное, на всю жизнь.
Зовут моего собеседника – Октавио Гувейта; до вчерашнего дня он был в бандах Огано; сегодняшней ночью, под пулеметным огнем с двух сторон, перебежал границу.
– Понимаете, – говорит он, – я просто‑ напросто не мог быть там больше; не мог, и все тут. Я, как и большинство африканцев, не умею читать и писать. Поэтому, наверное, мы все так любим сказки. Мы в деревне садились вокруг костра, и старики рассказывали нам сказки, и для нас, молодых, это был самый большой праздник. Слово – как танец: мы выражаем себя в танце и в песне, а ведь песня – это слово. Так вот, когда к нам пришли агитаторы от Огано и стали рассказывать, как в городах вместо старых белых появились новые белые из России, мы, конечно, стали браниться, хотя, теперь‑ то я понимаю, есть разные белые. Я, когда пришел к Огано, увидел особых белых, хотя их не очень‑ то показывают нам. Они живут в отдельном лагере, вдали от нас, там много стариков, крепких стариков, лет пятидесяти, которые смешно здороваются друг с другом: поднимают правую руку и кричат два слова; «зиг Гитлер» они кричат, а мы все‑ таки слыхали, кто такой Гитлер, нам рассказывали партизаны Грисо, когда они проходили через деревню во время войны за независимость. Но я про все это потом стал думать, после того как офицеры вывели нас ночью на дорогу и мы расстреляли транспорт грузовиков. Охрану мы закололи, а ящики разбили, и тогда один наш солдат, он старый, ему сорок пять лет, и он окончил два класса у миссионеров, сказал, что на ящиках было написано: «вакцина», а вакцина – это лекарство, а нам ведь говорили, что там, в ящиках, на самом деле сидят русские с оружием, чтобы ворваться в деревни и забрать себе наших женщин. Кто‑ то стукнул офицеру о том, что старик разболтал молодым про вакцину, и его расстреляли и объяснили нам, что он был шпионом, а какой же он шпион, он ведь из соседней деревни! У него есть мать, жена и пятеро детей, разве такие люди могут быть шпионами?!
... Октавио Гувейта то и дело прижимает к фиолетовой, сильной груди огромные кулаки, на глазах у него слезы.
– А потом, – продолжает Октавио, – офицеры отобрали наиболее крепких из нас; они заставили танцевать наш танец вокруг копья, а этот танец надо исполнять обнаженным, так угодно богам, и они высмотрели самых ловких и крепких; нас отвели в другой лагерь, там, где живут люди Зеппа, это у них главный командир, он к ним часто прилетает, и там стояли чучела солдат в форме армии Джорджа Грисо. Нам сказали, что немцы будут учить нас «тихому бою» с врагами. И они стали показывать нам, как надо прыгать на человека сзади, как вспарывать ему горло, выкалывать глаза и перебивать позвоночник. Про нас говорят, что мы жестокие, – какая неправда! Да, мы любим страшные танцы, да, мы любим песни войны, нашим предкам пришлось много воевать, чтобы сохранить жизнь потомкам, но я никогда не мог себе представить, что старые люди, эти самые наци Зеппа, их так все у нас называют, могут хохотать и веселиться, когда, поймав в капкан козу, они сдирали с нее шкуру... С живой... Они ее не убивали – связали и начали снимать шкуру, а она кричала, боже, как страшно она кричала, у меня до сих пор стоит в ушах этот вопль...
Гувейта закуривает; затягивается он тяжело, с хрипом, натужно кашляет, тело его сотрясается – видно, что парень никогда раньше не держал в руках сигарету.
– А Марио Огано?! Нам говорили, что он – «вождь нации», что он делит с нами все тяготы жизни в джунглях. А я видел, что он заходил в свою маленькую палатку, где у него лежит солдатское одеяло на пальмовых листьях, а позже, когда тушили факелы, он перебирался в запретную зону, где живут его советники, и туда приводили самых красивых девушек, но больше их никто не видел; говорят, что их – после него – отдают охранникам, а те, побаловавшись с ними, топят их в реке, чтобы не было свидетелей. И тогда я с ужасом подумал: «Разве такие люди могут бороться за свободу? Разве дикие звери могут стать агнцами? »... А вчера нас подняли по тревоге и повели к дороге. Там шел еще один транспорт с русскими грузами. Нам сказали, что в ящиках – бомбы и автоматы и мы должны уничтожить все это, чтобы не дать армии Грисо. Я в ту ночь уже не стрелял. Но я видел, как стреляли и резали наши мальчишки, прошедшие школу у наци Зеппа. И я видел своими глазами, как девушка‑ переводчица, когда они схватили ее, кричала: «Это же все для ваших детей! Это же для детей! » Всех шоферов закололи, девушку изнасиловали, а потом прошили автоматными очередями, а когда стали громить ящики, то все увидели, что там – рулоны с ситцем, детские весы – в них кладут младенцев, которые еще не умеют ходить; наборы для врачей... И я сказал себе той ночью: «Все, я ухожу». И я ушел, хотя знал, что у меня мало шансов пробиться сквозь посты, потому что их сейчас особенно много вдоль по границе. Офицеры говорили нам: «В ближайшие дни мы начнем выступление, чтобы покончить с Грисо». Так вот, я хочу быть на этой стороне, и если мне доверят оружие, я стану стрелять в тех, кто «несет нам свободу», потому что свобода не может быть кровавой, когда убивают женщин и смеются, разделывая живую козу.
Октавио Гувейта замолчал, руки его бессильно опустились вдоль тела.
– Если я напишу о перебежчике, – сказал я, – не называя его по имени, мне не поверят, Октавио. Вы согласны, если я назову вас? Или побоитесь?
– Вы думаете о судьбе моих родных? – спросил Октавио. – Если бы они нашли их, то, конечно, всех бы убили. Но у меня есть только брат и дедушка, а они редко бывают в деревне, они ловят рыбу и продают ее в порту белым капитанам. Так что можете назвать мое имя. И если хотите, сфотографируйте меня. Да и потом, страх не может быть вечным, рано или поздно человек излечивается от страха. Я готов умереть за то, чтобы жить свободным и не чувствовать себя зверем, который ходит по земле затаившись и в каждом видит врага.
... Западная пресса утверждает, что Огано не готовит вторжение.
Я хотел бы, чтобы свидетельские показания Октавио Гувейта из деревни Жувейра были приобщены к «черной книге» о готовящейся агрессии.
|
|
|
