THE END. А Х И Л Л Е С О В А П Я Т А

II

В окрестностях Кейт-Бридж не было ничего интересного. Мы шли по берегу Липс-ривер вдоль огороженных фермерских угодий и вдыхали аромат поздних полевых цветов. На лугах паслись коровы и овцы, вдалеке виднелся силуэт старой англиканской церкви. На небе не было ни облачка. Ранняя осень уже успела окрасить часть листвы в золотистые тона.

– Послушайте, Йен! Не могли бы вы взять меня под руку, чтобы я не упала в ре’ку, если вдруг поскользнусь? – осторожно спросила я. Йен покорно выполнил мою просьбу. Мне стало уютнее, хотя рука его была холодна и бесстрастна.

Я спрашивала его, какие чувства вызывает в нем природа. Он шел задумавшись, вдруг улыбнулся, оставил меня и пошел напрямик к ярким листочкам пожелтевшего клёна. Если бы он был человеком, я могла бы подумать, что в нем бродят какие-то воспоминания…

  – Напишите стихи, Йен! Запишите все то, о чём вы сейчас подумали, я не буду судить вас строго! – И я прочитала ему «Autumn, the summer is over»… Мы вернулись в здание института, и на прощание я послала ему воздушный поцелуй. Он неловко повторил мое движение.

В ту ночь я долго не могла уснуть. Я записывала в тетрадь все произошедшее и собиралась сверить это с математическими кривыми Хью. Компьютеры бесстрастно отслеживали малейшие проявления чувств Йена. Мне предстояла большая, упорная, многотрудная работа по воспроизведению и корректировке эмоций. Память Йена хранила вложенные в него искусственно обрывки чужих воспоминаний, но механизм воспроизведения чувств нуждался в серьезной доработке. «Да… Вот тебе и материал для докторской…» – думала я.

Около двух недель мы провели в прогулках по окрестностям. Я рассказывала Йену об Англии, об оксфордских дубах и о театре «Глобус» Вильяма Шекспира, а так же о своей жизни в Оксфорде и обучении в университете. Потом опять возвращалась к «Ромео и Джульетте»… Неожиданно мне самой захотелось сходить с ним в театр. Однако я быстро опомнилась: что это я! Ведь это – всего лишь робот, и мы не в Стратфорде-на-Эйвоне, а в научном центре штата Пенсильвания… Сердце у меня кольнуло, но кривые самописцев Хью показывали абсолютное безразличие Йена к моим рассказам.

Однако уже через два месяца был получен первый результат. Я бегала по институту раскрасневшаяся от восторга и показывала все небольшой клочок бумаги.

– Смотрите, смотрите! Йен написал свои первые стихи!

На листке крупным, ровным почерком были написаны строчки:

      Как чудно, Осень ты звучишь во мне!

Как пальцами играя по струне…

      Но тот, кто рядом, не влечет меня –

     Лишь в листьях вижу отблески огня!

(«How Autumn sounds in my lonely heart…»)

     Я показала эти стихи Норе, профессору и Хью Адамсу. Нора нашла их забавными, профессор указал на явное сходство с ранними сонетами Шекспира, а Хью – только пожал плечами. Его больше волновало то, что ни один из самописцев не дрогнул во время написания этого (на мой взгляд, просто прекрасного! ) стихотворения. Предстояла еще огромная работа по перепрограммированию… Хью пригласил меня в кафе на чашечку кофе, но я подавленная своим разочарованием, отказалась.

– Возможно, как-нибудь в другой раз, – сказала я задумчиво.

Мои дневники полнились записями. Я старательно фиксировала каждое мгновение своего общения с роботом, но никак не могла подобрать ключик, который позволил бы проникнуть в его душу, отпереть её. Его полная эмоциональная глухота доводила меня до отчаяния… Однажды я застала его играющим в шахматы с самим собой. Я предложила ему погулять, но он – даже не взглянул на меня! Я закрыла лицо руками и заплакала… Тогда наконец он по’днял глаза на меня и возмущенно воскликнул:

– Полнейший эгоизм! Никакого сострадания!

В этот момент самописцы Хью дрогнули.

III

      На заседании Ученого совета профессор Милфорд прочёл доклад «О невозможности синтеза на искусственных носителях высших эмоций человека, не подкреплённых личным опытом или естественными инстинктами». Радость, гнев, скорбь, чувство вины, стыд, удивление, сопереживание и даже элементарное сочувствие не поддаются, по его словам, точному математическому описанию, а следовательно, и моделированию с последующей ретрансляцией через искусственный интеллект. Основанием для столь печальных выводов послужил провал первого этапа моего интерактивного общения с роботом. Йен упорно замыкался в себе и отвергал все предлагаемые ему варианты общения. Математические наработки Хью зашли в тупик. Решено было сделать перерыв в ожидании новых идей или творческого озарения.

