Захария: одержимость мыслью о смерти

 

Не всегда одержимость способна развиться в глубокие и всепоглощающие интересы, которые обогащают восприятие. Порой сама ее суть такова что она наводит ужас. В девятилетнем возрасте Захария был одержим мыслью о смерти. Он постоянно спрашивал свою мать, Анжелу: «Что будет, когда бабушка умрет? Кто ее заменит?» Потом перебирал всех членов семьи до единого и задавал тот же вопрос: «Что будет, когда дядя Джим умрет? Кто его заменит? А кузину Салли?» Едва ли не весь его разговорный репертуар состоял из этих вопросов. Он не мог говорить больше практически ни о чем. Увещевания либо никак не действовали на него, либо их эффект был незначительным, а решение не отвечать на его вопросы лишь делало Заха-рию более решительным и настырным. Понятно, что его мама очень огорчалась и нервничала, не понимая, что это значит, а необходимость снова и снова возвращаться к своему генеалогическому древу приводила ее в отчаяние. Настойчивость, с которой Захария продолжал задавать одни и те же вопросы, стала источником и других проблем. Он ни на секунду не оставлял ее одну в небольшом доме, в котором они жили, и не давал ей покоя и тогда, когда она готовила обед или помогала ему делать уроки. Он мог разбудить ее рано утром и снова начать перечислять всех членов семьи, строго следуя своему списку. Если она не отвечала точно так же, как всегда, Захария начинал нервничать еще больше. Было очевидно, что, задавая эти вопросы, мальчик не испытывает никакого удовольствия: он выглядел усталым и взволнованным. Но остановиться не мог. Должно быть, в течение последних месяцев он уже сотни раз задал одни и те же вопросы.

Анжела растила сына одна и работала продавщицей в магазине, торговавшем по сниженным ценам. Когда-то она мечтала стать актрисой, но инвалидность сына заставила ее расстаться с этими мечтами. С этим дополнительным стрессом нечего было и думать о том, чтобы построить другую карьеру.

Почему девятилетний мальчик одержим мыслями о смерти? Откуда это у ребенка с аутизмом? Что делать матери? Анжела попросила о встрече с одним из наших психотерапевтов, чтобы обсудить ситуацию и найти приемлемое решение проблем, которые она создает и ей и Захарии. Когда она разговаривала с врачом в гостиной, из кухни послышался негромкий печальный голос: «А как же насчет "Голубых глаз"?»

Анжела и психотерапевт в отчаянии переглянулись. За неделю до этого умер Фрэнк Синатра. Отныне тревога Захарии вышла за пределы семейного круга. Это было плохим знаком и еще одним свидетельством того, что попытки Анжелы самой справиться с этой проблемой оказались безрезультатными.

Почему именно «Голубые глаза»? Все знают, что Фрэнк Синатра был любимым певцом его бабушки. Недавно у нее обнаружили язву желудка. Может быть, Захария волнуется, потому что не знает, как его смерть отразится на ее здоровье? Во всяком случае, такая мысль приходила Анжеле в голову. Захария не смог объяснить ни маме, ни доктору, почему его взволновала именно смерть Фрэнка Синатры.

Я видел Захарию примерно за три года до этого, когда проводилось первичное обследование. В течение этого времени с ним и с его мамой работали наши психотерапевты, усилия которых были направлены на улучшение его поведения в школе и формирование навыков общения с ровесниками. На этот раз мне самому захотелось увидеть его. То, что происходило с ним, было больше похоже на глубокое состояние тревоги {profoundproblem with anxiety), чем на трудности, связанные с контактами с детьми и хорошим поведением в школе.

Я был рад снова увидеть Захарию после такого длительного перерыва. Однажды теплым весенним-днем после школы он появился у меня. У него были очень коротко подстриженные светлые волосы, и небольшие пучки волос торчали в разные стороны. С нашей последней встречи он заметно подрос. Самым поразительным в его облике было то, как руки и ноги торчали из тела. Футболка в обтяжку и шорты подчеркивали его неуклюжесть, а конечности совершали быстрые, отрывистые движения. Он притащил с собой несколько миниатюрных игрушек — зеленую, красную, желтую и синюю модели «Фольксвагена». Войдя в мой кабинет, Захария немедленно направился к ящику с игрушками и вытащил оттуда белую полицейскую машину. Нельзя сказать, чтобы он играл с ней, скорее он просто держал ее в руках вместе со всеми остальными машинками.

