Упражнения в усвоении материала 7 глава

В средние века это повторяется в большем масштабе. Первым государством, первой общественной властью, образовавшейся в Европе, была Церковь с ее специфической, так и называвшейся «духовной властью». От Церкви светская власть восприняла идею, что и она «духовная власть», господство определенных идей, и возникла «Священная Римская Империя». Так боролись две власти духовного происхождения; а поскольку они не могли разграничить свои сферы по существу (обе духовны!), они условились разделить их по отношению ко времени: одна берет себе временное, другая — вечное.

Таким образом, слова «в такую-то эпоху правит такой-то человек, такой-то народ, такая-то группа народов» равносильны словам «в такую-то эпоху господствует такая-то система мнений, идей, вкусов, стремлений, целей». И каждая смена власти, смена правящих — вместе с тем и смена мнений, смена исторического центра тяжести.

Современный мир ведет себя по-ребячески. В школе, когда учитель выйдет на минуту из класса, мальчишки «срываются с цепи». Каждый спешит сбросить гнет, вызванный присутствием учителя, освободиться от ярма предписаний, встать на голову, ощутить себя хозяином своей судьбы. Но когда предписания, регулирующие занятия и обязанности, отменены, оказывается, что юной ватаге нечего делать. У нее нет ни серьезной работы, ни осмысленной задачи, ни постоянной цели. Предоставленный самому себе, мальчишка может только одного — скакать козлом.

Европа создала систему норм, ценность и плодотворность которых доказана столетиями. Эти нормы не самые лучшие из возможных, но они, без сомнения, обязательны до тех пор, пока не созданы или, по крайней мере, не намечены новые. Раньше, чем их отменить, надо создать другие. Теперь народы отменяют систему норм, основу европейской цивилизации. Но, так как они не способны создать новую, они не знают, что делать.

Когда из мира исчезает правитель, вот первое следствие: восставшим подданным нечего делать, у них нет жизненной программы.

Без заповедей, которые обязывают к определенному образу жизни, существование становится совершенно пустым. Именно это и случилось с лучшей частью нашей молодежи. Она свободна от уз и запретов — и ощущает пустоту.

Бесцельность отрицает жизнь, она хуже смерти. Ибо жить — значит делать что-то определенное, выполнять задание; и в той мере, в какой мы уклоняемся от этого, мы опустошаем нашу жизнь. Вскоре все люди взвоют, как бесчисленное множество псов, требуя властителя, который налагал бы обязанности и задания.

Юному не нужны резоны, нужен только предлог.

Если бы человек был одиночкой, лишь случайно вступающей в общение с остальными людьми, он, вероятно, мог бы избежать потрясений, которые порождает кризис власти. Но человек по внутренней своей природе — существо социальное, и на его личность влияют те события, которые непосредственно касаются только общества как целого. Поэтому достаточно рассмотреть индивида, чтобы понять, как в его стране ставится проблема власти и подчинения.

Человеческая жизнь по самой своей природе должна быть чему-то посвящена — славному делу или скромному, блестящей или будничной судьбе. С одной стороны, человек живет собою и для себя. С другой стороны, если он не направит жизнь на служение какому-то общему делу, то она будет скомкана, потеряет цельность, напряженность и «форму».

Многие заблудились в собственном лабиринте, потому что им нечему себя посвятить. Все заповеди, все приказы потеряли силу. Казалось бы, чего лучше — каждый волен делать, что ему вздумается, и народы тоже. Жизнь гибнет, когда она предоставлена самой себе.

Управлять не так-то просто. Власть — давление, оказываемое на других; но это еще не все, иначе это было бы просто насилие. Нельзя забывать, что у власти две стороны: приказывают кому-то, но приказывают и что-то. Что же? В конечном счете, участвовать в каком-то деле, в творчество истории. У каждого правительства есть жизненная программа, точнее — программа правления. Как сказал Шиллер: «Когда короли строят, у возчиков есть работа».

Творческая жизнь требует высокой чистоты, великой красоты, постоянных стимулов, подстегивающих сознание своего достоинства. Творческая жизнь — жизнь напряженная, она возможна лишь в одном из двух положений: либо человек правит сам, либо он живет в мире, которым правит тот, за кем это право всеми признано. Либо власть, либо послушание. Но послушание не значит «покорно сносить все» — это было бы падением; наоборот, в послушании чтут правителя, следуют за ним, поддерживают его, радостно становятся под его знамя.

Государство не подарок. Человек должен сам, своим трудом создавать его. Государство возникает тогда, когда человек стремится уйти от первобытного общества, к которому принадлежит по крови (вместо крови мы можем поставить здесь любой иной естественный признак, например, язык). Государство возникает, смешивая расы и языки. Оно преодолело естественное общество; оно разнокровно и многоязычно.

Создание государства начинается со свободной игры воображения. Фантазия — освобождающая сила, дарованная человеку. Народ может стать государством постольку, поскольку он способен его вообразить.

Проблема в том, что мир остался без морали. Человек массы отбросил устаревшие заповеди не с тем, чтобы заменить их новыми, лучшими. Нет, суть его жизненных правил в том, чтобы жить, не подчиняясь заповедям. Те, кто говорят о «новой морали«, просто хотят сделать что-нибудь безнравственное и подыскивают, как бы поудобней протащить контрабанду.

Поэтому наивно упрекать современного человека в отсутствии морального кодекса: этот упрек оставил бы его равнодушным или, может быть, даже польстил бы ему. Безнравственность стоит. очень дешево, и каждый щеголяет ею.

Политические события XX века означают не что иное, как политическое господство темных, необразованных масс. Старая демократия была закалена значительной дозой либерализма и преклонением перед законом. Служение этим принципам обязывает человека к строгой самодисциплине. Под защитой либеральных принципов и правовых норм меньшинства могли жить и действовать. Демократия и закон были нераздельны.

Сегодня же мы присутствуем при триумфе гипердемократии, когда массы навязывают всему обществу свою волю и свои вкусы. Не следует объяснять новое поведение масс тем, что им надоела политика и что они готовы предоставить ее специально подготовленным лицам. Именно так было раньше, при либеральной демократии. Тогда массы полагали, что, в конце концов, профессиональные политики при всех их недостатках и ошибках все же лучше разбираются в общественных проблемах, чем они, массы. Теперь же, наоборот, массы считают, что они вправе пустить в ход и сделать государственным законом свои желания.

То же самое происходит и в других областях жизни, особенно в интеллектуальной. Рядовой читатель, ничего не смыслящий в теме статьи, будет читать ее не с тем, чтобы почерпнуть из нее что-нибудь, а с тем, чтобы сурово осудить автора, если он говорит не то, чем набита голова читателя.

Как говорят в Америке, «выделяться неприлично». Масса давит все непохожее, особое, личностное, избранное.

 

IV

 

Человек становится человеком, только усвоив душевные богатства другого человека. Для этого усвоения необходимы свобода, многообразие ситуаций общения, специализация, и все должно пронизываться не только чувствами, но и разумом. Последний есть диктатор человека. Это единственный из диктаторов, который приносит истинную пользу личности.

Простор для действия такого «диктатора» предоставляет семья. На проблемах семьи нам приличествует остановиться подробнее. Хорошо организованная, дружная семья, как и ее воспитывающая и обучающая среда, могут стать школой справедливо устроенного общества, колыбелью более гармоничного мира. Для этого надобно, прежде всего, разумное уравновешение и распределение по силам членов семьи их прав и обязанностей, личного вклада каждого в общее благо; необходима взаимопомощь.

В такой семье естественно воспитывается у будущих семьянинов величайшее почтение, трепетное благоговение перед союзом мужчины и женщины, перед семейной жизнью главного условия осуществления целостного человека как законченного продукта природы и истории. Необходимо воспитать это отношение к браку как к пространству, в котором пресуществляется лучшее и благороднейшее в человеке — и великодушие, и сила, и самопожертвование, и диалог стремлений, и красота, и разум.

Но и здесь, как всегда и во всем, опасны крайности: брак не должен заменить собой весь мир, задача в том, чтобы вписать его в целостную жизнь человечества. Из невозможности вступить в брак (по самым разным причинам) опасно делать вселенскую трагедию. Да, в прекрасном браке раскрываются способности человека, но в плохом — они погибают. И, кроме того, способности могут раскрываться и вне семьи.

Здесь едва ли не важнейшее — отношение к семье как к строительству, как постоянному труду поддержания и укрепления дома семьи. Семья есть совершенно особая жертва, и притом неизбывная, — жертва, не ставящая себе жертву в заслугу, как бы привычная, естественная, не ждущая награды жертва. Без эксплуатации, без бунта. Эгоизм находит утоление в самой возможности жертвоприношения. Радость отдачи — отдачи дум, чувств, забот, усилий — без ожидания воздаяний, наград, возвратов, а просто радость, благодарность за самую возможность жить для других.

Враждебность ребенка к окружающим, провалы в школе, семейное неблагополучие, неадекватные реакции на среду и им подобные явления вызываются к жизни особым стечением ее обстоятельств и спецификой нервной организации конкретных людей. Сложная игра внешнего и внутреннего ответственна за то, что данный ребенок справился, а этот не победил и заболел, когда его родители разошлись или когда с ним жестоко обращалась мать. Закалится ли его душа или сломается, укрепится от страданий или погибнет — зависит от совершенно конкретного сочетания внешних и внутренних факторов. Среди внешних — воспитание, конечно, очень важно.

В обязанность родителей входит воспитание рожденных ими детей вплоть до того времени, когда их дети достигнут полной зрелости. Только из этой обязанности вытекают в качестве необходимых условий все их права.

Поэтому дети сохраняют свое исконное право на жизнь, здоровье, состояние, если они его имеют. Даже их свобода не должна быть ограничена в большей степени, чем того требует, по мнению родителей, их воспитание и сохранение возникающих новых семейных отношений.

С наступлением зрелости власть родителей должна, конечно, прекращаться.

Обязанность родителей состоит в том, чтобы заботиться о физическом и нравственном благе детей и обеспечить им возможность избрать определенный образ жизни, который соответствовал бы их индивидуальным возможностям.

Государству надлежит гарантировать права детей в их отношениях с родителями, и поэтому оно должно, прежде всего, установить законодательным путем время наступления зрелости. Зрелый возраст устанавливается не только в зависимости от климатических условий, но и в соответствии с тем, какой зрелости суждения требует в данной стране отправление гражданских обязанностей.

Государственное вмешательство в дела семьи очень опасно; оно должно ограничиваться только исключительными ситуациями.

Государство должно следить за тем, чтобы отцовская власть не переходила известных, предписанных ей границ. Но, с другой стороны, это внимание государства ни в коем случае не должно превращаться в предписания родителям того, какое воспитание и образование должны они дать своим детям. Вмешательство государства всегда должно носить чисто отрицательный характер, удерживая родителей и детей в границах, определенных законом. Несправедливо и нецелесообразно требовать от родителей постоянного отчета в их действиях. Только в тех случаях, когда нарушение этой обязанности очевидно или весьма вероятно, государство может считать себя вправе вмешаться в семейные отношения.

Государству надлежит также определить необходимые качества опекуна. Поскольку опекуны принимают на себя все обязанности родителей, к ним переходят и все родительские права. Но государственный надзор за ними должен быть более строгим.

Помимо этого, государство не должно ограничиваться тем, что оно ограждает несовершеннолетних, так же как и других граждан, от возможных посягательств на их права. Государство обязано помочь несовершеннолетним, объявляя недействительными те их действия, последствия которых могут им. повредить. Оно должно следить за тем, чтобы их не обманули, исходя из своекорыстных интересов, и не способствовали бы необдуманному решению с их стороны. Если же это произойдет, государство должно не только потребовать возмещения ущерба, но и наказать виновных.

 

V

 

Чувственность со всеми ее благотворными последствиями пронизывает всю жизнь и все занятия людей. Она заслуживает, таким образом, свободу и уважение. Но не следует забывать, что именно чувственность является также источником огромного числа физических и нравственных зол. Даже в нравственном отношении, благотворная только тогда, когда она находится в правильном соотношении с действием духовных сил, она чрезвычайно легко обретает вредное для человека преобладание.

Возникает вопрос о необходимости противодействовать падению нравов посредством законов и государственных установлении.

Даже и в том случае, если бы подобные законы и установления и оказали бы определенное действие, все-таки вместе с усилением их действия усиливался бы и наносимый ими вред.

Государство, в котором граждане принуждаются или склоняются такими средствами следовать пусть даже наилучшим законам, представляет собой толпу рабов с обеспеченным содержанием. А не объединением свободных людей, обязанных не преступать границы права.

Склонять к определенным действиям, убеждениям можно самыми различными путями, но ни один из них не ведет к подлинно нравственному совершенству. Человек привыкает к добродетельным поступкам и в известной степени также к добродетельным убеждениям. Но его душевные силы при этом не возрастают. Не обретают большей ясности его идеи о предназначении и его ценности. Не становится сильнее его воля, чтобы побороть господствующее в нем влечение. Таким образом, он отнюдь не приближается к истинному, действительному совершенству.

Следовательно, тот, кто стремится воспитывать людей, а не приучать их действовать в угоду внешним целям, никогда не прибегнет к таким средствам. Ибо, помимо того, что принуждение и руководство не могут вызвать к жизни добродетель, они к тому же еще всегда уменьшают и силу. А что такое нравы без моральной силы и добродетели?

И как ни велико зло, заключающееся в порче нравов, оно не лишено и благодетельных последствий. Крайности приводят людей на средний путь — путь мудрости и добродетели. Свобода увеличивает силу, а сила всегда ведет к известному великодушию.

Принуждение подавляет силу и ведет к разного рода своекорыстным желаниям и ко всем низменным уловкам слабости. Принуждение может предотвратить некоторые проступки, но лишает красоты даже законные действия.

Человек, предоставленный самому себе, с большим трудом вырабатывает правильные жизненные принципы, но они накладывают неизгладимый отпечаток на все его поведение. Тот, кого намеренно к этому ведут, легче их воспринимает, но они. отступают даже перед его собственной ослабленной энергией.

Государственные установления, которые ставят перед собой цель объединить в некоем единстве самые разнообразные и различные интересы, вызывают множество коллизий. Эти коллизии ведут к несоответствию между желаниями людей и их возможностями, а это и вызывает проступки. Следовательно, чем бездеятельнее, если можно так выразиться, государство, тем меньше число проступков.

Старания государства устранить или даже предотвратить всякое проявление безнравственности, сомнительны. Возможные благотворные последствия этого в области нравственности невелики.

Подобное воздействие на характер нации не является необходимым даже с точки зрения обеспечения безопасности.

Если не забывать, что из всех аспектов воспитания именно воспитание нравов и характера может достигнуть наивысшего совершенства только при полной свободе, то едва ли вызовет сомнение правильность следующего принципа. Государство должно полностью воздерживаться от попыток прямо или косвенно влиять на нравы и характер нации, если это не является естественным и неизбежным следствием его других совершенно необходимых мер. Все, способствующее достижению этой цели, — прежде всего специальный надзор за воспитанием, религиозные установления, законы против роскоши и т.д., — все это должно полностью находиться вне пределов его компетенции.

 

 

Сила и бессилие зла

 

Из практически неисчерпаемого многообразия педагогически значимых тем, разработанных в художественной литературе, мы возьмем для примера те немногие, которые редко звучат в педагогической литературе, несмотря на свою колоссальную актуальность. Эти темы можно объединить названием страдальческого опыта человеческой жизни.

Поскольку в жизни много страданий, то, чтобы принять жизнь, надобно найти смысл этих страданий. Особенно трудно предположить какой-либо доступный человеческому разумению резон в мучениях детей. Божественный промысл нуждается в оправдании его перед человеком. В противном случае человек лишается свободы, т.е. осознанного выбора между добром и злом и становится опасным. Если же человек видит только абсурд земного существования и «отказывается от высшей гармонии», то он превращается в опаснейшее животное. И чем он при этом умнее, тем опаснее. Вот почему смиренная вера должна непременно дополнять собственно научную картину мира, формируемую в ходе образования и благодаря ему.

Воспитание верующего требует таких же предупреждений, как и светское воспитание. Иначе вера неминуемо рано или поздно сталкивается с фактами, которые могут разрушить ее или, что не менее опасно, извратить. Младенцы, объятые пламенем. Живые, читающие заупокойную молитву по самим себе. Огонь, испепеляющий веру. Сны, ставшие душной пустыней. Сын, бьющий своего отца и не разрешающий ему плакать. Умерщвление всех людей, родившихся евреями. Мертвец, глядящий из зеркала на смотрящегося в зеркало. «Где же Бог? — Да вот же Он — Его повесили на этой виселице».

Опасно для людей и упорное неверие в ужасное, подавляющее воображение и выходящее за рамки всего обычного. С чувством превосходства над свидетелями или пророками люди отказываются вслушаться в предупреждения, непосредственно касающиеся их собственной судьбы и несущие им спасение.

Поэтому по контрасту содержанием воспитания становится опережающее освещение (методически лучше всего проводить беседы, совместные раздумья) всего самого страшного, во что может вовлечь жизнь (а подчас весь этот кошмар и называется «жизнью»).

Присмотримся к проблеме страдания с помощью Ф.М. Достоевского и М.И. Цветаевой, М.Е. Салтыкова-Щедрина и Эли Визеля.

 

I

 

— Я хотел заговорить о страдании человечества вообще, но лучше уж остановимся на страданиях одних детей. Это уменьшит размеры моей аргументации раз в десять, но лучше уж про одних детей. Тем не выгоднее для меня, разумеется.

Любишь ли ты деток, Алеша? Знаю, что любишь, и тебе будет понятно, для чего я про них одних хочу теперь говорить. Если они на земле тоже ужасно страдают, то уж, конечно, за отцов своих, наказаны за отцов своих, съевших яблоко, — но ведь это рассуждение из другого мира, сердцу же человеческому здесь на земле непонятное. Нельзя страдать неповинному за другого, да еще такому неповинному! Подивись на меня, Алеша, я тоже ужасно люблю деточек.

Мне недавно рассказал один болгарин в Москве, как турки и черкесы там у них, в Болгарии, повсеместно злодействуют, т.е. жгут, режут, насилуют женщин и детей, прибивают арестантам уши к забору гвоздями и оставляют так до утра... Эти турки, между прочим, со сладострастием мучили и детей, начиная с вырезания их кинжалом из чрева матери, до бросания вверх грудных младенцев и подхватывания их на штык в глазах матерей. На глазах-то матерей и составляло главную сладость.

Знаешь, у нас больше битье, больше розга и плеть, и это национально: у нас прибитые гвоздями уши немыслимы, мы все-таки европейцы, но розги, но плеть — это нечто уже наше и не может быть у нас отнято. У нас историческое, непосредственное и ближайшее наслаждение истязанием битья. У Некрасова есть стихи о том, как мужик сечет лошадь кнутом по глазам, «по кротким глазам». Этого кто же не видал, это русизм. Он описывает, как слабосильная лошаденка, на которую навалили слишком, завязла с возом и не может вытащить. Мужик бьет ее, бьет с остервенением, бьет, наконец, не понимая, что делает, в опьянении битья сечет больно, бесчисленно. Клячонка рвется, и вот он начинает сечь ее, беззащитную, по плачущим, по «кротким глазам». Вне себя она рванула и вывезла и пошла, вся дрожа, не дыша, как-то боком, с какою-то припрыжкой, как-то неестественно и позорно — у Некрасова это ужасно. Но можно ведь сечь и детей. И вот интеллигентный образованный господин и его дама секут собственную дочку, младенца семи лет, розгами. Папенька рад, что прутья с сучками. «Садче будет», говорит он, и вот начинает «сажать» родную дочь.

Я знаю наверно, есть такие секущие, которые разгорячаются с каждым ударом до сладострастия, до буквального сладострастия, с каждым последующим ударом все больше и больше, все прогрессивней. Секут минуту, секут, наконец, пять минут, секут десять минут, дальше, больше, чаще, садче. Ребенок кричит, ребенок, наконец, не может кричать, задыхается: «Папа, папа, папочка, папочка!»

Картинки прелестные. Но о детках есть у меня и еще получше, у меня очень, очень много собрано о русских детках, Алеша. Девчоночку маленькую, пятилетнюю, возненавидели отец и мать, «почтеннейшие и чиновные люди, образованные и воспитанные». Видишь, я еще раз положительно утверждаю, что есть особенное свойство у многих в человечестве — это любовь к истязанию детей. Тут именно незащищенность-то этих созданий и соблазняет мучителей, ангельская доверчивость дитяти, которому некуда деться и не к кому идти, — вот это-то и распаляет гадкую кровь истязателя. Во всяком человеке, конечно, таится зверь, зверь гневливости, зверь сладострастной распаляемости от криков истязаемой жертвы, зверь безудержу, спущенного с цепи, зверь нажитых в разврате болезней, подагр, больных печенок и проч.

Эту бедную пятилетнюю девочку эти образованные родители подвергали всевозможным истязаниям. Они били, секли, пинали ее ногами, не зная сами за что. Обратили все тело ее в синяки, наконец дошли и до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали ее на всю ночь в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может в эти лета научиться проситься) — за это обмазывали ей все лицо ее калом и заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла! И эта мать могла спать, когда ночью слышались стоны бедного ребеночка, запертого в подлом месте! Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, еще не умеющее даже осмыслить, что с ней делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слезками к «Боженьке», чтобы тот защитил его, — понимаешь ли ты эту ахинею, друг мой и брат мой, послушник ты мой Божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана! Мучаю я тебя, Алешка, ты как будто бы не в себе. Я перестану, если хочешь.

— Ничего, я тоже хочу мучиться, — пробормотал Алеша.

— Одну, только одну еще картинку, и то из любопытства, очень уж характерная, и главное, только что прочел в одном из сборников древностей. Это было в самое мрачное время крепостного права, еще в начале столетия, и да здравствует освободитель народа!1 Был тогда в начале столетия один генерал, генерал со связями большими и богатейший помещик, но из таких (правда и тогда уже, кажется, очень немногих), которые, удалясь на покой со службы, чуть-чуть не бывали уверены, что выслужили себе право на жизнь и смерть своих подданных. Такие тогда бывали.

Ну вот живет генерал в своем поместье в две тысячи душ, чванится, третирует мелких соседей как приживальщиков и шутов своих. Псарня с сотнями собак и чуть не сотня псарей, все в мундирах, все на конях. И вот дворовый мальчик, маленький мальчик, всего восьми лет, пустил как-то, играя, камнем и зашиб ногу любимой генеральской гончей. «Почему собака моя любимая охромела?» Докладывают ему, что вот, дескать, этот самый мальчик камнем в нее пустил и ногу ей зашиб. «А, это ты, — оглядел его генерал, — взять его!» Взяли его, взяли у матери, всю ночь просидел в кутузке, наутро чем свет выезжает генерал во всем параде на охоту, сел на коня, кругом него приживальщики, собаки, псари, ловчие, все на конях. Вокруг собрана дворня для назидания, а впереди всех мать виновного мальчика. Выводят мальчика из кутузки. Мрачный, холодный, туманный осенний день, знатный для охоты. Мальчика генерал велит раздеть, ребеночка раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от страха, не смеет пикнуть... «Гони его!» — командует генерал, «беги, беги!» — кричат ему псари, мальчик бежит... «Ату его!» — вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак. Затравил в глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки!.. Генерала, кажется, в опеку взяли. Ну... что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алешка!

— Расстрелять! — тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся какой-то улыбкой подняв взор на брата.

— Браво! — завопил Иван в каком-то восторге, — уж коли ты сказал, значит... Ай да схимник! Так вот какой у тебя бесенок в сердечке сидит, Алеша Карамазов!

— Я сказал нелепость, но... Для чего ты меня испытуешь? — с надрывом горестно воскликнул Алеша, скажешь ли мне, наконец? Иван помолчал с минуту, лицо его стало вдруг очень грустно.

— Слушай меня: я взял одних деток, для того чтобы вышло очевиднее. Об остальных слезах человеческих, которыми пропитана вся земля от коры до центра, — я уж ни слова не говорю, я тему мою нарочно сузил. В сотый раз повторяю — вопросов множество, но я взял одних деток, потому что тут неотразимо ясно то, что мне надо сказать. Слушай: если все должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию, то при чем тут дети, скажи мне, пожалуйста? Для чего они-то тоже попали в материал и унавозили собою для кого-то будущую гармонию? Иной шутник скажет, пожалуй, что все равно дитя вырастет и успеет нагрешить, но вот же он не вырос, его восьмилетним затравили собаками. О Алеша, я не богохульствую! Понимаю же я, каково должно быть сотрясение вселенной, когда все на небе и под землею сольется в один хвалебный глас и все живое и жившее воскликнет: «Прав ты, Господи, ибо открылись пути твои!» Уж когда мать обнимется с мучителем, растерзавшим псами сына ее, и все трое возгласят со слезами: «Прав ты, Господи», то уж, конечно, настанет венец познания и все объяснится.

Но вот тут-то и запятая, этого-то я и не могу принять. И пока я на земле, я спешу взять свои меры.

Видишь ли, Алеша, ведь, может быть, и действительно так случится, что когда я сам доживу до того момента или воскресну, чтоб увидать Его, то и сам я, пожалуй, воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее дитяти: «Прав ты, Господи!», но я не хочу так восклицать. Пока еще время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы только того замученного ребенка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к «Боженьке»! Слезки его остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии.

Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что они будут отмщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уж замучены? И какая же гармония, если ад: я не хочу, чтобы страдали больше. И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены. Не хочу я, наконец, чтобы мать обнималась с мучителем, растерзавшим ее сына псами! Не смеет она прощать ему! Если хочет, пусть простит за себя, пусть простит мучителю материнское безмерное страдание свое; но страдания своего растерзанного ребенка она не имеет права простить, не смеет простить мучителя, хотя бы сам ребенок простил их ему! А если так, если они не смеют простить, где же гармония? Не хочу гармонии, из любви к человечеству не хочу. Лучше уж я останусь при неотмщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и не прав. Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю. Не Бога я не принимаю, Алеша, я только билет Ему почтительнейше возвращаю.

О черная гора,

Затмившая — весь свет!

Пора — пора — пора

Творцу вернуть билет.

Отказываюсь — быть.

В Бедламе нелюдей

Отказываюсь — жить.

С волками площадей

Отказываюсь — выть.

С акулами равнин

Отказываюсь плыть —

Вниз — по теченью спин.

Не надо мне ни дыр

Ушных, ни вещих глаз.

На Твой безумный мир

Ответ один — отказ.

 

II

 

— Брат, — проговорил вдруг с засверкавшими глазами Алеша, — ты сказал сейчас: есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право простить? Но существо это есть, и оно может все простить, всех и вся и за все, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и за все. Ты забыл о Нем?

⇐ Предыдущая24252627282930313233Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: