 |
24. По ту сторону «правого» и «левого»
|
|
|
|
24. По ту сторону «правого» и «левого»
Таким образом, либералы и социал-консерваторы оказались на грани взаимного анафематствования. При этом и те и другие заверяли однопартийцев (и руководство) в том, что они — за единство партии и фракции в Государственной Думе и ни сном ни духом не помышляют не то что о расколе, но даже о конституировании. В. Плигин: «Мы говорим о единстве “Единой России”; речь не идет о формировании какого-то блока в “Единой России”». А. Исаев: «Мы работаем в рамках партии “Единая Россия” и категорически против раскола партии. При всех разногласиях, а они есть в партии, эти разногласия ничто по сравнению с той пропастью, которая разделяет нас с КПРФ и старыми либералами — СПС и “Яблоком”»[156].
Однако заверений со стороны идейных оппонентов было недостаточно. Слишком высока была цена единства партии. Поэтому было необходимо ввести начавшуюся и сразу набравшую центробежную силу дискуссию в рамки партийной дисциплины и привести оппонентов к согласию и компромиссу. Первую задачу должен был решить Б. Грызлов. В выступлении на заседании Генерального совета 23 апреля Грызлов сказал, что «дискуссия не должна идти в ущерб партийной дисциплине». И потом, высказываясь по существу, попытался вернуть идеологическую составляющую партии в предшествующее состояние: «Есть фундаментальные ценности, которые нас объединяют. Это демократия, гражданские свободы, суверенитет страны с упором на его экономическую составляющую, справедливость и законность. Нам необходимо развитие демократии, отвечающее интересам России… В отношении этих важнейших, основополагающих ценностей мы не можем делиться на “левых” и “правых”. Есть интересы страны, ее граждан, и в их отстаивании мы едины»[157]. Но ведь именно во взглядах на эти важнейшие ценности, в их интерпретации и в их иерархии и выстраиваются «левые» и «правые» взгляды, если использовать старый политический язык. Впрочем, Грызлов делает сильный ход и дезавуирует сами понятия «левого» и «правого»: «Понятия “левые” и “правые” в современном мире, а особенно в России, размываются»[158]. Как тут не вспомнить С. Л. Франка: «Нарастает чувство непонятности, неадекватности, смутности самих определений “правого” и “левого”[159]. А Грызлов продолжает, загоняя оппонентов в ловушку и лишая их риторической внятности: «“Правые” в политике и государственном строительстве могут быть “левыми” в экономике и вопросах социальной поддержки, и наоборот. Зачастую и мы неоднократно это наблюдали, “правые” и “левые” — самоназвания, за которыми ничего не стоит»[160].
|
|
|
И оргвывод: «Поэтому никаких организационно оформленных “платформ”, “крыльев” и “направлений” в “Единой России” не будет. У нас одна общая платформа: интересы большинства российских граждан — наших избирателей. Они голосовали не за “крылья”, а за единую, сильную Россию! »[161] Таким образом, Грызлов предложил вернуться к общенациональной идеологии, в рамках которой, действительно, могут непротиворечиво умещаться и либералы, и социалисты, и консерваторы. Впрочем, в том же выступлении Грызлов дал понять, что ему самому ближе та интерпретация единороссовской идеологии, которая предложена «группой Исаева» и которую авторы определили как «социал-консерватизм». Грызлов заявил, что социально-консервативная политика состоит в комбинации «социальных» и «рыночных» подходов, в осторожном проведении необходимых социально-экономических преобразований.
25. «Суверенная демократия»
Однако административных мер для предупреждения возможного раскола было явно недостаточно. Нужно было творческое усилие. Идеологические разногласия однопартийцев можно было преодолеть, только создав новую согласительную идеологическую концепцию, в рамках которой два вектора — либеральный и тот, который авторы называли социал-консервативным, — не противоречили, а взаимодополняли друг друга. Решение этой задачи взял на себя один из создателей и идеолог партии В. Ю. Сурков. С 2006 года Сурков несколько раз выступал с публичными текстами, которые наряду с текстами В. В. Путина, несколькими партийными документами и выступлениями на партийных съездах Б. В. Грызлова и стали базовыми для формирования внятной, своеобразной и обладающей несколькими эвристическими характеристиками идеологии «Единой России».
|
|
|
Главной заслугой В. Ю. Суркова было введение и обоснование — в том числе полемическое — концепта «суверенная демократия». О самом этом концепте написано и сказано достаточно много, чтобы в очередной раз излагать его содержание. Поэтому я отмечу только некоторые аспекты, которые не стали пока предметом специального анализа и при этом, как мне кажется, имеют большое значение.
В позднейшей лекции «Русская политическая культура. Взгляд из утопии» Сурков сам отмечает те признаки концепции суверенной демократии, которые соответствуют основам русской политической культуры и наиболее востребованы. Помимо таких признаков, как контрреволюционность[162], оправдание (скорее в смысле раскрытия, чем адвокатской защиты) централизации[163] и персонифицированность[164], автор указывает еще на один важнейший с точки зрения развития идеологии «Единой России» признак концепции суверенной демократии: «Она синтезирует, собирает, соединяет идеи и понятия, противопоставляемые в повседневных политических диспутах. Свобода и справедливость, права и обязанности, конкуренция и кооперация, индивидуальное и национальное, глобализация и суверенитет совместимы и достижимы без разделения»[165]. К сожалению, В. Ю. Сурков не раскрыл более детально это положение, но я попытаюсь сделать это чуть ниже, рассматривая некоторые пары на первый взгляд противоположностей, которые на самом деле являются взаимодополняющими началами.
|
|
|
Во всяком случае концепция суверенной демократии выполнила главную задачу — она смогла не только ввести в единое партийное поле дискуссию между либералами и социал-консерваторами, но и задать обоснованную (философски и политически) концептуальную рамку, в которой бывшие оппоненты стали вновь единомышленниками. То есть Сурков создал и обосновал такой концепт, который, непротиворечиво расположившись внутри «большой» идеологии «Единой России», «снял» те противоречия, которые могли привести к расколу в партии, и создал почву для примирения, согласия, компромисса (тех самых, о которых как о единственно спасительных для будущей России писали Струве, Франк, Ильин). В результате так называемые «крылья», имеющие тенденцию нести политический субъект под названием «Единая Россия» по разным векторам в направлении разрыва, смогли стать клубами в рамках единой партии. И существующую между клубами систему отношений можно охарактеризовать не как борьбу, а как сотрудничество и кооперацию, направленную на улучшение работы системы в целом.
И еще об одной стороне концепции «суверенной демократии» я хочу здесь сказать, так как этой стороной она, во-первых, связана исторически и идеологически с той традицией русской мысли, которая, как я пытаюсь показать в этой лекции, является предшественницей не только для идеологии В. В. Путина и его партии, но и для нынешней политической системы в целом, а во-вторых — придает указанной идеологии ту глубину и задает тот горизонт, который позволяет воодушевлять сторонников. Делает эту идеологию способной порождать «идеи-страсти», о которых неоднократно писал П. Струве[166]. Под идеями-страстями Струве понимает глубинные духовные факторы интеграции, то есть такие смыслы, которые признаются ценными всей нацией или по крайней мере ее большинством. В этих смыслах имманентно присутствует духовное наследие — та самая культурная традиция (матрица), которая определяет политические замыслы и политические действия. Уже после революции, в эмиграции, обращаясь к активной ее части, Струве пишет о том, что для возрождения России нужны не программы, а идеи, «и идеи такие, которые суть чувства, превратившиеся в мысли, и мысли, ставшие чувствами»[167]. Эти идеи-страсти как раз и смогут стать основой для достижения той степени «единомыслия и единочувствия », которые приведут к основной цели. «Что есть основная цель национально-патриотического объединения и сотрудничества? Действие и единство в действии »[168]. А для этого «России нужна сильная власть, которая как-то должна действовать в согласии с желаниями и чаяниями народа»[169]. Именно это и произошло с приходом к власти Путина. Как я уже писал, образ будущей России Путина совпал с образом будущей России большинства нации. И здесь в отношении самого этого образа мы возвращаемся к «суверенной демократии», которая, по словам автора, «интерпретирует курс президента Путина».
|
|
|
Я думаю, нет смысла доказывать, что концепция суверенной демократии имеет как внутреннюю, так и внешнюю направленность. Эта направленность заложена в самом термине. Причем векторы не просто сочетаемы, а являются взаимообусловленными. Понятно, что на внутреннем периметре «демократия» означает, помимо институциональной обустроенности, так или иначе понимаемую либерализацию, то есть как минимум соблюдение тех демократических стандартов, которые прописаны в Конституции. А как максимум демократия призвана обеспечить в России свободу как частного лица, так и самой российской нации. Что касается внешнего периметра, то тут все не так очевидно. Дело в том, что отстаивание суверенитета в глобализирующемся мире предполагает не пассивную, а вполне активную позицию[170]. Сурков писал о том, что России в этом ключе предстоит «испытать на себе и обратить в свою пользу мощь глобализации»[171]. Именно поэтому одной из самых ярких манифестаций концепции суверенной демократии я считаю Мюнхенскую речь Путина. А демонстрацией концепции в действии — «принуждение к миру» Грузии в августе 2008 года. Таким образом, суверенная демократия — это на первый взгляд опять-таки противоречивое сочетание твердости (вовне) и мягкости (внутри страны)[172], непримиримости и готовности к согласию.
Здесь концепция «суверенной демократии» совсем не странным образом, как я уже неоднократно показывал до этого, пересекается с теми разработками русских политических мыслителей, которые думали о будущем России в революционные и пореволюционные годы. Я уже приводил лозунг Петра Струве для будущей (нашей! ) России: «Новая жизнь и старая мощь! » Однако за этим лозунгом, если рассматривать его в рамках концепции «суверенной демократии», стоят другие, более глубокие основания, которые, как мне кажется, могут существенно дополнить наше понимание указанной концепции и самого замысла Суркова как интерпретатора политического курса и политической философии Путина.
|
|
|
В программных статьях, посвященных разработке концепции «Великой России» (1908), П. Струве, который в свою очередь был интерпретатором политического курса и политической философии П. Столыпина[173], вплотную подошел к принципиально новому пониманию темы «Государство». Причем это понимание стало возможным, как признавал сам Струве, именно на фоне русской революции. И это важно само по себе, в том числе и сегодня, так как «для Петра Бернгардовича “государство” есть антитеза “революции”». В известном смысле «Государство и революция» Струве (неважно, что он так и не закончил книгу с таким названием, — по существу большинство его работ об этом) подобны «Войне и миру» Толстого. «Война» для Льва Николаевича — это отрицание «мира» и «мiра». В то же время она связана с ними неразрывно (по негативу). У Струве социальное состояние «государство» прямо противоположно социальному состоянию «революция». Напомню: «Государство есть “организм”, который во имя культуры подчиняет народную жизнь началу дисциплины». И еще: «Дух государственной дисциплины был чужд русской революции». Иными словами, государство является не просто состоянием прямо противоположным революции, но и путем, средством, способом ее обуздания и подчинения культуре и дисциплине »[174].
Но самое интересное в работах Струве из цикла «Великая Россия» — это понимание собственно государства. Меня здесь интересует всего пара моментов, которые помогут, как мне кажется, в понимании концепции «суверенной демократии». Среди тех идей, которые вызвали полное недоумение у научной общественности того времени, была идея о том, что государство покоится на двух китах — «империализме» и «либерализме». В статье «Отрывки о государстве» Струве пишет: «То, что в новейшее время называют империализмом, есть более или менее ясное постижение того, что государство желает быть и — поскольку государство ценно для личности — должно быть могущественно (речь идет именно о внешнем могуществе. — А. К. ). Всякое живое государство всегда было и будет проникнуто империализмом в этом смысле… Если под империализмом разуметь заботу о внешней мощи государства, а под либерализмом заботу о справедливости в его внутренних отношениях, то XIX век и начало XX века характеризуются тем, что торжествуют везде те государства, в политике которых наиболее полно слились и воплотились обе эти идеи. А внутри отдельных государств над традиционным рациональным либерализмом торжествует весь проникнутый идеей мощи государства империализм. Беззащитный перед судом “разума” и основанной на нем нравственности, он торжествует потому, что за ним стоит властвующая над людьми мистическая природа государства. Таково историческое значение Бисмарка и философский смысл его деятельности»[175].
Мне кажется, что приведенные слова настолько явным образом коррелируют с концепцией суверенной демократии, что их не надо даже комментировать. Отмечу только, что под традиционным рациональным либерализмом имеется в виду тот формальный во многом либерализм, который за своими идолами (свобода, равенство, братство) не видит государства и его интересов вообще. Для этого рационального утопического либерализма государство — зло, и его присутствие в мире должно быть сведено к минимуму, к функции «ночного сторожа». А под либерализмом Струве неожиданно для многих нынешних политиков понимает «заботу о справедливости». Это, кстати, может стать переходом к пониманию того, что в традициях русской политической культуры справедливость для консерваторов была ценностью не меньшей (если не большей), чем для либералов, но это другая тема. Могу только процитировать высказывание Струве того же периода его творчества, когда создавалась концепция «Великой России»: «Я позволю себе назвать это… истинным либерализмом. Это тот либерализм, который, опираясь на идеи дисциплины, долга и ответственности, видит венец общественности в свободном осуществлении человеческой солидарности»[176].
Тут стоит еще отметить, что через двадцать лет идеи Струве об «империализме» и «либерализме» как базовых измерениях современного государства воспроизведет (в ином контексте и с другими коннотациями, разумеется) Карл Шмитт — политический философ, который тоже не посторонний для современного русского либерально-консервативного паттерна. В своей работе «Учение о конституции» Шмитт убедительно покажет, что государство обладает двумя измерениями: либерально-правовым и властно-политическим[177].
Собственно, в центральной статье цикла о «Великой России» Струве вводит еще несколько положений, которые не были оценены современниками, но зато получили развитие в будущем в трудах знаменитых политических философов, в том числе западных. Так, Петр Бернгардович пишет: «…психологически всякое сложившееся государство есть как бы некая личность, у которой есть свой верховный закон бытия». И дальше, будьте внимательны: «Для государства этот верховный закон его бытия гласит: всякое здоровое и сильное, то есть не только юридически “самодержавное” или “суверенное”, но и фактически самим собой держащееся государство желает быть могущественным. А быть могущественным — значит обладать непременно “внешней” мощью. Ибо из стремления государств к могуществу вытекает то, что всякое слабое государство, если оно не ограждено противоборством интересов государств сильных, является в возможности (потенциально) и в действительности (de facto) добычей для государства сильного»[178]. Вослед этому коренному положению Струве можно просто процитировать некоторые высказывания В. Ю. Суркова. Например: «Краткими определениями суверенной демократии способны служить почти буквальные переводы этого термина на старомодный (“самодержавие народа”) и современный (“правление свободных людей”) русский»[179]. Или базовое определение: «Допустимо определить суверенную демократию как образ политической жизни общества, при котором власти, их органы и действия выбираются, формируются и направляются исключительно российской нацией во всем ее многообразии и целостности ради достижения материального благосостояния, свободы и справедливости всеми гражданами, социальными группами и народами, ее образующими»[180].
Что касается рассуждения Струве о слабых — несуверенных — государствах, то тут, помимо современной дискуссии о судьбе стран-лимитрофов накануне Второй мировой войны, можно процитировать рассуждение В. Ю. Суркова о государствах, которые добровольно отказываются от суверенитета: «Конечно, политическое творчество далеко не всех наций увенчивается обретением реального суверенитета. Многие страны и не ставят перед собой такую задачу, традиционно существуя под покровительством иных народов и периодически меняя покровителей»[181]. Иное дело — Россия. «Россия, без сомнения, должна оставаться в числе держав, которые принимают решения по вопросам организации мирового порядка… Есть и самая романтическая из важных причин сохранения национального суверенитета: русские, россияне, уже 500 лет являются государствообразующим народом, мы нация, привыкшая к государственности… мы всегда были носителями государственной идеи… Я не представляю себе русских, которые думают: “Сейчас мы в ком-то растворимся, к кому-то убежим, и там нас обласкают, обогреют и будут нами руководить”. И винить нам некого, кроме самих себя, в том, что с нами случилось. И бежать нам некуда, кроме как к себе домой»[182]. «Еще раз: “культура — это судьба”. Нам Бог велел быть русскими, россиянами. Так и будем, будем»[183].
Мне кажется, что для того, чтобы хотя бы отчасти показать преемственность концепции суверенной демократии по отношению к политической философии Струве (которая, напомню, была интерпретацией политического курса и политической философии Столыпина), сказанного достаточно. Это, перефразируя Суркова, «политическая философия Путина. Взгляд из традиции». Иногда тексты, написанные с разницей в сто лет, поражают созвучием. Вот цитата Струве: «Весьма характерно, что руководитель нашей самой видной “националистической” газеты в новогоднем “маленьком письме”[184] утешается тем, что нас никто в предстоящем году не обидит войной, так как мы “будем вести себя смирно”. Трудно найти лозунг менее государственный и менее национальный, чем этот: “будем вести себя смирно”. Можно собирать и копить силы, но великий народ не может — под угрозой упадка и вырождения — сидеть смирно среди движущегося вперед, растущего в непрерывной борьбе мира»[185]. А вот слова Суркова: «Есть целое направление либеральной мысли, которое предлагает России уйти из глобальной политики. “Давайте сядем в свой дом и будем его обустраивать”, — говорят нам многие. Мы не против обустройства дома. Но, во-первых, дом так расположился, между трех океанов, что если даже мы захотим в нем тихо сидеть, к нам все равно придут и спать нам не дадут. Во-вторых, если Россия уйдет из глобальной политики, перестанет влиять на мировые решения, то, скорее всего, эти решения будут приниматься ей в ущерб… Мне кажется, что в такой ситуации нам будут оставлять на жизнь столько, сколько считают нужным они, а не столько, сколько бы хотели оставить у себя мы… Это не значит, что они враги. Нет, они конкуренты… Ничего личного. Просто разденут до последних ботинок, политкорректно, при всем уважении»[186].
И тут мы должны вернуться к манифесту «Путь национального успеха» и посмотреть на него через призму политической философии Петра Струве. Одним из «открытий» Струве в цикле статей о «Великой России» было введение закона о превалировании задач внешней политики (могущества) перед политикой внутренней. Струве показал, насколько «превратна та точка зрения… которая сводится к подчинению вопроса о внешней мощи государства вопросу о так или иначе понимаемом его “внутреннем благополучии”»[187]. Приведя несколько примеров (Русско-японская война, революция 1905 года), Струве обосновывает иную точку зрения: «Оселком и мерилом всей т. н. “внутренней” политики как правительства, так и партий должен служить ответ на вопрос: в какой мере эта политика содействует т. н. внешнему могуществу государства? »[188] Это не значит, продолжает Струве, что внешним могуществом исчерпывается весь смысл существования государства, и даже не следует, что это могущество является верховной ценностью с государственной точки зрения. Но это значит, добавим уже сегодня, что внешнее могущество является условием существования «здорового и самим собой держащегося» государства, то есть государства «самодержавного» или «суверенного». И, следовательно, «в этой внешней мощи заключается безошибочное мерило для оценки всех жизненных отправлений и сил государства, в том числе и его “внутренней политики”»[189].
Если в начале прошлого века утверждение о первичности внешней политики по отношению к внутренней казалось парадоксальным и едва ли не скандальным, то сегодня, после «мир-системных» исследований И. Валлерстайна, эта логика представляется едва ли не естественной. Разумеется, внутренняя политика любого государства — а особенно того, которое, как Россия, стремится к великим целям и при этом желает оставаться самим собой, — обусловлена законами и тенденциями внешней среды. Процитирую манифест «Путь национального успеха»: «В экономическом, технологическом, информационном отношении мир един — происходящее в одном его уголке немедленно отзывается во всех». А это значит, что внешнее могущество — это та цель, достижение которой является условием выполнения Россией своей миссии.
В манифесте прямо заявлено, что альтернатива для России проста и очевидна: либо «превращение ее в один из мировых центров политического и экономического влияния, культурного и нравственного притяжения», либо унизительное место на задворках мировой цивилизации. Поэтому для русского народа, который, напомню, всегда был носителем государственной идеи и вершителем своей судьбы, альтернативы по большому счету нет. Следуя этой логике, «Единая Россия» в манифесте «Путь национального успеха» разворачивает систему целей и задач, в том числе внутренних, исходя из того, как формулируется «успех России в XXI веке» — «превращение ее в один из мировых центров влияния», то есть в великую державу. В полном соответствии с той логикой, которую предложил в свое время Столыпину Петр Струве.
Для русского народа, для российской нации внешнее могущество может стать той «идеей-страстью», о которой писал Струве. Однако это могущество, как уже сказано, лишь условие для выполнения своей миссии. И тут возникает сакраментальный вопрос: в чем же эта миссия?
Вот, например, В. Ю. Сурков осторожно формулирует: «Сделать национальный суверенитет фактором справедливой глобализации и демократизации международных отношений. В таком деле есть и прагматизм, и романтика. Найдутся союзники и противники. И — может заключаться миссия»[190]. Быть на стороне свободных суверенных наций и народов в их противостоянии глобальным диктатурам и глобальным монополиям. Возможно, во главе этого процесса. Сохранить свою неповторимую национальную самобытность и дать возможность (или помочь) сохранить самобытность другим народам. В такой задаче для русской души есть необходимые условия для того, чтобы ощутить воодушевление, а без воодушевления мы не сможем предпринять «самое мощное в истории страны коллективное усилие», для которого «нужна объединенная воля всего российского народа» (манифест). Эти условия: независимость, воля самим решать свою судьбу, с одной стороны, а с другой — возможность оказать помощь ближнему, каковым в данном контексте являются целые народы и страны, желающие противостоять глобальным диктатурам и монополиям ради сохранения своей собственной идентичности. Чем не «идея-страсть»? Идея, которая суть страсть, превратившаяся в мысль, и мысль, ставшая страстью?
Однако остается вопрос: в чем, собственно, заключается миссия, для выполнения которой необходимо внешнее могущество?
|
|
|