Словно специально он начал задавать маме знакомые вопросы: «Что будет, когда бабушка умрет? Кто ее заменит? А кто заменит дядю Джима?» Анжела покорно отвечала ему. Меня поразило ее терпение, но я заметил и выражение усталости в ее глазах, когда она в очередной раз была вынуждена отвечать на вопросы, на которые отвечала уже сотни раз. У Анжелы не было сил терпеть этот настойчивый допрос. Она пыталась остановить сына разными способами: не обращала на него внимания, ограничивала его время («В твоем распоряжении пять минут. Не больше»), пыталась навязать перерывы («Если ты задашь мне еще хотя бы один вопрос, пойдешь ненадолго в свою комнату») — все было бесполезно. Иногда в допросе возникали короткие передышки, но они быстро заканчивались, и нередко Захария возвращался к нему с еще большей настойчивостью и волнением, чем прежде, словно стресс, который он пережил, пока сдерживал себя, возбудил его.

Затем Захария сказал, не обращаясь ни к кому конкретно: «Денвер из "Герцогов Хаззарда" умер. Он умер от рака легких. Я буду смотреть по телевизору передачу, посвященную его памяти». Он одержим «Герцогами Хаззарда», как и некоторыми моделями машин, участвующих в каждой серии. Оказалось, что больше других ему нравится белая полицейская машина, точно такая же, как и та, что он держал в руках.

Я спросил Захарию, что бывает, когда умирает человек. «Его кладут в гроб, хоронят и закапывают в землю», — ответил он.

Большинство детей его возраста верят, что любимый человек после смерти попадает на небо и может вернуться на землю, чтобы навестить их, или что-то в этом роде. Я спросил Захарию, верит ли он в Небеса.

«Я не верю в ад и не говорю про Небеса», — ответил он. Очень разумно, подумал я.

«Я не думаю, что можно вернуться, — продолжал он. — Фрэнку Синатре было 83 года, когда он умер. Он пел "Мой путь"». Разговор устремлялся в разные стороны, совсем как потерявший управление автомобиль.

Я был поражен тем, что у Захарии такое глубокое понимание смерти, которое резко контрастировало с его интересом к маленьким игрушкам. У большинства детей с аутизмом гораздо больше трудностей с такими абстрактными понятиями, как ад и Небеса. Но мне все время казалось, что я что-то упускаю. В конце концов, не исключено, что его понимание вовсе не такое глубокое. Возможно, Захария просто повторил то, что он слышал из уст других людей на похоронах или в каких-то разговорах. Так и есть. Его мама говорит мне, что в прошлом году Захария потерял двух двоюродных бабушек, одна из которых умерла от рака, проболев 12 лет, а вторая — в возрасте 92 лет. После этих событий ближайшие родственники много говорили о смерти, а вскоре после этих событий у его бабушки обнаружили язву желудка. Болезнь не очень серьезная, но мама Захарии беспокоится, потому что рассчитывает на ее помощь по дому и в заботах о сыне.

«Я зову ее Элис», — тоненьким голоском сказал Захария.

«Правда? — спросил я и весьма глупо добавил: — Это ее имя?»

«Нет, — вмешалась в разговор Анжела. — Это не ее имя. Это имя хозяйки дома из "Семейства Брэнда", еще одного шоу, которые он любит». Я изо всех сил старался не терять нить разговора.

«Когда заболела его бабушка, — продолжала Анжела, — появился фильм "Титаник". Захарии не разрешили его смотреть, но этот сюжет стал для него одним из любимых. О том, как тонул океанский лайнер, он прочитал все, что смог достать».

«Он налетел на айсберг», — сказал Захария и изобразил звук, сопровождающий столкновение корпуса корабля с какой-либо преградой. Его мама добавила, что он не может без слез слушать мелодию популярной песни из этого фильма. Потом он стал нервничать, если умирал кто-нибудь из главных персонажей его любимых телевизионных шоу. Он тщательно просматривает газеты, особенно тот раздел, в котором публикуются сообщения о смерти и некрологи, и в поисках информации о смерти просматривает все новостные передачи. Он постоянно спрашивает маму, кто в шоу заменит того-то и того-то в случае их смерти. Странно, но он ни разу не спросил маму, умрет ли она и кто ее заменит.

Я спросил Захарию, боится ли он умереть. И он признался, что его мучают ночные кошмары. «Мне снится, что я ухожу под землю. А что будет с моей душой? — спросил он маму, но ответил сам, сопроводив свои слова выразительным жестом и театрально подняв руки вверх: — Моя душа улетит на небо, а оттуда попадет в сердца всех людей!» Это объяснение дала сыну Анжела, чтобы успокоить его, но о ночных кошмарах она услышала впервые.

«Все ли люди перед смертью болеют? Не обязательно. Некоторые умирают во сне». Захария продолжал сам отвечать на свои вопросы.

То, что началось как понятная тревога о здоровье члена семьи, теперь разрослось так, что поглотило все интересы и помыслы Захарии. Но эта одержимость касалась только смерти тех людей, которых он знал и которые представляли для него вполне конкретный интерес. Его ничуть не волновали ни война в Сербии, ни голод в Африке, а гибель принцессы Дианы оставила его равнодушным.

«Что насчет Луи Брауна? — спросил мальчик. — Он умер в 1845 году».

«А что с ним? И кто это такой?» — спросил я.

«Он изобрел азбуку Брайля», — ответила мне Анжела.

Азбука Брайля — еще один из интересов Захарии. Он узнал про нее в школе много лет тому назад и до сих пор не утратил активного интереса к ней, скорее всего, благодаря ее визуальным паттернам и фактуре точек. Смерть Фердинанда Порше, скончавшегося прошлой весной, была для Захарии особенно тяжелой утратой. Это он сконструировал «Фольксваген». Анжела в очередной раз взяла на себя труд просветить меня. Она по крайней мере понимала, насколько трудно мне следить за этой беседой.

Захария рассказывал о смерти разных людей, знаменитых и малоизвестных, а его мама, играя роль некого толмача, комментировала, но не сами слова сына, а контекст его заявлений. Для меня это была единственная возможность следить за тем, что мальчик говорил мне.

Я спросил Захарию, когда мысли о смерти стали волновать его.

«В последние месяцы учебного года. Произошла авария», — ответил он, всматриваясь в машину и используя для объяснения своего понимания событий аналогию с автомобильной аварией.

«Что случилось?» — спросил я.

«Я перестал слушать... Стал рассеянным... Он рассердится?» — с тревогой спросил мальчик у матери, не спуская глаз с машины. Стало ясно, что школа была для Захарии еще одним стрессом, поскольку некоторые дети дразнили и изводили его. Он учился в обычном классе без всякой специальной помощи. Он был весьма сообразителен, и всегда, когда был в состоянии сосредоточиться, получал сравнительно высокие отметки. Однако все в школе прекрасно понимали, что Захария «другой». Пока он был маленьким, одноклассники легко терпели его эксцентричность, но по мере того как шло время, его начали дразнить и изводить. Подобные проявления дурного обращения тяжело наблюдать, а сносить их гораздо тяжелее, особенно если у тебя аутизм и ты не понимаешь, из-за чего сыр-бор. Захария понятия не имел о том, что он не такой, как остальные дети, и что именно так он и воспринимается остальными, особенно теми, кто хотел произвести впечатление на своих друзей. Но то, что его дразнят, это он осознавал. Он возвращался домой из школы в плохом настроении, а на следующий день утром не хотел туда идти. Неискушенность и непонимание социальных контактов делали его легкой добычей. Когда тебе девять лет, экцентричность может быть тяжелой ношей.

После визита Захарии и Анжелы у меня была возможность поразмышлять над тем, что я узнал. Было очевидно, что одержимость Захарии мыслями о смерти тяжела для него; в отличие от интереса Джастина к звукам и интереса Стивена к осам, интерес Захарии к смерти не доставлял ему никакой радости. Скорее напротив. Он' почти всегда пребывал в тревожном состоянии и в плохом настроении. Его действительно волновало то, что люди умирают, и не имело значения, знал ли он их лично или они были персонажами его любимых телевизионных шоу или были связаны с его другими интересами. Его лицо выражало тревогу, он ходил вокруг дома, снова и снова задавая маме одни и те же вопросы, у него были проблемы со сном.

Он ни разу не сказал, что его волнует смерть, — этого можно было бы ожидать от обычного ребенка; тем не менее на протяжении всего визита во всех действиях Захарии ощущалась нервозность. Детям с разными формами аутизма трудно говорить о своих чувствах; в конце концов, это часть их нарушения. Вместо слов об их тревогах говорит их поведение: повторяющиеся вопросы, нарушения сна, ходьба и усиление таких повторяющихся действий, как, например, щелканье пальцами и раскачивание. Нередко тревожность сопровождается более интенсивной поглощенностью ребенка его обычными интересами, так что, когда взрослые пытаются привлечь их внимание к чему-либо другому (например, зовут обедать или просят выключить телевизор), ответом может быть агрессия или вспышки раздражения.

