Упражнения в усвоении материала 3 глава

При таком положении дел было бы несправедливым сравнение даже с религиозным обскурантизмом. Церковь никогда не доходила до утверждений, будто Господь проявился сначала в двух лицах, потом в четырех или трех, а потом снова в двух. Ускорение, свойственное нашему времени, затрагивает и процесс фабрикации истины, которая при подобном ритме превращается в чистую иллюзию.

Имперская мечта, облеченная в реальности времени и пространства, подступает к живой человеческой личности.

Личности враждебны Империи не просто как индивиды — иначе хватило бы вполне традиционного террора. Личность враждебна ей как таковая. Империя предполагает отрицание и уверенность: уверенность в бесконечной податливости человека и отрицание человеческой природы.

Техника пропаганды служит тому, чтобы определить меру этой податливости и постараться свести рефлексию человека к условным рефлексам. Более того, она позволяет затем заново выдрессировать целый народ. Если человеческая природа — это фикция, податливость человека и впрямь бесконечна.

Человек должен сводиться к своему общественному и рациональному «Я», которое поддается расчетам. Стало быть, необходимо закабалить не только человеческую жизнь, но и то глубоко иррациональное, глубоко личностное событие, в ожидании которого человек проводит всю свою жизнь. В своем судорожном порыве к конечному царству Империя тщится пресуществить в себе даже саму смерть.

Можно поработить живого человека, низвести его до уровня вещи. Но, предпочитая смерть рабству, он утверждает свою человеческую природу, не подвластную царству вещей. Вот почему обвиняемого судят прилюдно только тогда, когда он соглашается признать, что его смерть справедлива и сообразна с Империей. Нужно либо умереть обесчещенным, либо просто перестать быть — как в жизни, так и в смерти. В последнем случае люди не умирают, а исчезают.

Система концентрационных лагерей и впрямь осуществила диалектический переход от управления лицами к управлению вещами, спутав при этом личность с вещью. В царстве личностей люди связаны между собой любовью, в Империи вещей — правом на донос. Град, стремившийся стать воплощением братства, стал муравейником, где кишат одиночки, корыстно разыскивающие в ближнем врага народа.

 

V

 

Дошедший до остервенения зверь в человеческом обличье может додуматься до садистских пыток людей, чтобы выбить у них согласие. Сначала посредством промывания мозгов высшие духовные начала в человеке сводятся к низшим. Затем следует пять, десять, двадцать бессонных ночей, в результате которых появляется на свет новая мертвая душа, проникнутая иллюзорной убежденностью.

Единственная подлинная психологическая революция нашего времени, после Фрейда, была осуществлена органами НКВД и вообще политической полицией. Высчитав все слабые точки человеческой души и степень ее податливости, эта новая психотехника раздвинула одну из границ человеческого существа и попыталась доказать, что индивидуальная психология отнюдь не изначальна. Она в буквальном смысле слова создала физику души.

Тем самым были преобразованы традиционные человеческие отношения. На смену диалогу, отношению двух личностей пришли пропаганда и полемика, т.е. два вида монолога. «Достойно жалости общество, не знающее лучшего защитника, чем палач!» — воскликнул когда-то Маркс. Но в те времена палачи еще не были философами или, по крайней мере, не претендовали на роль филантропов во всемирном масштабе.

Основное противоречие величайшей революции в истории состоит в том, что она стремилась к достижению справедливости посредством бесконечной череды беззаконий и насилия. Рабства и обмана было сколько угодно во все времена. Ее трагедия — это трагедия нигилизма, сливающаяся с драмой современного разума, который, претендуя на универсальность, только концентрирует в себе все человеческие увечья и уродства.

Тотальность — это не единство. Осадное положение, даже распространившись на весь мир, не означает примирения. Требования вселенского Града сохраняются в этой революции только за счет того, что человек лишается силы страстей, сомнений, радостей, творческого воображения. Всего, что составляло его величие.