Я уехала в Нью-Йорк, где бессмысленно ходила по Бродвею, посещала нелепые кошачьи мюзиклы и подолгу стояла на «мосту самоубийц», глядя на’ воду и на кажущиеся совсем крошечными проплывающие по ней суденышки. Вызвать эмоции у робота?! Кому вообще взбрела в голову такая нелепая идея! В памяти то и дело всплывали прекрасные, холодные глаза Йена. «Вот если бы это был живой человек! – думала я. – Тогда бы я непременно его любила, а так…Сердце мое разбито, я не могу полюбить никого другого, а он – никогда, никогда не сможет полюбить меня…». И, как бы в довершение всех моих горьких раздумий, судьба послала мне редчайший случай, возможность попробовать избавиться от наваждения и излечиться от ненормальной страсти.

На третьем курсе университета за мной пытался ухаживать студент медицинского факультета, с которым я познакомилась на дне рождения у подруги. Его звали Джимми Фелт. Он был строен и худощав и имел длинные и тонкие пальцы «будущего хирурга». Я поначалу было увлеклась им, но посидев с ним пару раз на скамейке поняла, что что-то отталкивает меня от него. «Ты самая мудрая! » – говорил мне Джимми, держа мою руку в своей и заглядывая мне в глаза. Но что-то не давало мне стать к нему ближе… Время разрушило наш роман, потом Джимми женился и уехал работать в Гарвардский университет. Мы встречались с ним несколько раз на научных конференциях, и каждый раз он подходил ко мне, спрашивал, как я живу, и подолгу держал мою руку. Я знала, что у него двое детей и что он работает над проблемами лейкемии. И вот Бог послал мне ещё одну встречу.

Прогуливаясь по Бродвею на третий день моего отпуска и постоянно задирая голову вверх из-за непривычки к небоскребам, на углу Пятой Авеню я нос к носу столкнулась с Джимми. Он как будто ничуть не удивился, а только обрадовался и долго держал мою руку в своей, заглядывая в глаза. Оказалось, он приехал на Всемирный конгресс по лейкимии и на другой день улетает в Бостон. Мы долго сидели в кафе, а потом гуляли по Центральному парку, кормя там лебедей. Решительный момент наступал. Сейчас – или никогда!

– Лэсли, – с мольбой в голосе сказал Джим. – Я люблю свою жену. Но ещё больше я люблю тебя, я не могу забыть тебя, это мешает мне жить… Если я не обниму тебя хотя бы один раз в своей жизни, я наделаю глупостей, я брошу семью, я покончу с собой… Ты такая красивая, Лэсли!

  Наши желания совпадали.

  Ночь спустилась на Нью-Йорк, и в полумраке, прорезаемом тысячами разноцветных рекламных огней, я плохо различала лицо Джима. Мне казалось, что рядом со мной идет ОН, мой железный человек, мой «стальной разум», не поддающийся никаким человеческим чувствам. Любые эмоции и слабости были чужды’ ему, и вдруг наступил момент, когда он словно бы снизойдет до меня и подарит мне свои объятья… Мне поднялись в отель к Джиму. Номер был небольшой, на восьмом этаже. Подойдя к окну, я раздвинула шторы и увидела звёздное небо. Среди прочих звёзд особенно ярко выделялись две большие голубые звезды над рекой Гудзон. Джим подошёл сзади, крепко о’бнял меня и начал целовать. Я не могла устоять, природа взяла своё… Мы оказались на богато убранной кровати, а дальше я позволила ему делать со мной все, что ему хотелось… Через пол часа головокружение прошло, я встала, накинула халат и подошла к окну. С темного ночного неба над Гудзоном на меня пристально смотрели голубые глаза Йена.

IV

     Вернувшись в Кейт-Бридж, я первым делом поспешила к профессору узнать, здоров ли Йен, и сообщить о своем твёрдом намерении продолжать эксперимент. Я не могла бросить начатое на полдороге, в глазах уже маячили тома моей докторской диссертации, но главное, чего нельзя было даже и предположить раньше, – в моей душе зародилось настоящее человеческое чувство к этому неземному разуму. Я готова была всё ему отдать, всё сделать для него, посвятить ему всю свою жизнь, даже если ради этого мне придется отказаться от всех других радостей: от семьи, детей, будущих внуков… Разумеется, брак с подобным существом был невозможен, либо весьма условен и при этом разрушителен. Однако Йен продолжал всё больше захватывать мое сознание. Передо мной постоянно стояли его огромные, серьёзные светло-голубые глаза, смотрящие тебе прямо в душу. Маленькие, словно графитовые зрачки, подобно двум иголкам, сверлили тебя, проходя насквозь. Казалось, существо вот-вот заговорит глубоким проникновенным голосом: «Я знаю тебя всю свою недолгую жизнь! Я понимаю тебя лучше, чем ты сама! Я могу рассказать о тебе всё то, чего ты даже сама ещё не знаешь…» Но Йен молчал.

Тем временем Хью подготовил и защитил диссертацию по теме: «О невозможности формирования высших человеческих эмоций у современных обучаемых роботов-андроидов». В институт для прохождения преддипломной практики приехал Марти О’Нил, весёлый рыжеволосый ирландец лет двадцати семи, в клетчатой куртке. Тема его диплома была «Критические моменты несхождения личностей и способы их преодоления». Я мечтала познакомить его с Йеном, но тот упорно уклонялся, ссылаясь на решение «неотложных» шахматных задач. Марти же, напротив, был очень общителен, интересовался современной музыкой и всё порывался пригласить меня в кафе потанцевать. Однажды такой случай представился.

Закончив работы раньше и усадив Йена делать зарисовки увиденного во время похода в горы, я поддалась-таки на уговоры Марти, оделась понаряднее, надела длинную нитку белых жемчужных бус, оставшихся мне от матери, закуталась в приобретённую уже здесь тёплую куртку и вышла из проходной института. У ворот меня поджидал Марти под большим тёмно-синим зонтом и в клетчатой куртке. Надо сказать, что у нас в Академгородке было всего одно кафе, и то типа «забегаловки», и для придания нашей встрече большего романтизма мы решили проехать пару миль на автобусе в сторону гор, где на бензоколонке был небольшой, но довольно уютный ресторанчик, в котором к тому же на уик-энде постоянно играла музыка. Мы подошли к мерцающей разноцветными огоньками вывеске «LIPS RIVER», вошли внутрь и сели за крайний столик. Музыканты отдыхали. Подошёл официант, мы заказали салаты, креветки и немного текилы. Для меня Марти заказал шоколадного и ванильного мороженого. Мы сидели, потягивая текилу через трубочку.

– Что ты думаешь об эмпатии, Марти? В каких случаях она возникает между людьми? И что в конце концов должно победить: эмпатия или неконтролируемая агрессия?

Музыканты заиграли. Сначала музыка была тихой и ненавязчивой. Она напоминала какой-то старый городской блюз, и брала за’ душу. Марти рассказывал мне о себе, об Ирландии, о своих предках. Потом мы пошли танцевать. Он держал меня за талию, и это была горячая рука молодого ирландца! Две или три пары кружились вокруг нас, а у меня мало-помалу начинала кружиться голова… Весёлые зеленоватые глаза Марти приближались ко мне совсем близко, я чувствовала его дыхание, а пухлые губы настойчиво пытались меня поцеловать. Мы шли на автобус, он вел меня по’д руку, я сильно пошатывалась и хваталась за него обеими руками. В автобусе я заснула и уронила голову к нему на плечо. Он довёл меня до института, вошёл со мной внутрь и по’днял на лифте на мой этаж. У входа в номер он все-таки крепко прижал меня к себе и жарко поцеловал в губы.

– Я не могу, Марти! – теряя сознание, еле слышно произнесла я. – Мое сердце не свободно…

Я упала к нему на’ руки, а очнулась уже в номере, куда он, видимо, занёс меня отыскав ключ в моей сумочке. Мы не всегда сдавали ключи на вахту, высшему персоналу это было дозволено. Я заснула мертвецким сном, если можно так сказать о молодой женщине. Перед глазами у меня плыли круги и кружились созвездия, среди которых явственно различались две огромные яркие звезды… Это были голубые глаза Йена.

V

     В канун Рождества стало известно, что все мы, включая Йена, приглашены в гости, на юбилей к профессору, которому в тот год исполнялось семьдесят пять лет. Йен никогда ещё не выходил «в люди», общался только со мной, и то не вполне удачно… Это была попытка расширить его «горизонт» и добавить ему личного опыта. Мы долго думали о подарке юбиляру и остановили свой выбор на новом компьютере седьмого поколения, который бы пришёлся старику очень к стати. Он придал бы ему больше уверенности, обновил его связи с миром и позволил бы ему вновь почувствовать себя молодым. Покупка была поручена Хью и Марти, а нам с Норой выпало покупать новогодние шапочки, мишуру, которой мы хотели обвешать всех присутствующих, хлопушки с конфетти, маленькие елочки, свечи и большую коробку шоколадных конфет. Мы были так увлечены приготовлениями, что я даже на какое-то время ослабила свое внимание к Йену. Но, кажется, он был так поглощён своими новыми работами по компьютерной графике, что вовсе не заметил моего отсутствия… На экране его компьютера появлялись причудливые силуэты деревьев, ломаные линии гор и какие-то странные образования, похожие на сталактиты и сталагмиты. Все это было весьма самобытно и даже талантливо, не хватало только изображений живых существ. Но я уже думала над тем, как в ближайшее же время попытаться исправить эту его досадную оплошность.

В день юбилея все собрались на большой террасе профессорского дома, который был деревянным и состоял из трёх этажей. На втором этаже располагались спальни, а на третьем – большая застекленная мансарда, откуда профессор с женой любили по вечерам наблюдать закат над Липс-Ривер. Сняв верхнюю одежду, мы прошли в просторную гостиную, где в углу была установлена нарядная елка, а по центру располагался стол с угощениями. Жена профессора, миссис Энн Милфорд, была в прекрасном настроении, глаза её сияли, и она то и дело подходила к гостям, переходя от одного к другому и вежливо приглашая всех за стол. На встречу прибыли также сын и дочь профессора, оба уже солидные люди, он – с женой, а она – с мужем, и несколько его бывших сотрудников из других лабораторий. Сам профессор сидел в большом кресле в другом углу комнаты и, улыбаясь, принимал подарки. Хью и Марти вручили ему коробку с новомодным компьютером. Профессор был очень доволен нашим подарком. Я прочитала поздравление, вручила ему адрес и коробку шоколадных конфет. Все хлопали. Нора ходила по гостиной, расставляла всюду свечи и маленькие ёлочки и раздавала всем красные новогодние колпачки с белым пухом по краю и на самом кончике. Все были очень возбуждены и весело смеялись… Затем все поспешили к праздничному столу.

Я впервые пришла не одна, а с Йеном. Перед торжеством я зашла за ним и проверила его внешний вид. Он был безупречен. Классический серый костюм и голубая рубашка с синим, в полоску галстуком очень шли к его голубым глазам. Опаловые запонки загадочно мерцали… Я не могла вновь и вновь не влюбиться в Йена. Он вёл меня под руку, и испытывала настоящее блаженство. Я впервые имела такого сильного, такого прекрасного покровителя. Мне хотелось прижаться к нему, ощутить биение его сердца… Йен улыбался. Казалось, впервые он был счастлив.

Придя к профессору, я попросила Йена не сторониться гостей, быть к ним ближе, разговаривать с ними, расспрашивать их об их интересах. За столом он не сидел, ему досталось профессорское место в большом кожаном кресле, неподалеку от рождественской ёлки. Йен сидел в нём с достоинством и с приятной улыбкой рассматривал всех гостей. Он был настоящим украшением нашего вечера.

После того как отгремели хлопушки и в воздух взлетели тысячи разноцветных конфетти, стол был сдвинут и гости пошли танцевать. Нора ходила по залу и обвешивала всех блестящей мишурой. Пройдя несколько туров с Хью и Марти, после объявления «белого танца» я решилась и подошла к Йену.

– Йенни! – ласково сказала я. – Пойдем потанцуем! Что ты сидишь один? Будь как все! Мне так хорошо с тобой…

– Я не умею танцевать, – просто сказал Йен. Его прекрасные голубые глаза были чуть смущены.

– Ничего, Йенни! Я научу тебя. Надо просто ходить под музыку. Ты ведь любишь музыку, Йенни?

– Хорошо, я попробую, – кротко сказал он.

И мы вышли в центр зала. Мы были самой красивой парой… Никогда еще я не была так счастлива! Моя рука лежала у него на плече, а короткие, светло-каштановые волосы иногда слегка касались его широкой груди. Я осторожно переступала на каблучках своих красных туфелек, стараясь попасть в такт и не наступить Йену на’ ногу.

– Йенни, – неожиданно осмелела я, – поцелуй меня!

Но тут случилось нечто ужасное. Внезапно Йен весь задрожал, глаза его налились яростью и засверкали, как две голубые молнии, а из ни с треском посыпались электрические искры… Он попытался даже ударить меня, но не успел: Вдруг он весь обмяк и стал медленно падать на пол. Я подбежала к нему, чтобы подхватить и подставить ему своё плечо. Все гости громко ахнули и бросились мне на помощь. Все вместе мы отвели Йена в угол и усадили в большое профессорское кресло. Он сидел откинувшись, безжизненно запрокинув голову и закрыв глаза. У него полностью разрядились батареи, сгорел предохранитель и полетело все программное обеспечение.

VI

     Вечер был скомкан. Никому и в голову не приходило продолжать его. Йена отвезли в институт и уложили в его комнате. Ему требовалась полная перезагрузка. Гости постепенно разошлись. Я пошла к себе в номер и долго работала над тетрадями. Затем напилась таблеток и легла в постель. Завтра предстоял трудный день.

На другой день профессор с невыспавшимися глазами собрал Ученый совет. Хью предъявил собравшимся данные самописцев, которые в момент ярости неожиданно вырубились и перегорели. Всем было ясно, что наши программы несовершенны и нуждаются в доработке. Профессор обещал заняться этим лично вместе с Хью. Однако никому не была ясна причина столь неожиданной и сильной вспышки гнева у Йена. Я взяла отгул и несколько дней боялась даже заходить к нему.

Однако уже через три дня, вспомнив знаменитое: «Бороться и искать, найти – и не сдаваться! », я набралась смелости и поднялась к нему на этаж. В руках я держала маленького голубовато-серого котёнка, под цвет глаз Йена. Нежная шерстка была покрыта мелкими леопардовыми пятнышками. Я тихонько постучалась и вошла.

Йен лежал на кровати и смотрел в потолок. На его рабочем столе лежали многочисленные листы бумаги, испещренные молниями.

– Йенни! – окликнула его я. – Как ты себя чувствуешь?

Йен не отвечал и даже не повернулся.

– Это Дарвин, Йенни. Я дарю тебе её на Новый год. И пусть этот год будет для тебя самым счастливым. Поправляйся, Йенни!

Я осторожно опустила Дарвин на пол и пронаблюдала за ней. Кошка неуверенно запрыгнула на кровать к Йену и стала ласкаться. Йен так же неуверенно и как бы неохотно прикоснулся к ней и провел по теплой шерстке. В этот момент самописцы Хью дрогнули.

Я сходила к себе в номер и принесла приготовленные банки кошачьего корма (одна – под воду), ложку и небольшой лоток с наполнителем. Йен не пошевельнулся. Котенок лежал на одеяле и с любопытством посматривал на хозяина.

На другой день я зашла вновь. Йен сидел за компьютером. Котенок ходил по клавиатуре.

– Не дуйся, Йен! Я принесла ей игрушечного мышонка!

Я стала заходить, приносить кошачий корм и рассказывать Йену о повадках животных. Однажды я застала его за телевизором, смотрящим передачу «Живая планета». Мы попытались вновь выйти на улицу.

Была зима. Новый год был уже позади. Из-за обильного снегопада все вокруг было завалено глубоким снегом. Я держала Йена за’ руку, и она уже не казалась мне такой холодной. Мы опять шли по берегу реки, но завязли в снегу и вынуждены были вернуться. В тот день он написал свое второе стихотворение. Вот оно:

         My lonely heart is broken with the snow…

But there is the only thing I know:

A bird, a cat, and anybody known

Can’t be apart, can never live alone!

– Йенни! – воскликнула я, – Да ты настоящий поэт!

Он слабо улыбнулся и потупил глаза. В этот момент самописцы Хью дрогнули.

VII

     В последующие четыре месяца, вплоть до жаркого пенсильванского лета, казалось бы, не происходило ничего особенного. Йен ходил по окрестностям, иногда даже один, делал зарисовки и понемногу писал стихи. Потом он перекладывал их на музыку, однако не решался сам исполнять. Котенок подрос и постоянно сидел на компьютере, а в остальное время – на руках у Йена. Иногда Дарвин могла разыграться и бегать по’полу за игрушечным мышонком. Йен смеялся. Прошло уже много времени с тех пор, как он в первый раз улыбнулся. Я увлеченно работала над своими тетрадями…

В конце июня профессор, уходя в отпуск, собрал у себя всех сотрудников лаборатории. Он намеревался дать каждому персональное задание на время своего отсутствия, а Хью, – поручить контроль за их исполнением. Мне предстояло отвезти Йена на «ривьеру» и показать ему Океан. Я очень боялась столь ответственного и рискованного предприятия, ибо было не вполне ясно: кто кого повезёт и кто за кем будет присматривать? Но ничего не поделаешь, задание было получено – надо было ехать.

Вечером того же дня мне удалось купить билет через интернет, на восьмичасовой поезд. Наш поезд отходил через сутки. На следующий день мы пристроили котенка уборщице на этаже, пообещав ей заплатить за присмотр. Чемоданы были собраны.

Нас поместили в отдельном купе. Мы должны были изображать мужа и жену. Я-то была готова, но вот Йен… Он вообще не смотрел в мою сторону и постоянно «рылся» у себя в ноутбуке.

– Йенни, подай мне, пожалуйста, стакан! – робко попросила я. Но проводница, принесшая нам чай, вдруг резко и неучтиво одернула меня:

– Ну что вы, леди! Возьмите сами, не видите что-ли: ваш муж занят!

Так прошла наша довольно кратковременная поездка. Ночевать нам не пришлось, и к обеду мы уже размещались в гостинице прибрежного городка.

Океан встретил нас белой пеной широко распластанных шуршащих волн и загорелыми телами купальщиц-мулаток. При откате волн по песку смешно семенили быстроногие крабы. Мы лежали на топчанах и любовались глубокой синевой Океана с белыми парусами на ней. Потом сидели в береговом кафе и пили горячий чай со сливками. Йен заказал для меня пирожное, а сам довольствовался условной чашечкой кофе. Он жадно впитывал впечатления… Вечером мы гуляли по побережью и катались на колесе обозрения. Поздно ночью, уже в номере он прочел мне свои новые стихи:

      The Ocean vawes, the water runs on stone,

“You never dream, you never be alone!

You get awake, you open sleepy eyes

And try to see a seagull in sunrise! ”

Так мы провели десять дней. Мы вставали рано и каждый день любовались прекрасными жемчужными рассветами над океаном, какие можно увидеть только здесь, на Восточном Побережье. По ночам я не забывала записывать результаты своих наблюдений. Я понимала, что материал для диссертации уже почти готов. Вместе с тем, мне начинало хотеться чего-то бо’льшего… Невозможно было вот так просто взять, все задокументировать, ответить на вопросы оксфордских профессоров, получить научное звание и сдать материалы в архив. А стихи Йена? А как же его рисунки, его удивительная музыка? Как быть с ними? Не объявлять же всему свету сенсационную весть о том, что всё это написал… робот! Да никто попросту не поверит. Нет! Их автором является прекрасный, талантливейший, тонко чувствующий и легко ранимый человек, Йен Мэнсон! И этот человек – мой любимый, мой единственный и неповторимый! И я его больше никому не отдам, ни на какие эксперименты!

Неожиданно слёзы хлынули у меня из глаз. Я не могла сдержать рыданий. Я подошла к Йену, сидящему в кресле, упала на колени и стала целовать его большие, прекрасные, самые умные на свете руки… Слёзы не стесняясь капали на них, делая их теплыми… В ответ он робко погладил меня по голове. Тут я совершенно не к месту вспомнила про Дарвин. Что с ней сейчас? Как там она без нас?

Надо было возвращаться. В этот момент на полу под кроватью Йена я заметила еще один листик белой бумаги. Я подняла его. На нем, как всегда ровными, печатными буквами, было написано стихотворение:

My lonely, lonely, very lonely heart!

 You’ll ever cry and ever stay apart!

 No stone flies in clouds like a dove,

     No metal in the world can fall in Love…

 

Я упала на пол и зарыдала ещё сильнее. Йен встал с кресла, по’днял меня своими большими, сильными руками, осторожно притянул к себе и поцеловал.

VIII

По возвращении в Кейт-Бридж, мы с чемоданами пришли в институт, поднялись на этаж Йена и обнаружили, что наша кошка Дарвин пропала. Немолодая уборщица, которой мы обещали хорошее вознаграждение, никак не могла вспомнить её кличку и все сокрушалась о случившемся… Мы заплатили ей только половину обещанной суммы и, не распаковывая чемоданов, отправились на поиск, прихватив с собой баночку сухого корма, карманный фонарик и тёплое одеяло.

На улице моросил мелкий дождь. Было уже темно. Мы три раза обошли вокруг всего института, ходили по мокрой траве, заглядывая под кусты и светя под них фонариком. Мы промочили все ноги и насквозь промокли сами. Я постоянно громко звала: «Дарвин! Дарвин! Девочка!.. » Кошка не отзывалась. Мы обошли все гаражи и хозяйственные постройки. Но и там никто не откликнулся на мой зов. Йен держал в руке банку с кормом и постоянно тряс её, чтобы кошка услышала. Я плакала… Мы вернулись ни с чем.

Ночь прошла беспокойно. Я никак не могла уснуть, всё плакала и пила таблетки. Йен держал мои руки в своих и постоянно что-то шептал, пытаясь меня успокоить. В темноте его прекрасные голубые глаза, полные любви и сострадания, светились, как две звезды.

Наутро нам сообщили, что Дарвин неожиданно нашлась. Она сидела на полу в коридоре, недалеко от окна, и преспокойно умывалась. Мы впустили её в комнату, как следует накормили и оставили отсыпаться. Я отправилась в институт.

В Институте Мозга за время нашего отсутствия произошли большие изменения. Во-первых, Марти закончил свою преддипломную практику и улетел в Ольстер. Жаль, мы так и не успели проститься с весёлым ирландцем. Во-вторых (и в-главных), все самописцы Хью окончательно вышли из строя и требовалось заказывать новые, более современные и рассчитанные на более сильные эмоции. А в-третьих, сразу же после своего возвращения из отпуска профессор Милфорд объявил нам о своем намерении выйти на пенсию. Они с женой решили всецело посвятить себя саду и созданию в нем ландшафтных уголков. У них в семье появился новый член – прекрасный золотистый ретривер по кличке Джой, которому сейчас уже около четырех месяцев. Всё это, вместе взятое, должно было радовать приезжавших иногда погостить внуков. Кроме того, за время отпуска профессор успел освоить новый компьютер и собирается с его помощью не терять связи с миром, открыть свой блог и выступать в нем по проблемам искусственного интеллекта и синтезированной эмпатии. Старший внук профессора, Тэд, просил деда помочь ему подготовиться к поступлению в Гарвард. Впереди маячила перспектива создания собственной частной школы… Начальником лаборатории профессор назначил Хью Адамса.

Но была и еще одна новость. К нам в лабораторию прибыли еще трое! На место старшего научного сотрудника из Пенсильванского университета был вызван мистер Грэг Джефферсон, хорошо знакомый с проблемами эмпатии и ретрансляции эмоций. Это был молодой, перспективный ученый, написавший по этой теме уже около сорока работ(«Агрессия и эмпатия в раннем неолите», «Взаимопонимание: от мышей до дельфинов» и т. д. ). Профессор выражал надежду, что «прилитие свежей крови», как он говорил, способно сильно продвинуть наши исследования и вывести их на иной, качественно новый уровень.

А ещё из зоопарков Кентукки и Фло’риды к нам были доставлены два экземпляра карликовых шимпанзе (т. н. «бонобо’»), Мэтт и Джуди. По мнению современных генетиков, этот вид обезьян максимально близок к прародителям человека и на фоне других человекообразных отличается повышенным уровнем понимания и сочувствия друг к другу. Доставленные экземпляры выросли порознь, никогда ранее не встречались и пока содержались в разных клетках. Тем интереснее ученым будет наблюдать процесс зарождения между ними прогнозируемой эмпатии. А в дальнейшем даже планировалось получение от них потомства и выход эксперимента на новый виток… Ухаживать за обезьянами было поручено Норе. Она вовсю изучала книги по биологии и зоотехнике и общалась с зоопарками мира через интернет. Кажется, она уже успела привязаться к своим новым питомцам…

Я была просто огорошена избытком новостей.

IX

В сентябре наша кошка Дарвин принесла троих милых котят: двух рыжих и одного голубого. Йен выделил им укромное место за шкафом вблизи батареи, и часто их «навещал». Мать трогательно за ними ухаживала. Сотрудники тоже не остались равнодушными и приносили «подкормку» для Дарвин: кто остатки молока в пакете, кто куриное крылышко, а кто – пакетик элитного корма с крольчатиной…

Я всерьёз готовилась к изданию стихов Йена. Мне показалось, что за это время он сильно повзрослел. Он прочитал уже всего Шекспира и перешёл на Диккенса. Я советовала ему изучать произведения Джека Лондона. Ему очень понравился Жюль Верн. «Бороться и искать, найти – и не сдаваться! » – частенько повторял он про себя.

– Что ты сказал, Йенни? – спрашивала я.

– Ничего, это я так…– бурчал он слегка смущенно.

Он написал уже три цикла стихов: «Времена года», «Океан» и «Птицы». Все знакомые признавали его стихи талантливыми и не лишенными оригинальности. Зарисовки к своим стихам он обычно делал сам. Они отличались весьма тонким вкусом и подчеркнутой графичностью. Я была уверена, что любые, даже самые строгие, критики не останутся равнодушными к его стихам. В их глазах он вполне мог выступать достойным продолжателем Генри Лонгфелло и открывать новую страницу в истории американской поэзии.

В середине октября мы выбрались на прогулку в лес. Мы надели резиновые сапоги, взяли корзинки для грибов и долго шли вдоль порыжевшего берега Липс-Ривер. В лесу тонкие сухие веточки хрустели у нас под ногами, а мягкий ярко-зеленый мох создавал приятное ощущение, заставляя нас двигаться всё дальше и дальше. Мы видели белку, внимательно изучили муравейник, а возле болота долго слушали загадочные звуки какой-то неведомой местной птицы.

Внимание Йена, как и год назад, привлек пожелтевший листок, одиноко раскачивающийся на ветке. Он подошел к нему близко и остановился в задумчивости.

– Лэсли! – сказал он вдруг. – Земля, Жизнь, Разум… Почему лист так похож на сердце? Кто я, Лэсли? Ты когда-нибудь расскажешь мне? Есть ли у меня сердце, Лэсли? – его голос дрожал, а в больших голубых глазах стояли слезы.

– Не важно, Йен! – подойдя к нему, сказала я. – Кто бы ты ни был, я люблю тебя и никогда с тобой не расстанусь! Я никогда, никогда тебя не брошу, слышишь, Йенни!

Мы возвращались домой. Мы набрали полные корзинки рыжиков, волнушек, подосиновиков, опят и еще каких-то незнакомых, но на вид вполне съедобных североамериканских грибов. Сверху наши корзинки были живописно прикрыты яркими резными листочками папоротника. Мы шли, держась за руки, с твердым намерением никогда больше не расставаться.

X

К ноябрю обе моих тетради были закончены и распухли от огромного количества записей, фотографий и вклеек. Материал для диссертации был собран. Пора было собираться домой.

К этому времени наши котята подросли и уже вовсю разбегались по комнате. Иногда мать в отчаянии брала их за шкурку и бережно переносила в гнездо. Решено было раздать их сотрудникам лабораторий. Парадоксально, но Нора взяла себе именно голубого котёнка, девочку, которую назвала в мою честь – Лэсли. Что же касается самой Дарвин, то её мы решили взять с собой в Англию.

Небольшой самолет уже стоял на взлетной полосе. Нам предстоял путь до Нью-Йорка, а затем – долгий беспосадочный перелет через Океан… Провожать нас приехали все сотрудники нашей лаборатории, включая мистера Грэга Джефферсона, а также сам профессор с женой. Собака Джой лаяла на самолет и рвалась на поводке. Кошка Дарвин сидела в специально для нее купленной уютной переносной клетке. Мы сделали на память фотографию, где все мы стоим рядом на фоне самолета, а Джой громко лает… Фотографировать нас мы поручили мистеру Грэгу.

Затем все пожелали нам счастливого пути и благополучного приземления в Лондоне. Мы пообещали никогда не забывать наших друзей и через год вернуться, чтобы навестить их. Все обняли’сь, а Нора даже заплакала…

– Я буду часто вспоминать тебя, Лэсли, – сквозь слезы произнесла она.

Самолет летел над Океаном. Крылья гигантского трансатлантического лайнера едва заметно подрагивали. Огромные седые валы казались сверху незначащей рябью… Йен не отрываясь смотрел в окно.

Why does the Ocean ever groan in me…–

вспоминала я стихи Йена. Перелет длился три с половиной часа.

– Уважаемые пассажиры! Наш самолёт произвёл посадку в международном аэропорту Лондон. Просьба ко всем оставаться на своих местах до особого распоряжения.

Затем мы поездом добрали’сь до Оксфорда и стали устраивать нашу совместную жизнь. Кошка Дарвин понемногу обживала новый для неё дом. Мне предстояло ещё бесконечная систематизация материала и долгая, кропотливая работа над диссертацией. Мне казалось не очень удачным название «Душа как информационная система мозга», выбранное моим руководителем. Рядом сидел Йен и смотрел на меня своими большими, прекрасными, влюблёнными глазами… Я предложила свое название: «Душа, симпатия и эмпатия. На пересечении математических и гуманитарных представлений».

Через год я защитилась. На защите присутствовал Хью Адамс, который специально прилетел из Пенсильвании в качестве официального оппонента, а также в качестве свидетеля на нашей с Йеном свадьбе. Свидетельницей была Нора Хоуп, тоже не пожелавшая остаться в стороне. Венчание происходило в церкви Сент-Лу’ис. В небо взлетали белые голуби и сотни воздушных шаров. Я бросила Норе букет белых роз, подаренных мне Йеном, и она поймала его… Теперь меня зовут миссис Лэсли Мэнсон.

Нам подарили много цветов и дорогих подарков… Был и ещё один подарок: мне предложили место доцента кафедры Общей психологии Оксфордского университета. Йен был принят на должность ассистента с правом защиты диссертаций всех уровней. Но лучшим подарком для меня стала книга стихов Йена, вышедшая небольшим тиражом, но сразу же получившая признание и высоко оценённая публикой: «SOUNDS and SOULS, by Yan Manson, London».

            Why does the Autumn knock with drops on leaves?

  Why cries a bird, when flying up and leaves?

Why does the Ocean groan? Stop, enough!

Why cant’ keep silent anyone in Love?..

Post sсriptum. Подумав, я решила приложить также некоторые из рисунков Йена, которые мне показались наиболее интересными и талантливыми..

С уважением к читателям – Лэсли МЭНСОН, доктор наук, профессор. Оксфордский университет, Англия.

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ. Рисунки Йена.

1. Flow (Поток)

2. Eye (Глаз)

3. Lake. Calm   (Озеро. Спокойствие)

4. Trees. Worry (Деревья. Тревога)

5. Bird. Sorrow (Птица. Печаль)

6. Dog. Gladness (Собака. Радость)

7. Ocean. Agitation (Океан. Волнение)

8. Life. Sympathy ( Жизнь. Понимание)

9. London. Love (Лондон. Любовь)