О том, насколько присущи эти симптомы тревожности разным формам аутизма и как бороться с ними, известно мало. Одними из часто встречающихся симптомов тревожности являются специфические фобии, необычные по содержанию. Как уже отмечалось в главе 3, дети с ASD могут до смерти бояться пчел или комаров, дождя или града — того, что обычно не пугает других детей. Например, Стивен пришел в ужас, когда один из его воздушных шаров лопнул с необычным звуком. Он очень боялся плавающих по комнате обрывков лопнувшего шара. В отличие от детей с аутизмом здоровые дети могут бояться темноты, больших собак или пауков, т. е. их страхи более понятны. Некоторым подросткам с разными формами аутизма присущи более общие страхи, связанные с учебой, с тем, что их дразнят, и по поводу девушек, но опять же — с необычными отклонениями. Например, Джастин боялся слишком приближаться к людям, боялся причинить им вред, нервничал по поводу функций своего тела и того, как они могут повлиять на других. Вотличие от детей с аутизмом обычные дети боятся разлуки с родителями, боятся, что с ними может случиться нечто плохое, а если они слишком застенчивы, легко начинают волноваться по поводу своей внешности, своих речевых привычек и своей одежды. Дети с ASD редко волнуются по таким поводам и редко смущаются, если вообще смущаются, поскольку эта эмоция требует четкого понимания того, как их могут воспринять другие. Второе важное отличие заключается в том, что обычные дети более отчетливо дают понять окружающим, что они волнуются. Волнение и другие эмоции легче «читаются* по выражению их лиц и общему поведению, чем в случае детей с ASD.

Однако самое большое беспокойство у детей с разными формами аутизма вызывают перемены. Как уже отмечалось в предыдущей главе, они всеми силами стараются избегать их. Действительно,' «сопротивление переменам» было одним из ключевых симптомов аутизма, описанных Лео Каннером более полувека тому назад. Дети с ASD хотят, чтобы рядом с ними никогда ничего не менялось. Так же ведут себя и большинство других детей, но в том, что касается «сопротивления переменам», странным является следующее: у детей с ASD тревогу вызывают не принципиальные перемены (переход из одной школы в другую или переезд из одного дома в другой), а скорее более тривиальные изменения — другой цвет стен в комнате, покупка новой машины, изменение маршрута школьного автобуса, новые шторы на окнах в гостиной. Перемены, подобные этим, способны спровоцировать патологическое состояние тревоги и отчаянные попытки вернуть все так, как было раньше. Рождение брата или сестры или смерть домашнего животного часто остаются незамеченными или воспринимаются с притворным равнодушием и хладнокровием. Однако перемены, которые волновали Захарию, вовсе не были тривиальными; его волновала возможная смерть бабушки и вообще смерть в более широком смысле этого слова. Это не было сопротивлением тривиальным переменам в его жизни. Скорее это было похоже на экзистенциальный кризис, совершенно несвойственный другим детям с ASD. И я не понимал, что происходит.

Когда появляются новые симптомы, которые трудно понять, зачастую лучше всего вернуться в самое начало истории развития ребенка и поискать там признаки того, что эти симптомы существовали уже и тогда, на ранней стадии развития ребенка, но в зачаточной или в завуалированной форме. В данном случае имело смысл посмотреть по истории жизни Захарии, не является ли нынешняя тревожность частью более генерализованной тенденции к тревожности. И я решил еще раз посмотреть его историю жизни и поискать там намеки на тревожность, которая, возможно, поначалу не была столь очевидна.

Стараясь понять происхождение этой тревожности, я заново пересмотрел все, что мне было известно про Захарию. Конечно, мы познакомились с ним, когда ему было уже шесть лет, но у меня была информация о том, как он развивался в раннем возрасте. Впервые Анжела начала волноваться по поводу своего сына, когда мальчику было десять месяцев: он перестал издавать какие бы то ни было звуки. В конце концов он все-таки заговорил и к двум с половиной годам разговаривал предложениями. После этого его речь развивалась вполне приемлемо за одним исключением: у него появилась смешная манера разговаривать, очень похожая на манеру Ринго Старра. Тем не менее и в этом раннем возрасте разговаривать с Захарией было трудно. Да, его грамматика и словарный запах в основном соответствовали возрасту, но он хотел разговаривать только о танковом двигателе по имени Томас и о шмелях. На другие вопросы он просто не отвечал, предпочитая молчать. Ему никогда не нравилось читать вместе с мамой книжки с картинками, но телефонная книга приводила его в восторг, и он с удовольствием смотрел, как на экране телевизора проплывают заключительные титры шоу. Его любимым шоу был «Бизнес-бюллетень», потому что на экране беспрерывно мелькали сообщения и цифры, поступавшие с фондовой биржи.

Впервые Захарию показали семейному врачу в связи с тем, что в детском саду его посчитали трудным и нелюдимым ребенком. Однако, поскольку и речь, и моторные навыки у него были вполне хорошо развиты, доктор не счел, что существуют какие-то проблемы развития, требующие врачебного вмешательства.

В шестилетнем возрасте у Захарии было несколько друзей, но он предпочитал играть не вместе с ними, а около них. Если его друзей не интересовали ни танковый двигатель по имени Томас, ни «Бизнес-бюллетень», Захария играл один. Взрослые считали его забавным, потому что он мог вести с ними удивительно сложные беседы. Особенно Захария любил спрашивать взрослых, какая у них машина. При случае он мог блеснуть этими сведениями на семейных торжествах, поражая всех своей памятью. До тех пор, пока люди проявляли интерес к тому, что интересовало его самого, он любил быть в центре внимания. У него всегда были очень близкие отношения с матерью; он был очень нежен с ней, мог ни с того ни с сего подойти и обнять ее или прибежать к ней в трудную минуту за утешением. Во время телепередач он садился рядом с мамой и прижимался к ней. Но Анжеле не удавалось заставить его смотреть ей в глаза во время разговора, и они не могли играть в карты друг против друга, как положено: Захария был склонен указывать ей, что она должна делать, и сопротивлялся ее попыткам модифицировать игру.

В отличие от многих детей с ASD, у Захарии в раннем детстве практически не было ни специфических страхов, ни сопротивления переменам. Однако были легкие намеки на то, что они появятся. Например, его очень расстраивали (может быть, так проявлялась тревожность?) звуки работающих пылесоса и миксера и вообще всего того, что производило громкие звуки. Но все было именно так. Ничто не свидетельствовало о том, что ему трудно менять летнюю одежду на зимнюю, у него не возникало никаких проблем ни при перемене торговых марок продуктов питания, ни при перестановке мебели в его комнате.

За последние три года мало что изменилось. Навыки устной речи Захарии продолжали медленно совершенствоваться, он постиг более сложные правила грамматики, а его словарный запас нормально пополнялся. Но он сохранил прежние интересы и прежнюю боязнь громких звуков. Он помнил даты всех пожарных учений в школе и начинал очень нервничать, когда приближалось время очередного учения. Он стал более возбудимым и беспокойным, и ему труднее было подчиняться требованиям матери. Это было единственным проявлением тревожности, которое я смог обнаружить на ранних этапах его истории, но, продолжаясь, тревожность стала проблемой. Но между огнем и смертью, казалось бы, очень мало аналогий. Происхождение его нынешней одержимости мыслью о смерти по-прежнему оставалось для меня загадкой, но стала очевидной его предрасположенность к тревоге, т. е. обусловленное темпераментом реагирование тревогой на стресс. Мне пришлось продолжить поиск ответов. Возможно, более глубокие размышления о содержании его страхов помогут мне понять, что же все-таки происходит.

Восстанавливая в памяти беседу с Захарией, я задумался о том, так ли уж его на самом деле тревожила смерть? Возможно ли, чтобы смерть двух двоюродных бабушек так расстроила его? В конце концов, он же едва знал их. Гораздо легче было понять его тревогу по поводу здоровья родной бабушки: он был очень близок с ней. Тем не менее он в известном смысле деперсонифицировал ее, называя чужим именем Элис.

Однако, перечитав записи, сделанные после беседы, я понял, что его одержимость мыслью о смерти сильно отличалась от того, к чему я был готов. Я слишком буквально понял его страх, во многом точно так же, как понял бы страх любого обычного ребенка перед смертью и разлукой. На самом деле его тревога не была ни экзистенциальной тревогой по поводу небытия, наступающего после смерти, ни романтической одержимостью героической гибелью героя детства. Судя по всему, проблема собственной смерти и смерти собственной матери не слишком волновала его. Не было ни печали, ни чувства скорби, ни предчувствия грусти, которые наступают после смерти. Не было и осознания ее скрытого смысла. Не было никакой конфронтации с невозможностью узнать, что происходит потом, ни внушающей страх ставки на Бога. Захария никогда не слыхал про Паскаля¹. (¹ Блез Паскаль (1623-1662) — французский математик, физик, писатель и религиозный философ. Развивал представление о трагичности и хрупкости человека, находящегося между двумя безднами — бесконечностью и ничтожеством (человек — «мыслящий тростник»). — Примеч. перев.)

Внимательно вслушиваясь в его повторяющиеся вопросы о родственниках и о других людях, связанных с его интересами, я понял, что речь не обязательно шла о тех, с кем он близок; люди, о которых он спрашивал, были скорее объектами, привлекательными игрушками на каком-то конвейере. Одержимость была связана не столько со смертью как таковой — с исчезновением человека, горем, трауром, — сколько с переменой и замещением. Каждого человека кто-то заменит. Страх проистекает от неизвестности, кто именно.

Это была смерть, низведенная до своего простейшего, самого конкретного смысла, имеющего непосредственное отношение лично к нему. То, что при поверхностном взгляде казалось сложным, на самом деле оказалось очень простой, крайне эгоцентричной интерпретацией смерти. Важной частью допросов, которые Захария устраивал своей маме, был не вопрос «Что будет с бабушкой, с дядей Джимом или с Фердинандом Порше?», а вопрос «Кто заменит их?». И понял, что на самом деле более всего Захария боялся перемен, изменения порядка и связей, существующих в его мире. В действительности это был классический симптом сопротивления переменам, и лишь только потому, что Захария прекрасно владел языком, он предстал в облике значительно более сложной боязни смерти и утрат. Моя ошибка заключалась в том, что я обращал слишком много внимания на первый из повторяющихся вопросов и слишком мало — на второй, о перемене и замене.

Захария воспользовался таким абстрактным понятием, как смерть, и низвел его до самых конкретных аспектов. Способности Захарии к языку позволили ему говорить о смерти метафизически, но его аутизм сосредоточил эту озабоченность на непосредственных, конкретных последствиях смерти и на тех переменах, которые она приносит. Поначалу мне казалось, что Захария озабочен проблемой смерти точно так же, как может быть озабочен ею обычный ребенок. Но я заблуждался. Одержимость мыслью о смерти следовало рассматривать через призму аутизма, через призму искаженного восприятия мира ребенком, которые являются следствием этого нарушения, и его боязни перемен.

Вопреки самому себе разговор с Захарией мне понравился. Как и его маме. Нам обоим показалось забавным, что у девятилетнего ребенка такая «взрослая» одержимость, которую он выражает хорошим литературным языком. Это заставило меня вспомнить юмористическую сцену из романа Сэмюэля Беккета «Моллой». Моллой — калека, живущий вдвоем со своей матерью (с нею автор не знакомит своих читателей). Он любит ходить на пляж и сосать камни. Найдя шестнадцать камней, он решает положить по четыре штуки в каждый из карманов своих брюк и тяжелого пальто. И вот все его карманы заполнены. Его главная проблема — что делать с каждым из этих камней, когда он закончит сосать их. Он не хочет дважды обсасывать один и тот же камень, прежде чем не будут обсосаны все шестнадцать. Он решает класть обсосанные камни в левый карман пальто, но вскоре понимает, что там окажутся все шестнадцать камней, а такое решение неприемлемо. И тогда он приходит к другому решению: перекладывать камни из кармана в карман, заменяя каждый камень из кармана пальто камнем из кармана брюк. Стараясь решить проблему замены, он обдумывает ситуацию снова и снова. Обсасывать все шестнадцать камней по очереди - это ритуал, и изменить его он не может. Разумеется, идеального решения этой проблемы нет, и в этом вся суть. Это одновременно и очень смешной, и глубокий эпизод. Проблема замены камней, которая на первый взгляд кажется глупой, в результате повторений приобретает более концептуальный, слегка зловещий и гротескный смысл. Речь Моллоя — монолог о проблеме замены. Проходя через скучное переплетение повторяющихся вопросов, Захария тоже вовлекается в монолог о замене, связанной с проблемой перемен. Разница лишь в том, что мы говорили не о камнях, а о людях.

Тревога, вызванная переменами, и страх перед ними, которые испытывал Захария, по-своему столь же глубоки, как и более концептуально сложное переживание, описанное Беккетом, который, возможно, лучше, чем Захария, смог оценить абсурдность попытки добиться точной замены. Однако смысл заключается в том, что это общечеловеческие переживания, доступные всем. Оба выражения рождаются из одного и того же импульса. Смерть может быть непонятной. Впрочем, Захария этого не знает: он слишком сосредоточен на ее конкретных последствиях; Во многих смыслах сопротивление переменам, демонстрируемое детьми с PDD, похоже на ностальгию по совершенному миру, которую мы все испытываем, ностальгию по времени, которое предшествовало краху, когда царили изобилие и покой. Этот совершенный мир может быть наивностью нашего собственного детства, когда мир был структурирован и царил порядок — человек знал, где и что его ждет. Сейчас этот мир утрачен навсегда (а существовал ли он когда-нибудь?). Без сомнения, ностальгия — это наше собственное сопротивление переменам, облаченная в одежды, делающие его более респектабельным.

Теперь, когда мне казалось, что я понял суть его страха и смысл одержимости мыслью о смерти; форма, в которую они были облечены, тоже приобрела смысл. Для Захарии повторяющееся расспрашивание было копинг-механизмом¹ (¹ Механизм преодоления трудностей. — Примеч. ред.), к которому очень часто прибегают дети с прекрасно развитой речью, страдающие разными формами аутизма. Здоровые дети используют другие, возможно, более эффективные механизмы преодоления трудностей. В свое время все дети испытывают те же страхи, что и Захария, но они могут выразить их соответствующим образом. Правильная формулировка и обозначение, а также использование языка для решения сложной проблемы нередко способны уменьшить сопротивление переменам.

С помощью языка мы можем регулировать для самих себя собственный уровень тревожности. Мы мысленно говорим себе, что мир неупорядочен, что он несовершенен и что спустя какое-то время ностальгия может наскучить. Возможно, именно язык дает нам возможность увидеть в перспективе то, что вызывает нашу тревожность, заглянуть в будущее и предвидеть новый порядок и представить себе новое отношение к перемене. Разумеется, тревожность может очень быстро вернуться, но в большинстве случаев мы можем справиться с ней, иногда — солгав себе.

Из-за своих языковых трудностей дети с аутизмом не могут так выразить свою тревожность, чтобы родители поняли, что речь идет именно о ней, или идентифицировать истинный источник этой тревожности. Хотя Захария и имел неплохой словарный запас и хорошие знания по грамматике, тем не менее было немало примеров, свидетельствовавших о трудностях в социальном использовании языка для того, чтобы прокладывать себе путь в мире. Во время нашей встречи я прилагал огромные усилия, чтобы понять, о чем он говорит. Он упоминал о разных людях и о разных темах без учета общего контекста беседы, в известном смысле вовлекая и не вовлекая нас в нее. Хотя я никогда не слышал о большинстве упоминавшихся Захарией людей, его, судя по всему, мало заботило то, что мне может понадобиться какая-то дополнительная контекстуальная информация. У Захарии были весьма смутные представления о том, чем монолог отличается от беседы. Он не делал никаких уступок слушателю. Возможно, существует какая-то связь между этой трудностью в использовании языка для плавания в социальном мире и его использованием для корректировки тревожности. Возможно, его исполнительная функция не способна так использовать его речевые навыки, чтобы помочь ему осознать потребности слушателя во время разговора или подумать о других механизмах преодоления трудностей, представить себе другой способ борьбы с переменой. Он не может сказать себе, что бесполезно волноваться по поводу смерти, потому что со мной этого не случится, по крайней мере пока. Он не может так солгать себе.

Вместо этого у Захарии был иной способ борьбы с тревожностью: он снова и снова задавал одни и те же вопросы. Это было очень тяжелым испытанием для его мамы. Но Захария, для того чтобы быстро успокоиться, был вынужден постоянно задавать одни и те же вопросы, а Анжеле приходилось давать на них одинаковые ответы. Расспрашивание превратилось в вербальный ритуал, в средство отражения перемены, защиты от нее. Оно олицетворяло его отказ принять нарушение порядка. Должно быть, он чувствовал, что компенсирует эту тревожность установлением порядка совершенно иного типа, что повторяющиеся вопросы и ритуал их задавания сами по себе становятся неким типом предсказуемости, которая возмещала то, что отбирали неотвратимость перемены и смерть.

Наиболее отчетливо я смог увидеть это во время беседы. Захария играл свою роль, а его мама — свою. Она не должна была ничуть отклоняться от привычного текста. Именно повторение, ритуал задавания одних и тех же вопросов моментально успокаивали Захарию, а не ответы. Было такое чувство, что мы — Захария, его мама и я — разыгрываем небольшую пьесу. Захария был и драматургом и режиссером. Присоединившись к ним, я тоже получил свою роль, которую должен был сыграть, и вопросы, которые должен был задать. Я был одновременно и актером и зрителем (но ни в коем случае не режиссером). Постановка была ритуальным повторением исполнения пьесы об одержимости мыслью о смерти, через которую выражается проблема перемены и замещения.

Связь между ритуалом и театром очень стара, ее корни уходят в глубь веков. Участие в разговоре с Захарией и его мамой напомнило мне о том, что многие из ранних трагедий греков были попытками понять смерть, и о том, насколько возможна преемственность в мире, в котором люди умирают с известной регулярностью. Зрители прекрасно знали пьесы, эмоциональное воздействие которых заключалось не в том, чтобы увидеть развязку, а в том, чтобы снова и снова смотреть их. В основе целительной силы театра были повторение и ритуал. И религии тоже. По сути, Захария был частью этой традиции.

Увидев эту аналогию между переживаниями детей с ASD, их тревожностью по поводу сопротивления переменам и театром, я лучше понял роль повторяющегося расспрашивания и смысл ритуала как способа противостояния смерти или, как в данном случае, решения проблемы перемены и замещения. Я предположил, что болезнь бабушки навела Захарию на мысль о том, что весь его мир может рухнуть, а его структура и упорядоченность — исчезнуть. То, что в школе его постоянно дразнили, лишь усилило его чувство одиночество и изоляции. Повторение было способом, к которому Захария прибегал для поддержания структуры и порядка, которым угрожала смерть. Чтобы справиться с тревожностью, он использовал язык, но из-за его болезни это использование приобрело форму повторяющегося расспрашивания. Этот вербальный ритуал и потребность в утешении относительно замещения помогали ему справляться с ситуацией и восстанавливать порядок.

Однако дополнительная беда заключалась в том, что Захария не мог покинуть театр, не мог отложить пьесу и подумать о чем-нибудь другом. Справляться с тревожностью и переменами нам помогает не только язык, но и отвлечение. Мы находим то, что отвлекает нас, — музыку, хорошую книгу, прогулку на свежем воздухе или вкусную еду. Захарий не обладал этим даром и не мог отвлечься. Вместо этого он снова и снова возвращался к источнику своей тревожности. Его ностальгия по совершенному миру была неутолимой. Ритуал и повторение моментально приносили утешение; расспрашивание успокаивало его, в тот момент оно уменьшало его боязнь перемен, но потом она возвращалась снова и снова. Для Захарий недостаточно целительной силы этой формы ритуала. Он не может избавиться от своей тревожности.

Способность полностью сосредоточиваться на определенных темах — это одновременно и дар и проклятие. В качестве дара она позволяет детям с разными формами аутизма приобретать глубокие знания об автомобилях, Брайле, шмелях и грозах. Но если какая-либо тема вызывает тревожность, дар превращается в проклятие. Дети и подростки с ASD не в состоянии отвлечься от опасности перемены и вынуждены снова и снова возвращаться к источнику своего страха.

Наше отрицание при встрече с утратой порядка чрезвычайно полезно. Способность не видеть, способность решить не смотреть на это сейчас, а лучше сосредоточиться на чем-нибудь другом — это иной механизм преодоления трудностей, который постоянно спасает нас от чувства тревоги. Подобная свобода — возможность отвлечься — просто недоступна детям с ASD. Такого выбора, как «не видеть», у них просто нет. Однако можно только еще раз сказать, что нередко мы лишены возможности видеть то, что видят они.

О том, как относиться к сопротивлению переменам в качестве отдельного симптома, известно мало. Нам известно, что большинству людей с ASD рутина и структурированность приносят пользу. Считается, что они помогают им справляться с переменами и переходными периодами, которые являются частью повседневной жизни. Расписание, висящее в школе на стене или дома на холодильнике, в котором ежедневные действия описаны словами и изображены на картинках, — общеизвестное средство, делающее переходные состояния и перемены более приемлемыми. Например, когда Захария посещал детский сад, ему было трудно в течение дня переходить от одних занятий к другим. Когда же мы поняли природу его недуга, мы попросили воспитательницу сфотографировать Захарию за разными занятиями, составлявшими часть ежедневной рутины. Затем их поместили на видном месте и показывали ему каждый раз, когда наступало время пере<

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: