 |
Дмитрий Степанов, 3 страница
|
|
|
|
В пять часов утра Константинов утвердил макет «Парка Победы», который делали весь день: надо было продумать, как расположить оперативные силы, ибо оцепить следовало огромный район, точное место встречи в инструкции указано не было; в течение дня нужно было передислоцировать туда сотрудников, расставить специальные телекамеры, аппаратуру ночного видения, разместить штаб операции по захвату разведчика ЦРУ.
В девять утра Ольга Вронская вошла в кабинет Константинова, улыбнулась ему, ни тени недоумения не было на ее лице, совершенно спокойна.
– Здравствуйте, мне сказали, чтобы я приехала к четвертому подъезду...
– Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста. Успели позавтракать?
– А я сегодня вообще не буду есть – только холодная вода.
– Держите разгрузочные дни?
– Третий раз в жизни.
– С врачом посоветовались? Это, говорят, не всем показано.
– Мой друг прекрасно знает йогу, он убежден, что голодный день необходим, – Ольга глянула на часы.
– Уже захотелось поесть? – спросил Константинов. – Ждете вечера?
– Нет, я должна позвонить на работу.
– Как вы думаете, почему вас пригласили ко мне?
– Наверное, в связи с выездом за границу...
– Вы собираетесь за границу?
– Да. С Сережей... С моим будущим мужем, – пояснила она.
– Понятно. Нет, я пригласил не в связи с этим, хотя... Я хочу вас спросить: как бы вы отнеслись к человеку, которого мы подозреваем в шпионаже?
– Так же, как и вы, – легко ответила Ольга. – Шпион – это отвратительно.
– Почему? – поинтересовался Константинов. – Тоже все‑ таки работа... Есть плотники, есть летчики, есть шпионы...
Ольга рассмеялась:
– Хорошенькая работа!
– Высокооплачиваемая. По нынешним временам шпиону «за вредность» хорошо платят.
|
|
|
– Я помню, мама читала стихи в детстве: «Наемник вражьих банд, переходил границу враг, шпион и диверсант». Я после этого с бабушкой по лесу боялась гулять, за каждым кустом шпион и диверсант виделся.
– Любите бабушку?
– Обожаю.
– Больше, чем маму?
– Так нельзя спрашивать...
– Почему?
– Потому что обидно придется отвечать или лживо, а я ни того, ни другого не хочу.
– Понятно. Оля, простите за прямоту вопроса: вы Сергея Дмитриевича любите?
– Очень‑ очень.
– Не просто, а «очень‑ очень»?
– Да.
– Работа ваша нравится вам?
– Нет.
– Отчего?
– Скучно. Я знаю, что могу больше дать, а никому вроде бы этого и не надо.
– Вы предлагали?
– Что?
– Дать больше и лучше?
– Это неудобно... Как будто навязываешься.
– Навязываются – это когда просят. Когда предлагают – совсем другое... Кого из писателей любите?
– Ну... Многих... Горького... Маяковского, конечно...
– А что у Маяковского более всего нравится?
– Как – что? «Стихи о советском паспорте».
– А у Горького?
– Песня о Буревестнике.
Константинов, легко усмехнувшись, вздохнул.
– Сергей Дмитриевич к медицинской литературе вкус вам не привил еще?
– Он мне рассказывал про йогов. Очень интересно.
– Про голодный день – это он?
– Конечно.
– Ну я понимаю, ему надо, а вам‑ то с вашей фигуркой зачем? Рано еще.
– Сережа считает, что уже с юности следует готовиться к старости. Распустишь себя сейчас, а потом трудно войти в форму.
– Вообще‑ то верно. Еще один вопрос: за что вы полюбили Сергея Дмитриевича?
– Он очень умный. Сильный. Наше поколение тянется к сорокалетним мужчинам, сверстники какие‑ то дебилы, маменькины сынки. А почему вы спрашиваете об этом?
– Вы же сами определили, почему я вас вызвал. Вы давно с ним знакомы?
– Нет. Хотя теперь кажется, что вечность, я и на работе все время в окно смотрю, чтобы не мешали мне представлять его лицо, а то сослуживцы мелькают перед глазами, мелькают...
|
|
|
– Как вы с ним встретились?
– Совершенно случайно. Я потеряла подругу, договорились вместе отдыхать, а она не прилетела. А он пригласил меня провести с ним день, мы так красиво завтракали, я не знала, что завтрак может быть таким же интересным, как ужин: торжественным, со значением...
– Вы его за завтраком и полюбили?
– Вам этого не понять, хотя я знаю, отчего вы так спрашиваете... Ну и потом море, солнце...
– Море и солнце – одно дело, любовь – другое.
– Может быть...
– А почему сверстники кажутся вам дебилами?
– Ну не знаю... Это трудно объяснить. Они какие‑ то ленивые, цветы никогда не подарят, не умеют интересно говорить, объясняются как‑ то робко, а по глазам сразу видно, чего хотят.
– Неужели ленивы?
– О, еще как! Спросите, кто из них умеет себе брюки погладить или рубашку постирать, спросите! Скажут: «А мать для чего? »
– Наверное, вам просто не везло, Оля.
– Ничего подобного, я пыталась найти хорошего парня...
– Смотря где искать. Хорошо, времени у меня в обрез: вы бы согласились помочь нам в нашем деле?
– Конечно.
– Вы не хотите спросить – «в каком именно»?
– А я вам верю, в плохое же вы меня не пригласите.
– Мы хотим, чтобы вы помогли нам разоблачить шпиона.
– Я согласна.
– Подумали?
– И думать нечего, это мой долг. Что я должна буду делать?
– Сначала вы должны будете вспомнить все те места, куда ездили с Сергеем Дмитриевичем, где останавливались, куда ходили гулять...
– Так вы его спросите, он же лучше меня все знает...
– Обязательно. Но сначала вы постараетесь все припомнить, ладно?
– Хорошо. Значит, так... Мы ездили на Ленинские горы, там мы останавливались и гуляли с Сережей... Потом в Парк Победы.
– Часа два, не больше, да?
– Нет, полчаса, от силы.
– Он жаловался, что у него машина стала барахлить, что‑ то с проводкой, да?
– Да, иногда. Но он выйдет, подергает провода и все наладит.
– Это часто бывает. Я тоже с проводкой мучаюсь. Слушайте, Оля, а что, если мы сейчас с вами сядем в машину и вы мне покажете те места, где вы гуляете, а?
– Я не совсем понимаю вас. Почему об этом не спросить Сережу?
– После того как мы с вами отметим все места, Оля, вас отвезут на аэродром, и вместе с нашим товарищем вы полетите в Адлер. Поживете в Пицунде: отдыхайте, грейтесь на солнце, купайтесь...
|
|
|
– Ой, как интересно! Только я должна позвонить Сереже и маме, предупредить их. Да, а как же с работой?
– С работой мы уже уладили, вам туда и звонить не надо. Что вы скажете маме?
– А ей что бы ни сказать – только б предупредить, – Ольга вздохнула. – Необходимая проформа – всего лишь.
Константинов подвинул ей городской телефон:
– Звоните.
Ольга набрала номер; Константинов отметил, что сначала она позвонила на работу к Дубову.
– Можно Сергея Дмитриевича? Его знакомая, Ольга Вронская. Как улетел? – Она растерянно посмотрела на Константинова. – Куда? А когда вернется? Спасибо...
Она удивленно сказала Константинову:
– Он улетел в срочную командировку... Наверное, звонил мне, а я у вас. Как плохо, он еще что подумает. – Она быстро набрала домашний номер. – Ма, Сережа не звонил? Ой, звонил, да?! Что он сказал? Ага... А когда обещал вернуться?
«Молодец Гмыря, – отметил Константинов, – даже это предусмотрел, молодец».
– Ма, знаешь, я срочно улетаю... Нет, не к нему. Я тебе позже объясню...
Константинов подсказал шепотом:
– Когда вернусь...
– Когда вернусь, – повторила Ольга, – это служебная командировка. Да нет, ма, что ты, ну как можно так думать?! Ну до свиданья, бабу поцелуй.
Она положила трубку, посмотрела на Константинова – так ли сказала?
Какое‑ то мгновение он взвешивал, стоит ли открыть ей все, но потом решил повременить, хотя теперь он был до конца убежден, что Оля ничего не знала об истинном Дубове; врала матери неумело; отвечала на вопросы открыто, без раздумий; глубиною мысли не отличалась; думала наивно, штампами, хрестоматийно, но что‑ то подсказывало ему – «жди, надо ждать».
Выйдя с Ольгой из кабинета, оставив ее на минуту в приемной, он заглянул в комнату, где сидел Михаил Михайлович Парамонов. Увидев генерала, тот вскочил, вытянулся, ищуще подался вперед.
– Сейчас с вами поговорит наш сотрудник, – Константинов кивнул на Гмырю. – Я не успею. – Пояснил полковнику: – Разумнее мне с ней прокатиться самому, понятно?
|
|
|
– Разумнее, – согласился Гмыря. – А может, и мне повозить Михаила Михайловича?
– Пусть он сначала вспомнит. Вы, Парамонов, с Винтер и с Дубовым ездили на машинах?
– Так точно!
– Вы ж белобилетник, не рапортуйте, говорите нормально. Когда ездили, из‑ за чего останавливались – нам хочется помочь людям, оказавшимся в вашей ситуации, ясно? И никому не надо рассказывать об этом собеседовании, договорились?
Усадив рядом с собою Ольгу, Константинов вспомнил третью инструкцию ЦРУ: «Пришлите данные на вашу новую подругу, включая девичью фамилию матери и бабушки». А почему не попросили прислать ее фотографию? Сами сняли? Где? Когда? »
– Оля, а что, у мамы другая фамилия?
– Да. Она взяла фамилию отчима, а девичья у нее Швецова.
– Понятно. Ну давайте вспоминать... Куда двинем? У нас на всё про всё два часа. К мосту через Москву‑ реку не ездили? Около Лужников?
– Нет, ни разу. Хотите покажу, где в Парке Победы катались? Там и начнем.
– И покажете место, где он вас одну оставлял, а дядьки и тетки, любуясь вами, вас фотографировали?
Она рассмеялась:
– Откуда вы знаете? Меня только мужчина фотографировал, когда Сережа пошел за билетами в цирк.
– Это когда было? В день, когда вернулись?
– Нет, утром следующего...
Вернувшись после поездки по Москве, Константинов передал Ольгу старшему лейтенанту Крюковой, а сам отправился на квартиру Дубова. Здесь он просмотрел все книги и быстро нашел ту, которую искал: «Справочник по отелям «Хилтон». Пролистал страницы, нашел загнутую:
Двухкомнатные номера «Хилтона» отличаются особым комфортом: цветной телевизор, приемник, программа музыки, передаваемая радиоузлом отеля, великолепная ванна с морской водой, холодильник и набор посуды на шесть персон. Стоимость – 95 долларов, расчетное время 14. 00.
Константинов книгу осторожно закрыл, обернул в бумагу и спросил оперативного работника, сидевшего в засаде:
– Как думаете, отпечатки пальцев взять можно с глянцевой страницы?
Ответа, впрочем, он не ждал – ему теперь стало ясно, почему Дубов убрал Ольгу Винтер: когда проходит первая влюбленность, встают вопросы, и на них надо отвечать, а как ответишь про хилтоновский люкс?
«Трагедия слабого и нечестного мужчины, когда рядом с ним оказывается честная женщина, – подумал Константинов. – Честная и сильная, не созерцатель, а деятель. Конечно, Ольга спросила про «Хилтон», когда они остались одни, а он неловко соврал, она ведь умнее, она поняла и отнесла его серьги подруге – сама просто‑ напросто не решилась услышать то, что скажут оценщики. Даже сильный человек оттягивает момент правды, ибо правда предполагает действие. А у нее, которая работала за границей и знала прекрасно, что к чему, был один выход. Идти к нам. И он это понимал. Что он мог ей соврать? Сказать не ту цену? Допустимо. Никто из наших за границей цен в отелях толком не знает; понимают, что не по карману, и не спрашивают – гордость не позволяет. Конечно, когда была влюбленность, там, в Луисбурге, и здесь какое‑ то время, не думала она про эти самые проклятые девяносто пять долларов за любовь в люксе; деньги и любовь – чужеродность; а вот почему решила выяснить сейчас? Догадалась о его втором лице? Но как? Она его защищала перед всеми, покойничка‑ то не очень любили, «Заратустра», надмирен, снисходителен. Видимо, догадалась у Ниязметовой, когда он вылил на нее вино и увел в ванную – просил, видно, молчать при подруге. А это вошло в противоречие с ее естеством. И она оценила сережки. И ужаснулась. И поехала за проспектом о «Хилтонах». А потом вернулась к нему. И сказала ему обо всем. И он испытал ужас – понял, что погиб».
|
|
|
И вдруг Константинов поймал себя на мысли, что ему жаль Дубова. Он не сразу даже понял себя – жалость к изменнику, разве такое возможно?
«Наверное, объяснимо, – подумал Константинов. – Приехал‑ то он туда не изменником. На чем его сломали? Аномалия. Но ведь на свете живет немало людей с отклонениями от нормы. Может, я был неправ, когда говорил со Степановым? Нет. Прав. Нельзя не верить любому, в чем‑ то отклоняющемуся от нормы человеку – это поведет к шпиономании, это в конечном счете поможет противнику ломать людей на страхе. Сколько сейчас наших работает за границей?! Десятки тысяч. По‑ видимому. А жизнь и там продолжается, всякое может быть, всякое может стрястись с человеком – случайно ли, по глупости ли, от незнания... А противник внимателен, он умеет рассчитывать человека, разлагать его по спектрам. Честолюбие, скаредность, пьянство – да, это инструменты, ими как пользовались, так и будут пользоваться противники, но разве более или менее здравомыслящий человек пойдет на вербовку, станет шпионом, переспав где‑ то там с подложенной под него Пилар? Значит, все же аномалия? Но аномалия аномалии рознь. Как провести грань? И что она из себя представляет, эта таинственная грань? Вычислив ее, поняв, мы сможем спасти человека от падения. И еще мы можем спасти человека верой в него. Каждый должен знать – тебе верят. Это дает силу. Только человек с патологическим поражением морали может стать шпионом, – убеждая самого себя, думал Константинов. – И таким был Дубов, это точно, и поэтому лишь в операции с ним сработала и Пилар, и жадность его, и непомерное, ницшеанское честолюбие».
Константинов вошел в свой кабинет, выпил три таблетки аскорбинки, говорят, тонизирует, ночь‑ то не спал, ни минуты не спал. Он снял пиджак, надел шерстяную рубашку, которая висела у него в шкафу; знобило, хотя день обещал быть теплым, дождь кончился и на улицах пахло цветущими липами.
«Странно, – отметил Константинов, – липы уже отцвели. А может быть, мне хочется ощущать этот запах, он – летний, в нем счастья много и надежды? Кто это писал: «Главное – уверенно желать, только тогда желаемое сбудется». Наивно, конечно, но искренне, молодость чувствуется».
Он потер лоб, веки, виски, придвинул тетрадки Дубова, пролистал несколько страниц, споткнулся на строках:
То, что свято, – несвойственно мне; если бы собственность других не была для меня свята и я смотрел бы на нее как на свою, я бы овладел ею.
Человек стоит над каждым отдельным человеком.
Нравственный неизбежно приходит к тому, что он не имеет иного врага, кроме безнравственного. И – наоборот.
Эгоист, которого так ужасаются «гуманные люди», – такой же призрак, как и дьявол, он существует только в их воображении, как фантастическая страшная фигура.
Не называй людей грешниками и эгоистами – и ты не найдешь их! Смотри на себя как на более властного, чем говорят о тебе, и ты будешь иметь больше власти! Смотри на себя как на более великого, и ты будешь иметь больше!
– Товарищ генерал, к вам можно?
– Да, – ответил Константинов, подумав: «Где ж это я читал, а? По‑ моему, Штирнер, основатель анархического индивидуализма. Гитлер его часто перечитывал – право на исключительность, на властвование, суперменство».
Дождавшись, когда сотрудники, вызванные помощником, расселись за столом, он сказал:
– Мне сдается, что парольный сигнал «Паркплатц» – это стоянка на месте работы Дубова; он всегда оставлял машину на одном и том же месте, фарами – к гастроному; Ольга ни разу не видела его «Волгу» в ином положении, и он обычно сажал ее к себе в восемнадцать тридцать – по инструкции это как раз то время, когда ЦРУ должно было снять парольный сигнал «машина». Но с ним за рулем или без него – вот в чем вся штука? А может быть, с ними – Дубов и Ольга? Да, да, я имею в виду и Винтер, и Вронскую...
ГЛЭББ
Лоренс позвонил Глэббу вечером, после ужина:
– Джон, было бы славно, найди вы для меня полчаса.
– Что‑ нибудь случилось, босс?
– Просто я хочу на вас поглядеть, вы меня заряжаете оптимизмом.
Когда Глэбб приехал, Лоренс сидел возле телевизора и слушал комментарий левого журналиста Алвареша; последнее время тот довольно часто и жестко выступал по поводу войск Огано, расквартированных на границах Луисбурга.
– Послушайте этого парня – он умеет бить, – сказал Лоренс.
Алвареш между тем заканчивал выступление:
– Мы, к сожалению, не перевели статью русского журналиста Дмитрия Степанова – он сейчас в Нагонии и пользуется материалами, предоставленными ему премьером Грисо. Документы только тогда являются документами, когда они подтверждены фотографиями, высказываниями, официальными заявлениями. Степанов привел высказывание генерала Огано. Я повторю это высказывание – Огано до сих пор не отмежевался; видимо, это трудно сделать: «Я не стану привлекать к ответственности тех моих ребят, которые вздернут на столбах русских, приехавших в Нагонию, – я солдат, и мне понятно чувство ненависти». В Нагонию приехало четыреста русских специалистов: из них сто врачей, сорок агрономов, пятнадцать преподавателей университета, девяносто геологов, шестьдесят эпидемиологов. Да, приехали разные специалисты, это – правда. Степанов продолжает: «Как им было не приехать, когда Огано заявил корреспонденту «Кроникл» месяц назад: «Мои люди готовы к последнему сражению. Мои люди знают, как стрелять от живота и бить ножом в ключицу, следовательно, мои люди знают, как побеждать. Мы овладели новейшей техникой, мы чувствуем крепкую спину в Луисбурге – все это делает нас уверенными в исходе предстоящей битвы». Я хочу обратить внимание нашего правительства на слова генерала Огано по поводу «крепкой спины» в Луисбурге. Неужели наш президент полагает, что пламя войны, которая начнется в семидесяти километрах от нашей столицы, будет направлено только в одном направлении? Ветер войны неуправляем; вспыхнув, он может распространиться не в том направлении, которое было спланировано генеральными штабами и разведывательными управлениями. Благодарю вас за внимание, дамы и господа...
Лоренс выключил телевизор, посмотрел на Глэбба вопросительно:
– Каково?
– Вас это пугает?
– Я пугаюсь лишь, когда болеют мои внуки. Меня несколько удивило другое: я только что прочитал это выступление Алвареша, мне его передал генеральный директор телевидения; он сказал, что вопрос о выступлении дискутируется в правительстве. Значит, возобладала точка зрения центра, если Алвареш вылез на экран? Не увлекаетесь ли вы ставкой лишь на одну силу? Не переоцениваете ли возможности Стау?
– Точнее сказать «мы», Роберт, – заметил Глэбб. – Стау наша общая ставка.
Лоренс поморщился:
– Не цепляйтесь за местоимения. «Я», «мы» – какая разница, в конце концов? Мы делаем одно дело, и мы обязаны делать его хорошо. Словом, посол мнется: ему кажется, что сейчас не время передавать Огано вертолеты, он считает, что у них достаточно техники. А он, как вам известно, имеет особые связи с Пентагоном.
– Отправьте телеграмму в Лэнгли, предложите отменить операцию «Факел», и весь разговор, Роберт.
– Вы что такой встрепанный? Не надо так, Джон. Я вызвал вас не как шеф, а как друг. Я хотел, чтобы мы продумали все возможные препозиции в драке. Знаете, драка со своими – самая унылая, но в то же время самая опасная.
– Верно.
– Может быть, стоит чуть‑ чуть скорректировать нашу линию?
– То есть?
– Джон, я более или менее знаю русских – все‑ таки я начал с ними общаться в ту пору, когда мы поддерживали кое‑ какие контакты с ними, и это были дружеские контакты, пока Даллес не начал свою операцию с нацистами в Швейцарии. Я опасаюсь одного лишь: как бы наши здешние ублюдки не перепугались. Они могут врубить задний ход, Джон.
– И что дальше?
– Не злитесь. Все знают, что операция «Факел» спланирована вами. Всем известно, как высоко оценил ее адмирал и те, кто его поддерживает. Но мне поручено вести политическую линию, все‑ таки я здесь – как вы говорите – босс, и, если Государственному департаменту русские прижмут хвост на чем‑ либо, шишки повалятся не только на вас, но и на меня.
Глэбб рассмеялся не разжимая рта – это свидетельствовало о ярости.
– Ну что ж, я не боюсь шишек, я к ним привык. Но я думаю, что тот Стау, в которого вы перестали верить, все же проведет операцию, задуманную мной, и это повернет здешних центристов вместе с их президентом в нужном направлении.
– К этому я и веду, Джон. Стоит ли так открыто задирать русских? Может быть, разумнее главную ставку делать на игре? Может быть, стоит чуть подредактировать выступления наших меттернихов, чуть подвернуть их в русло сдержанности?
– Это – ваше дело, Роберт, поступайте как считаете нужным. Моя задача – сесть в вертолет, присланный из Нагонии...
– Простите мой вопрос, Джон... Где‑ то промелькнуло сообщение, что у вас есть личные интересы в Нагонии. Вроде бы вы там потеряли кое‑ какие вложения и все такое прочее... Я не возражаю против личного интереса, который соединен с нашим общим, глобальным интересом, просто мне хотелось бы знать – так ли это?
– Ерунда. Где промелькнуло такое сообщение? В России? И вы им верите?
– Им я не верю. Сообщение, однако, промелькнуло не у них – в Европе.
– Оно у вас есть?
– Будет.
– Вам не хочется открывать свой источник информации?
– Дайте мне толком проверить этот источник, дня через три я буду готов к подробному разговору, и, конечно, вы вправе полагаться на мою поддержку, я не верю, что вы можете хоть в малости преступить черту закона и ради своих интересов смешивать дела страны с личными. Я хочу, чтобы мир говорил о нас как о тех, кто служит делу борьбы за демократию в белых манишках, с чистыми руками, по закону.
– Спасибо за добрые слова, Роберт, только у меня вопрос: вы убеждены, что у нас с вами получится дело, соблюдай мы грани закона?
– Я полагаю, что мы трудимся в рамках закона, Джон. Я так хочу считать. Игра обязана быть законной – даже с русскими. Когда мы бережем «Умного», мы поступаем законно, мы думаем о благе агента, разве нет?
– Кого вы хотите обмануть, Роберт? Себя или меня?
– Я не совсем вас понял, Джон...
Глэбб поднялся, рассмеялся снова, но теперь широко и раскатисто:
– Босс, я понял вашу идею. Дайте мне помозговать, и я вам положу на стол план развития комбинации – поверьте, я так же, как и вы, чту закон и живу по закону.
Выйдя от Лоренса, Глэбб посмотрел на часы: до коктейля, который устраивала Пилар, остался час. Он сел за руль и погнал в посольство. Там он поднялся в комнаты, охраняемые морскими пехотинцами, – шифросвязь.
Срочно сообщите лично мне данные о лицах, публикующих материал о моей «заинтересованности» в Нагонии, возможен русский почерк.
Глэбб.
Шифровка была адресована резиденту ЦРУ в Федеративной Республике; он в свое время работал помощником Глэбба в Гонконге; связывала их не только дружба, но и общий интерес в деле.
ШТРИХ К «ВПК» (II)
На этот раз Нелсон Грин устроил обед у себя в офисе: рядом с кабинетом, очень маленьким и скромным (единственная роскошь – картины Шагала, Пикассо и Сальвадора Дали в узеньких, белых рамках), был зал; белая мебель восемнадцатого века; витражи, привезенные из итальянских монастырей; много цветов в высоких глиняных кувшинах – подарок египетского короля Фарука.
За огромным столом сидел один лишь гость – Майкл Вэлш.
– Я выпросил у жены разрешение привезти для нас каспийской икры, – сказал Грин. – Попробуйте, что за чудо, пришла утренним рейсом из Тегерана.
– Попросите, чтобы подогрели черный хлеб, – сказал Вэлш. – В Париже, в ресторанчике «Черная икра», белый не подают, только черные гренки, они покупают у русских.
– Я тоже покупаю у них; русский черный хлеб – это чудо. Ну, Майкл, что у нас нового?
– Через неделю можете отправлять в Нагонию своих экспертов.
– Не забудьте постучать по дереву.
– А голова для чего? Я же говорю, лучшая порода дерева – моя голова.
– Лучшая порода дерева – голова Форда, потому что он в юности играл в регби без шлема. Но у меня есть новости, далеко не радостные.
– Заедим черной икрой, – улыбнулся Вэлш. – С ней все новости становятся конструктивными.
– По моим сведениям, банки Цюриха и Лондона зафиксировали интерес Европы к режиму Грисо. Кто‑ то – мы еще не выяснили точно, кто именно, – вложил в реконструкцию Нагонии около пятидесяти миллионов марок. Это, понятно, не деньги, но это шаг, Майкл. Европа начинает показывать зубы.
– Пусть.
– Все не так просто. Я до сих пор работаю в Чили крадучись, Майкл, а бизнес этого не терпит.
– Я понимаю.
Вошел мажордом – во фраке и белых перчатках, высокий, молчаливый малаец. Он положил перед Вэлшем меню в тяжелой красной коже.
– Советую попросить фазаний бульон и осетрину, они это хорошо готовят, – сказал Грин.
– Простите, сэр, – заметил мажордом, – но я не советовал бы заказывать осетрину; я посмотрел рыбу, которую доставили из Тебриза, она лишена той жирности, которая делает ее деликатесом. Я бы предложил скияки, из Токио привезли туши двух бычков, откормленных пивом, массаж им делали постоянно, со дня рождения, мясо, по‑ моему, удовлетворяет высшим стандартам.
– Стандарты одинаковы, – хмыкнул Грин, – только поэтому они и остались стандартами. Но если вы полагаете, что скияки лучше, – давайте будем есть скияки.
– Простите, Нелсон, – поморщился Вэлш, – но я не могу есть телятину, мне жаль телят, я любуюсь ими на ферме, я их кормлю с рук молоком из соски.
– Тогда, сэр, – сказал мажордом, подплыв к Вэлшу, – я бы порекомендовал вам ангулас, очень тонизирует, наш Пабло великолепно готовит это блюдо, не хуже, чем в Сантьяго‑ де‑ Компостела.
– Прекрасно, ангулас – это очень хорошо, я до сих пор помню их вкус после Чили, там в Пуэрто‑ Монт невероятный рыбный рынок, а как готовят ангулас!
Мажордом неслышно вышел, ступая по толстому белому ковру осторожно, словно охотник, скрадывающий зверя.
– Ситуация в Нагонии разнится от чилийской, Нелсон, – продолжал Вэлш, проводив задумчивым взглядом прямую спину малайца. – Люди Яна Смита подготовили прекрасные фотоматериалы о жестокостях африканцев против белого меньшинства – это впечатляет. Уже есть записи бесед с жертвами, великолепно поставлено, никто не посмеет опровергать, сработано как надо. Так что наша помощь будет в Нагонии актом высоко гуманным, необходимым, понимаете? Причем я продумываю ряд занятных ходов: мистер Огано...
– Кто это?
– На каком свете вы живете, Нелсон?
– На грешном.
– Огано – лидер националистов, он войдет в Нагонию, мы с ним работаем уже три года... Так вот, Огано подвергнет нас сокрушительной критике, понимаете?
– Не понимаю. Нас и так достаточно костят во всем мире, хватит, надоело.
– Нелсон, положитесь в тактике на меня. Если бы мы доработали до конца с Пиночетом, если бы у нас тогда был в Москве такой человек, которого мы имеем сейчас, свержение Альенде надо было проводить под лозунгом национальной революции, борьбы за демократию и компетентность. И Пиночет был обязан обрушиться на нас за экономическую блокаду: «Это вы, проклятые янки, не давали Альенде автомобилей и запасных частей к ним! Это вы, проклятые янки, не поставляли нам горное оборудование! Это вы, таким образом, привели страну к экономическому хаосу и погубили нашу гордость – доктора Альенде! » И вам бы пришлось отправить туда машины и оборудование, вам бы тогда не пришлось красться, Нелсон. Мы учли урок. В Нагонии схема более гибкая.
– А вам не кажется, что, разрешая поносить себя, мы, получив определенные дивиденды в настоящем, куда как больше потеряем в будущем?
– Ваше мнение?
– Пить фазаний бульон.
Вэлш оглянулся: за его спиной стояли два официанта, а рядом, как сфинкс, мажордом.
Когда чашки были поставлены (жесты у официантов балериньи, вышколены), Грин набросился на бульон так, словно он вчера держал голодовку.
– Фазана надо есть горячим, – пояснил он, – самый полезный бульон – фазаний, спасает от болезней поджелудочной железы, масса панкреотина.
Он съел бульон стремительно, отставил чашку («Все‑ таки в нем виден фермер среднего Запада, – отметил Вэлш, – слава богу, к нему ничего не пристало от нуворишей; тарелку, а чаще миску, именно так отодвигают мои ковбои»), обвалился грудью на стол:
– Майкл, Пентагон будет делать то, о чем вы меня просили, но это состоится в самый последний момент, им надо поиграть в самостоятельность – это бывает с молодыми министрами. Вертолеты уже переброшены на флот, однако их не отдадут этому самому...
– Огано.
– Да, верно. Пентагон хочет, чтобы вы просили как можно настойчивее, понимаете? Мне кажется, они чувствуют себя обиженными: вы даете им кусок пирога, однако тесто делаете по своему рецепту. Посвятите их хотя бы в общие наметки операции. Я вам советую учесть их честолюбивые амбиции; право, вас не убудет. Теперь второе: как будет реагировать Европа? Вы там контролируете ситуацию? Если Бонн и Париж только промолчат – этого мало, учитывая их особые отношения с Москвой. Надо сделать так, чтобы Европа поддержала нас.
|
|
|