Принципы, избираемые людьми, в конце концов, берут верх над самыми благородными их стремлениями. В силу беспрестанных отлучении, чисток и преследований вселенский Град свободы и братства мало-помалу уступает место той единственной в своем роде вселенной, чьим высшим мерилом является сила, — вселенной судилищ. В этой наконец-то созданной вселенной судилищ целые толпы обречены без конца шагать к недостижимой невинности под горьким взглядом великих инквизиторов. Власть в XX в. неотделима от тоскливого чувства.

Для того чтобы все служили единой системе целей, определенных единым социальным планом, лучше всего сделать так, чтобы все в эту систему целей поверили. Для эффективного функционирования тоталитарного строя мало заставить людей работать во имя единой цели. Надо, чтобы эта цель стала их собственной.

Убеждения, пусть выбранные без их участия и им навязанные, должны стать их собственными убеждениями и общепризнанным верованием. Они призваны в возможно большей степени побуждать членов общества поступать так, как требуется властям.

В тоталитарных странах угнетение обычно ощущается совсем не так остро, как представляется жителям свободных стран. Это происходит благодаря тому, что тоталитарным правительствам в большой мере удается заставить людей думать так, как это нужно правящей верхушке.

Достигается это пропагандой в разных видах. Воздействие пропаганды в тоталитарных государствах количественно и качественно отличается от пропаганды, проводящейся в различных целях независимыми и конкурирующими между собой организациями. Когда все источники информации находятся в одних руках, вопрос уже не просто в том, чтобы убедить людей поступать так или иначе. Власть искусного пропагандиста так велика, что он может придать человеческому мышлению почти любую требуемую форму. Даже самые развитые, самые независимые в своих взглядах люди не могут целиком избежать этого влияния, если их надолго изолировать от всех других источников информации.

Последствия тоталитарной пропаганды разрушительны для любой моральной системы. Они подрывают одну из основ, на которых покоится всякая этика — чувство правды и уважения к ней. По самому характеру своей задачи тоталитарная пропаганда должна распространяться и на область фактов. Чтобы люди приняли официальную систему ценностей, эти ценности нужно оправдать, т.е. продемонстрировать их связь с ценностями уже принятыми. Людей надо не только убедить в правильности самих конечных целей, но и добиться, чтобы они согласились также с предлагаемой властями оценкой фактов.

Необходимость официальной доктрины для руководства людьми и их сплочения ясно предвидели многие теоретики тоталитаризма. Платоновская «возвышенная ложь» и сорелевские мифы служат той же цели, что расовое учение нацистов и муссолиниевская теория корпоративного государства. Все они основаны на конкретных взглядах на факты, которые затем, расширяясь и перерабатываясь, превращаются в теории, оправдывающие предвзятое мнение.

Людей вынуждают низвергнуть старых богов и начать поклоняться новым. Новые боги воплощают-де все, что люди и прежде смутно ощущали, во что всегда инстинктивно верили. Наиболее эффективный для этой цели прием — употребление прежних слов, но с измененным смыслом. В этом, пожалуй, самая непонятная для поверхностного наблюдателя и в то же время самая характерная особенность всей интеллектуальной атмосферы тоталитарных стран. Это подмена смыслов слов, призванных выражать идеалы нового строя.

Хуже всего в этом отношении, конечно, слову «свобода». Слово это употребляется в тоталитарных странах не реже, чем в прочих. Там, где свобода уничтожается, это почти всегда происходит во имя какой-то новой, обещанной людям свободы. Например, предлагаемая «коллективная свобода» — это не свобода для членов общества, а неограниченная свобода плановых органов. Свобода делать с обществом все, что им заблагорассудится. Здесь смешение свободы с властью доведено до крайнего предела.

Однако «свобода» — далеко не единственное слово, получившее прямо противоположный смысл и тем самым превратившееся в орудие тоталитарной пропаганды. То же самое происходит со словами «справедливость» и «законность», «право» и «равенство».

Этот список можно расширить за счет почти всей общеупотребительной морально-этической и политической терминологии.

Если человек не испытал этого процесса на собственном опыте, то ему трудно вообразить себе размеры этого перерождения семантики слов и путаницу, к которой оно приводит.

Все эти семантические сдвиги делают невозможной рациональную дискуссию. Подлинное общение между двумя братьями становится невозможным. Они начинают говорить на двух разных языках уже вскоре после того, как один из них переходит в новую веру.

Путаница эта усиливается еще и потому, что подмена смысла слов, обозначающих политические идеалы, происходит не в один момент. Это непрерывный процесс. Это используемая осознанно или бессознательно методика манипулирования человеческими массами. В ходе этого процесса язык постепенно оказывается выхолощенным.

Слова превращаются в пустые, лишенные смысла скорлупки, способные обозначать и прежнее понятие, и его полную противоположность, и употребляющиеся только в силу все еще связанных с ними эмоциональных ассоциаций.

 

VI

 

Большинство людей нетрудно лишить независимости мышления. Но необходимо заставить замолчать и меньшинство, склонное ко всему относиться критически. Открытая критика или даже выражение сомнений должны быть подавлены.

Весь аппарат распространения знаний — школа и печать, радио и кино — применяется для распространения только тех взглядов, которые усиливают веру в правильность принятых властями решений. Информация, способная вызвать колебания или сомнения, утаивается. Единственным критерием опубликования информации является вопрос о том, как она повлияет на лояльность населения по отношению к существующему режиму. Нет сферы, в которой информация систематически не контролировалась бы, в которой не навязывались бы унифицированные взгляды.

Это относится даже к областям, как будто наиболее удаленным от всяких политических интересов, даже самым абстрактным отраслям знания.

Иногда трудно объяснить, почему одни теории подвергаются официальному осуждению, а другие поднимаются на щит. Любопытно, что в своих симпатиях и антипатиях различные тоталитарные режимы довольно схожи. В частности, все они почему-то испытывают резкую неприязнь к абстрактным формам мышления. Нападают ли они на теорию относительности как на «семитское подрывание основ христианской и нордической физики» или выступают против нее, так как она «противоречит диалектическому материализму и марксистскому учению», — все это дела, в общем, не меняет.

Так же точно не важно, чем обосновываются нападки на некоторые положения математической статистики. Тем, что они «являются частью классовой борьбы и продуктом исторической роли математики как служанки буржуазии», или же тем, что «нет гарантии, что эта отрасль науки будет служить интересам народа».

По-видимому, жертвой является не только прикладная, но и чистая математика. Некоторые теории о природе непрерывности относят к «буржуазным предрассудкам».

По словам Уэббов, страницы журнала «За марксистско-ленинское естествознание» пестрят лозунгами типа «За партийность в математике» или «За чистоту марксистско-ленинской теории в хирургии». Положение в Германии мало чем отличалось от описанного Уэббами. «Журнал национал-социалистской ассоциации математиков» полон «партийности в математике». Один из известнейших немецких физиков лауреат Нобелевской премии Ленард подытожил труд своей жизни в работе под названием «Германская физика в четырех томах».

Осуждение любой деятельности, не имеющей практической цели, вполне в духе тоталитаризма. Чистая наука, чистое искусство одинаково ненавистны нацистам, коммунистам и социалистам. Всякая деятельность должна иметь сознательную социальную направленность. Не должно существовать спонтанной, ненаправляемой деятельности. Она может принести непредсказуемые, не предусмотренные планом результаты. Она может создать что-то новое, «что и не снилось нашим мудрецам» из планирующих органов.

Пусть читатель сам догадается, в гитлеровской Германии или в сталинской России шахматистов официально призвали «раз и навсегда покончить с нейтральностью шахмат» и обязали бесповоротно осудить «шахматы для шахмат», как и «искусство для искусства».

При всей кажущейся невероятности этих извращений они не случайны. Они являются прямым следствием стремления во всем исходить из «единой концепции целого». Результатом желания любой ценой утвердить взгляды, ради которых людям приходится непрерывно идти на жертвы. Из представления о человеческих знаниях и убеждениях как об орудиях, которые надо поставить на службу единой цели. Как объяснил нацистский министр юстиции, каждая новая научная теория должна, прежде всего, поставить перед собой вопрос: «Служу ли я национал-социализму на благо всего общества?».

Истина постепенно теряет смысл. Раньше она означала нечто, что требовалось найти. Причем единственным судьей того, достаточно ли вески представленные доказательства, являлось человеческое сознание. Теперь оно означает нечто, что устанавливают органы власти, во что необходимо верить в интересах единства и что можно изменить, если того требуют общественные задачи.

Порождаемая подобной ситуацией общая интеллектуальная атмосфера отличается полнейшим цинизмом в отношении правды. Исчезает независимый исследовательский дух и вера в силу рациональных убеждений. Различия во взглядах в любой области знаний превращаются в политический вопрос, решаемый властями.

Но, может быть, всего тревожней то, что презрение к интеллектуальной свободе появляется не только с установлением тоталитарного строя. Его можно встретить повсюду среди интеллектуалов, перешедших в коллективистскую веру. Оно провозглашается интеллектуальными лидерами даже в странах, где еще сохраняется либеральный строй. Такой взгляд на вещи практически ничем не отличается от взглядов, приведших нацистов и большевиков к преследованию ученых, систематическому покорению интеллигенции.

Воспитателю полезно каждую минуту своей деятельности удерживать в памяти цитируемые автором слова Франклина: «Те, кто отказываются от свободы в главном ради временной безопасности, не заслуживают ни безопасности, ни свободы». Они заслуживают деспота, тирана, диктатора. «Люди холопского звания — сущие псы иногда: чем тяжелей наказания, тем им милей господа» (Н. Некрасов).

Сознательное принижения всякой деятельности, сопряженной с экономическим риском, и моральное осуждение высоких доходов, оправдывающих принимаемый риск, опасно деформируют человеческие ценности. Трудно ожидать, что многие предпочтут свободу обеспеченности там, где исполнение обязанностей похвальнее, чем выбор собственного пути. Там, где все занятия, не дающие гарантированной государственной зарплаты, считаются второсортными.

То, что жизнь и здоровье, добродетель и красоту, честь и совесть можно сохранить, зачастую лишь жертвуя материальным благополучием, — факт столь же непреложный, как и то, что все мы порой оказываемся не готовыми пойти на такую жертву.

Возьмем только один пример: мы могли бы, без сомнения, свести к нулю число автомобильных катастроф ценой каких-то материальных лишений, например полного отказа от автомобилей. И так во всем: мы постоянно рискуем и жизнью, и здоровьем, и духовными достоинствами — своими и наших близких, — чтобы поддерживать то, что мы презрительно называем материальным комфортом. Иначе и быть не может, поскольку наши средства не безграничны и мы должны выбирать, на достижение каких целей их направить. И мы бы стремились к одним только высшим ценностям, если бы у нас не было этой возможности выбора.

Понятно, что во многих ситуациях люди хотят быть избавлены от тяжкой проблемы выбора. Но речь не идет о том, чтобы этот выбор делали за них другие. Они просто хотят, чтобы проблема выбора не была такой острой. И потому они с готовностью соглашаются с тем, что проблема эта не так уж неизбежна, что она навязана нам нашей экономической системой. На самом же деле то, что выводит их из равновесия, — это ограниченность любых экономических возможностей.

Люди хотят верить, что эту экономическую проблему можно решить раз и навсегда. Поэтому они доверчиво воспринимают безответственные обещания «потенциального изобилия», которое, если бы оно вдруг возникло, действительно избавило бы их от необходимости выбирать. Но хотя эта пропагандистская уловка существует столько, сколько существует социализм, в ней за это время не прибавилось ни грана истины.

Даже многие экономисты социалистической ориентации после серьезного изучения проблемы централизованного планирования вынуждены довольствоваться надеждой, что производительность в этой системе будет не ниже, чем в конкурентной. И они более не защищают планирование как способ достижения продуктивности, но только говорят, что оно позволит распределять продукцию более равномерно и справедливо. И это единственный аргумент, который еще может быть предметом дискуссии.

Действительно, если мы хотим распределять блага в соответствии с некими заранее установленными стандартами благополучия, если мы хотим сознательно решать, кому что причитается, у нас нет другого выхода, кроме планирования всей экономической жизни. Остается только один вопрос: не будет ли ценой, которую мы заплатим за осуществление чьих-то идеалов справедливости, угнетение и унижение, не сопоставимые с критикуемой ныне свободной игрой экономических сил?

В наше время разделение труда достигло таких масштабов, что практически всякая индивидуальная деятельность является теперь частью общественной. Мы не можем обратить это развитие вспять, потому что именно оно создает гарантии обеспеченности растущего населения Земли, по крайней мере, на уровне современных стандартов.

Но если мы теперь заменим конкуренцию централизованным планированием, оно будет вынуждено контролировать гораздо большую часть жизни каждого, чем это было когда-либо. Оно не сможет ограничиться тем, что мы называем нашей экономической деятельностью, поскольку в любой сфере нашей жизни мы теперь крайне зависимы от экономической деятельности других.

Поэтому призывы к «коллективному удовлетворению потребностей», которыми социалисты устилают дорогу к тоталитаризму, — это средство политического воспитания, имеющего целью подготовить нас к практике удовлетворения наших потребностей и желаний в установленное время и в установленной форме.

Стремление к групповой (а не личностной) идентификации, весьма опасное влечение, есть результат действия комплекса неполноценности. Тот же комплекс часто присутствует в психологии тиранов. Многие из них тяжело страдали в детстве и юности от своего маленького роста, физических недостатков, непрестижного социального происхождения, отсутствия талантов и т.п. Нередко тяжелые психические травмы, особенно затяжного характера, сказываются в мироотношении и характере будущих властителей — владельцев жизни и смерти миллионов людей.

Вообще трудно представить себе коллективистскую программу, не поставленную на службу ограниченной группе. Похоже, что коллективизм вряд ли может существовать иначе, чем в виде какого-нибудь сепаратизма, будь то национализм, расизм или какой-нибудь иной «изм».

Вера в общность задач и интересов со своими собратьями (например, «братьями по классу») предполагает большее сходство во взглядах и образе мышления, чем существует между людьми просто как человеческими существами. Если невозможно лично знать остальных членов своей группы, то, по крайней мере, необходимо, чтобы они ничем не отличались от тех, кто тебя окружает, думали и разговаривали так же и о том же: тогда можно будет себя с ними отождествлять.

Одно из внутренних противоречий коллективизма заключается в том, что, пока социализм остается теорией, он интернационалистичен, но как только его начинают осуществлять на практике, будь то в России или в Германии, он становится оголтело националистическим. В этом одна из причин того, что «либеральный» социализм, как его представляют себе большинство жителей западных стран, — феномен чисто теоретический; практический же социализм повсюду оказывается тоталитаристским. В коллективизме нет места широкому либеральному гуманизму. Он порождает изоляционизм.

Если общество или государство поставлено выше личности, то членами общества могут считаться только те, кто стремится к осуществлению тех же целей. Из этого неизбежно следует, что человек уважается только как член группы. Он стремится к общепризнанным совместным целям и полагает все свое достоинство в том, чтобы быть прежде всего членом группы, а не просто человеком.

Членство в группе дает некоторым людям какое-то превосходство над теми, кто в нее не входит. Похоже на то, что иногда дополнительным стимулом к растворению личности в коллективе становится сама возможность в совместной борьбе против чужаков дать выход агрессивным инстинктам, которые в нормальном обществе человек вынужден сдерживать. Действуя от лица группы, люди избавляются от множества моральных ограничений, которыми они же руководствуются как индивидуумы внутри группы.

Коллективистам для достижения их целей требуется власть — власть одних людей над другими — невиданных прежде масштабов, и успех их зависит от того, достигнут ли они такой власти и в какой степени.

Люди боятся свободы личного выбора, они страшатся самих себя. Рядом с дорогой, ведущей от равенства к анархии, они в конце концов обнаружили другую, по которой люди неуклонно движутся к своему закрепощению. Они заранее духовно готовятся к неминуемому рабству, и, не надеясь остаться свободными, они уже сегодня всем сердцем обожают своего будущего хозяина. Другие отказываются от свободы потому, что считают ее опасной, либо потому, что полагают ее невозможной.

Именно эти опасности являются наиболее грозными и наименее предсказуемыми из всего того, что скрывает от нас будущее.

Будемте смотреть в будущее с тем спасительным страхом, который заставляет быть начеку и бороться, а не с тем размягчающим и праздным ужасом, который лишь возмущает и убивает душу.

Человек бунтующий, т.е. недоученный, недопонимающий законы мирового устройства и человеческой души, приводит историю к страшному, позорному концу — к самоуничтожению в едином концлагере на месте некогда цветущей Земли.

Единственное спасение от подобного финала человечество может обрести в правильном — особом — воспитании, образовании, обучении. Только умное воспитание способно дать человеку силу принять вечные ценности и сообразовать с ними всю свою жизнь. Только разделив их, только став их носителем, человек способен понять, что убийство его самого (казнь) не в состоянии оправдать совершенное им перед тем убийство, что любая защита «права на бесчестие» ложна.

Если мораль и революция несовместимы (а это так!), то противоядие от революции — нравственное воспитание. Моральный человек не станет революционером? Так воспитывайте нравственность в людях!

Чтобы всеобщая ложь, обслуживающая тоталитарную власть, не могла достигать своей цели — обманывать, натравливать людей друг на друга и т.п., — перед воспитанием возникает великая по своей значимости задача. Научить ненавидеть самообман. Обучить искусству перепроверять любую информацию, искать и находить новые и новые материалы для такой проверки и перепроверки. Взрастить и укрепить бескорыстную любовь к истине и уважение к ней. Здесь надобно собственно научное образование — овладение методом познания и многообразием способов верификации его результатов. Бесконечно важно научить молодежь не обманываться словами. Педагогике предстоит разработать систему антидемагогического воспитания и образования юношества.

В школьное образование важно ввести упражнения, нацеленные на идентификацию учащимися лжи и приобщение их к искусству ее посильного разоблачения. В содержание образования чрезвычайно полезно также внести подробнейшее изучение истории и разоблачение теории и практики инквизиции, терроризма, тоталитаризма. Иначе новым поколениям нелегко будет идентифицировать новых иезуитов, Гитлеров и Сталиных. Их легче будет обмануть вновь и вновь появляющимся претендентам на господство над человечеством.

Воспитание призвано позаботиться об умственном развитии детей, достаточном для понимания ими различий между мечтой и учением, пророчеством и доктриной, утопией и наукой. Важно всячески подчеркивать опасность утопий и их отличие от реалистических планов и устремлений.

 

Государство и политика

 

В числе самых важных понятий воспитания находятся понятия о добродетели и о правах. Точнее говоря, оба эти понятия соприкасаются. Права — это не что иное, как добродетели, перенесенные в политическую жизнь.

Именно понятие о правах позволило людям определить, что есть вседозволенность и произвол. Оно помогает им быть независимыми без высокомерия и подчиняться, не унижаясь. Подчиняясь насилию, человек сгибается и унижается. Если же он подчиняется праву распоряжаться, которое признает за себе подобными, он в каком-то смысле даже возвышается над тем, кто им распоряжается.

Не может быть ни великих людей, не наделенных добродетелями, ни великих народов, не уважающих прав.

Как помочь современным людям усвоить идею прав, как довести ее до их сознания? Существует лишь один способ: надо всем им дать возможность спокойно пользоваться правами и натренировать их в правильном их использовании. Это и есть лучшее политическое воспитание.

Благополучие и благосостояние государству дарят гармонические отношения между правителями, мир и труд. Ослабление государственных устоев есть следствие (а нередко и причина) низости духа и порочности людей. Причина народных бедствий — недостаток должного воспитания и образования.

Проблематика и результаты политических наук позволяют углубить и тему власти в педагогике. Властью обладает любой родитель, учитель, опекун, воспитатель, начальник. Власть необходима и вместе с тем опасна. Как правильно пользоваться ею? Педагогика обязана сказать свое слово и в этой области.

Педагогике нельзя не знать главных разновидностей людей-разрушителей. В чем причины появления разрушителей, их расширенного воспроизводства и непотопляемости? Как они воспитываются? Какова семиотика и пропедевтика негодяйства как такового и особенно — у власти? Ведь так важно предупредить хороших людей о надежных способах распознавания и нейтрализации негодяев, и чем раньше, тем лучше.

Все это лишний раз напоминает педагогике о пользе политических наук в составе содержания образования. Древнейшую науку о государственном управлении нам предстоит осмыслить, во-первых, как тысячелетиями проверенные на разумность правила поведения любого администратора, в частности, учителя или директора школы. Во-вторых, — как целеполагание воспитания, его задачи и содержание.

 

I

 

Рождается человек. Его первые годы проходят неосознанно, в играх и забавах. Он растет, мужает. Наконец мир открывает перед ним свои двери, он входит в него и вступает в общение с себе подобными. К нему начинают приглядываться, изучать его, и многим кажется, что его пороки и добродетели зародились именно в зрелом возрасте.

В этом-то и состоит серьезное заблуждение.

Вернитесь назад. Посмотрите внимательно на ребенка, когда он еще у материнской груди. Постарайтесь увидеть, как внешний мир впервые отражается в еще затуманенном зеркале его разума. Отметьте его первые сильные впечатления; вслушайтесь в первые произнесенные им слова, которые свидетельствуют о пробуждении пока еще дремлющей силы его разума. Наконец поприсутствуйте при первых испытаниях, которые ему приходится выдерживать.

И только в этом случае вы поймете, в чем источник его предрассудков, привычек и страстей, которые он пронесет через всю свою жизнь.

Нечто аналогичное происходит и с нациями. Происхождение всегда накладывает отпечаток на народы. Обстоятельства, в которых рождаются нации и которые служат их становлению, оказывают воздействие на все их будущее развитие.

Если бы мы могли вернуться в тот период, когда возникло то или иное общество, и посмотреть на его первые исторические памятники, то мы непременно отыскали бы первопричины всего того, что составляет национальный характер.

Однако до сих пор для подобного анализа общества не хватает фактов. Стремление познать самих себя приходит к народам лишь по мере их старения. Поэтому, когда они, наконец, задумываются о необходимости взглянуть на свою колыбель, время уже заволокло ее дымкой. Невежество и тщеславие окутало вымыслом. Истина потерялась окончательно.

Америка оказалась одной из немногих стран, где можно наблюдать естественное развитие общества и где удалось точно определить то влияние, которое оказал начальный период его становления на его будущее.

В эпоху, когда европейцы высадились на побережье Нового Света, они уже достигли того уровня развития цивилизации, когда люди созревают для изучения самих себя. Они оставили нам достоверное описание своих взглядов, нравов и обычаев.

Наши современники недалеко отстоят от времени зарождения американского общества. Следовательно, имеют о нем весьма детальное представление. Одновременно они достаточно далеки от той эпохи, что позволяет им реально оценивать полученные результаты.

Эмигранты, которые в различные периоды занимали земли, входящие сегодня в состав американского Союза, были детьми одного народа.

⇐ Предыдущая20212223242526272829Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: